О ПЕРСОНАЖЕ

мать: becuma daireann, 65, pb, основательница благотворительной организации witches of Éire aid society
отец: gealach daireann, 67, pb, изучает морских магических существ США
гувернер/воспитатель: kaj ness, hb, 57, возможно имеет инвестиции в сфере рыболовства в норвегии

не было в мире ни песка, ни моря
А улыбку эту мужчина поймал где-то в другом мире, где лишь улыбкой и можно
поживиться, и принес ее сюда, <...> как какой-то драгоценный плод, который
надо попробовать или умереть… Эйден глядит на гору, и думает, что жизнь свою возведет такой же горой. Подножие: бежать легко, едва касаясь земли, не давясь собственной печенкой; думать быстро, точно как скальпель, с ног на голову перевернуть; улыбаться с до миллиграмма до летальной дозы отмеренной искренностью. Зубцы для защиты: уметь вырвать палочку на четверть вдоха, научиться заламывать пальцы, выворачивать души на изнанку и оставлять. Плато же дороже и глаз, и почек, и берцовых костей — на плато то, что не защищать и после последнего вздоха немыслимо. Эйдену четыре, он очень серьезен и полон сентенций по самые кончики волос. Волосы у него кудрявые, пролились плавными текучими кольцами на плечи, прядка щекочет нос. Эйден не поправляет — знает, что запутает, а еще Эйден знает о своих волосах: 
— Они не девчачьи, дорогая — все древние вожди так ходили, и ничего, не обабились.
— Конечно нет, им дальше некуда было!
Самому ему все равно, насколько сильно он похож на необремененного летами древнего князя, это отец отказывается позвать парикмахера (нет, все было хорошо, пока она не зацепила ножницами его ухо… нет, это не было спонтанной магией — заклинание, избавившее ее навеки от необходимости платить маникюрше было технически идеальным… никакой специалист на него смотреть не будет — у мальчика просто природная склонность, я не стану его за это корить).
Эйдену четыре, и пока в кухне подрумянивается его любимый ежевичный пирог, он по камешкам собирает (отыскивает, откапывает) скелет своей жизни. Кай — Эйдену, с разбитыми коленками и неловкими звонкими, все еще неловко называть взрослого по имени. — Мис… Кай, заметив, смеется: «я бы сказал, что можно на «ты», да только все равно не поймешь ведь. К тому же, не хотелось бы, ваша светлость, обидеть ваши, как здесь говорят, delicate sensibilities». Кай в доме уже неделю: он единственный преподаватель, который не счел страшным оскорблением предложение жить в бывшей конюшне — она же такая теплая, да и, пожалуй, раза в три больше всей моей норвежской квартиры! Оба эти утверждения делят правду между собой как горсть винограда, от того на каждое остается лишь половина: конюшня Дэйреаннов многим за королевский дворец, милее лучших отелей. Да и господин Нессе, по непроверенным данным (откуда же взяться точности, когда при поступлении на работу принято давать непреложный обет о неразглашении) монополизировал весь рыболовный промысел родной страны. Однако (виноград рассыпается, продолговатые глянцевые бусины во всю прыть скачут по ступеням в океан, в океан) факты таковы, что именно Кай Нессе удостаивается чести быть первым взрослым, которого Эйден Дэйреанн называет по имени (не из презрения). «Я бы говорил тебе «ты»», — единственная строчка его последнего письма из Илверморни, и «Если бы знал, что это такое,» — ответ. На следующие 12 лет тень Несcа берет отпуск, уезжает попытать счастья в теплых краях — ее великодушно подменяет Эйден. Кай смеется: всегда смеется, хорошо смеется, тепло смеется — говорит, не понимает, с чего их светлостям (старшим) взбрело в голову его нанимать. «Ты, парень, сам кого угодно научишь,» — «Мне семь.» — «А в прошлом году было шесть, и я сказал то же самое. И годом ранее, и до этого тоже». У Кая ледышки холодные вместо глаз, и когда он читает Эйдену о девочке, которая искала его тезку («Ты точно уверен, что это не про тебя? А вдруг не помнишь? Надо ее найти, ты ей друг), тот невольно думает: враки, последний осколок — в глазах.
Кай каждое утро выходит на берег бегать (Эйдан выходит с ним, сначала — одеялом спеленатый, потом — в зимней куртке, потом — так). Кай говорит, без бега нет ясности мыслей, они мутнеют и цветут, как стоялая вода. У Кая везде вода: в речи проскальзывает метафорами, в движениях прорывается плавностью, в мыслях просачивается свежестью, в речах — раскатистостью, в делах замерзает льдом.
Кай останавливается (Эйдену нужно) перевести дыхание, озирается, макушкой к облакам тянется, рукой разрывает туман. «Вон там, видишь, lite? Это Бен-Балбен. У вас здесь считается, что те зубья — следы ристалищ, а на плато феи держали совет. Как знать, может быть и сейчас собираются здесь их высокие короли,» — ухмыляется. —«Мы здесь как раз под боком у них, а ведь говорят, феи подменявшей оставляют в детских кроватках. Смотрю на тебя, и все думаю, думаю… Уж больно ладный для такого малыша». Эйден наливается весь, как яблоко, слова западают вглубь. Он растет на ирландских мифах и сказках, на норвежских эддах и сагах. Разбуди ночью: как пить дать заведет, монотонно да нараспев: «И сердца наши бились рядом…»
Родители все больше растворяются в омуте повседневности и рутины, отдаляются, а вскоре и вовсе уезжают обустраивать новый дом в Америке. Эйдену уже одиннадцать, в остриженных волосах запутались закадычными друзьями ветер и песок, на шее, в ложбинке, ведущей к основанию черепа, что-то копошится: то-ли мысль шальная, то-ли жук. Эйден глядит на океан, и понимает, что жизнь возвела его таким же океаном. У Эйдена волны моря-океана прокрались на самое дно зрачков, заполнили до краев его естество. Через три дня в этом с видом на бухту с одной стороны, и гору-могилу поэта с другой не останется никого: эльфы уже в новой резиденции, готовят комнату (одну), родители не ступали на землю изумрудного острова уже пять лет, не видели сына столько же. Он посылает им фотографии, пишет письма, зовет домой. Отец отвечает, гордится, нарадоваться не может на северного учителя. Мама шлет фотографии с улыбками, шляпками, новыми платками: «у нас здорово милый, не сравнить с той дырой». Эйден смотрит на гору в последний раз, спускается к волнам в последний раз, и пока соль обгладывает его плечи в последний раз, думает: ехать в Америку — вот мой гейс.
Чемодан только один, и он подписан Aeden Daireann размашисто и коряво (Кай считает каллиграфию извращением, говорит, что душу в бараний рог не свернешь).
В поезде не по-весеннему холодно, сквозь щели протискивается холодный ветер (северо-восточный, рыба в него все приходит гнилая, клятвы осыпаются трухой), молодой хозяин Дэйреанн кутается в свитер, который впору бы платьем звать — так велик, и слушает рельсы. Поезд магический, каждая миля отдается глухо где-то под грудиной, в висках, в суставах и пальцах ног. Чем ближе к свободной стране — тем яростнее, неотступнее всасывается в мозг мигрень, хочет выпить все мысли, что твое яйцо. На платформе — ждать два часа: родители перепутали время прибытия, послали эльфа позднее. Сидеть на скамейке, ветер больше не тычет иголками — лижет, словно преданный пес. Знобит все равно. Кай вздыхает, говорит, не ходить де тебе на шхуне, раскрывает полу пальто. Говорит, что не знает второго имени (видано ли, а еще любимый ученик,) щекочет выдохом на макушке. Дэйреанн (уже слишком взрослый для имени), давясь чужим шерстяным шарфом, бубнит, что знать здесь нечего. Северянин приходит в движение, вытряхивает из-за пазухи, смотрит как в первый раз. Наперегонки со смешком вырывается: «Чтоб обязательно было имя, не перенесу эту безымянную муку!»
Говорит, какое имя ты хочешь? Дэйреанн смотрит на рельсы, вспоминает родословные, вспоминает имя, рокотом перекатывающееся на язык, и решает: «Фердиад». солнце не ведало, где его дом
И с тех пор как он уехал, уж и камень от ветра похудел,
и море от дождей пополнело, а я его так и не видел. Вдоль стены, выстроившись, как на расстрел — несколько сотен человек, тысячи пялятся за стеклом. Дэйреанн не спал уже сутки, пружиной вырываясь из одеяла, едва дождался этого дня. Здесь есть гора: не как дома, слишком близко; есть океан: не как дома, слишком далеко; есть магия: как дома, внутри/снаружи. Один за другим, дети выходят к истуканам, чтобы те решали их судьбу, и это — как дома. Их вызывают не в алфавитном порядке, а по какой-то только Мерлину ведомой закономерности, сейчас «A», а следом «Q». Дэйреанн кожей чувствует: почти всем неловко, неуютно, плохо здесь. Мало таких, кто, как он, здесь рыбами в воде плавают. Он помнит: каменистый берег, тучи над самым горлом, холодные брызги волн. Он знает: заставь себя растечься, расползтись всюду, заполни пространство собой до краев. Закрыть глаза, вдох: прижигает затылок яростным угольком, оставляет метку на шее, в ложбинке в основании черепа. Выдох: все они не знают, не умеют собрать себя воедино, рассыпаются смехом, энергией, магией во все стороны — ему на диво, целый фейерверк за закрытыми веками. Гиллеспи, Роланд отдается звоном в ушах, тошнотой и головокружением — слова из-за спины тонут в общем гуле. Уголек на шее больше не жжется, и разом становится очень холодно. Крылья, кажется, сейчас ударят его по лбу (так проходит мирская слава). Гул нарастает, бьется в виски, в нос, в костный мозг, в рот. Его имя не называют: ни одно имя не называют, в мире нет звуков, мир вдруг оглох. Толкают в спину, вперед по инерции, в ушах гул. Змей призывно сверкает кристаллом, а во рту горько и солоно, обидно, неправильно. Крылья, кажется, сейчас ударят его по лбу (так проходит мирская слава).
У маленьких мальчиков внутри не океаны — волны в четвертый вал, сметающие все на своем пути. Волны не заливают огня — разбиваются о него, рассыпаются вдребезги.
Дэйреанн разлепляет веки, смотрит ошарашено: словно это он — жертва, его сбили с ног, он ударился головой о каменный пол. Подхватывается на ноги, протягивает руку, надежно держит предплечье, дергает вверх, к себе.
— Нужно быть осторожнее, — щурится при свете факела, изображает неведение. — Мы ведь на одном факультете с тобой? Я Дэй… Эйден.
Эйден сшивает из лоскутов их компанию: свита делает короля. Тот полезен сейчас: списать; этот — завтра, семья большая; эту оставим: она говорит негромко, двигается осторожно, у Роланда не будут ходить желваки. Компания разрастается, срастается, становится единым организмом — медленно. Он играет в шахматы плохо, а в людей — хорошо. Все продумано на годы вперед: должности, имена, случайные встречи с нужными людьми. Эйден по кубикам составляет не империю — винтик в ней, но винтик свой собственный. В школе хорошо, если проглотить этих, но они не мешают: заставляют чихать, как кошачий пух, да и только. Эйден знает каждого из своих наизусть, узнает вслепую, почувствует. Помнит каждый день рождения, выбирает подарки тщательно, пишет семьям «Dear Sir or/and Madam».
Эйдену 15, шею щекочут взгляд и отросшие волосы: провести рукой, закрыться, вдавить пальцы до позвоночника — ночи в библиотеке даются нелегко, что бы там он не изображал. На фоне гудят о магических традициях давно вымершего (умерщвленного) индейского племени, и. все бы ничего, да только он знает все это с восьми лет. Спазм снова в пружину завивает мышцу, не вздохнуть, ни пошевелиться — на шею ложится ладонь. Обдает жаром и магией, печет огнем угольным до костей. Эйден склоняется над пергаментом, прячет улыбку в уголках глаз. Отвернись он совсем — не заметил бы, а так видит ясно: Беверли, малолетка, из этих, заглядывает в окно с такой-то голодной жадностью. Близится Рождество, и Эйден дарит: подписки на научные издания (учителям), кашемировые шарфы (ребятам), наивысшие оценки (родителям), перо (Роланду), стул с сюрпризом (малышка Беверли). Его — их — компания известна всей школе, еще бы: такое похвальное межфакультетское единение. Его спрашивают, как удалось всех подружить, а он опускает смиренно взгляд, позволяет улыбке осветить голос: это не я. 
станет один мерзостный тролль похитителем солнца.
В свете этого солнца тьмы глаза купаются в сиянии, которое гораздо старше сияния дневного
(оно представляет собой всего лишь его болезнь), и видят даже то, чего при свете дня уже не увидишь. Мантия у него голубая, как специально тон-в-тон к глазам. Конец учебного года через неделю, экзамены (почти честно) сданы, вещи в основной своей массе собраны и отправлены домой. Эйден погорячился особенно: оставил себе костюм, простые брюки, четыре рубашки. На ту, что сейчас на нем, Роланд (порезавший палец столовым ножом за завтраком послушай, они ведь против этого заколдованы! Нет, ты не умеешь, убери руки, я сделаю) умудрился посадить два пятна. Одно — на левый манжет, возле запонки, когда протягивал руку; другое — со внутренней стороны, у самой шеи на воротник (сказал, что сбился и надо поправить). Менять он ее, конечно, не будет: осталось еще четыре дня, а рубашек три — простая арифметика. Пальцы барабанят по столу, мысленно отметить, что заклятие заострения работает даже без палочки. Говорили, что сложно? Получите да распишитесь, даром, что получается пока только оно одно. История с Беверли саднит горло неделями, годами позже: словно шипов стальных досыта наелся, вместо огненного виски испил огня. Сначала: Беверли, подросшая и ужасно нервная от чего-то, подходит к их столу в библиотеке, обводит взглядом ребят, проскальзывает по Дэйреанну, словно нет его, просит перо. Гиллеспи, вечный добрый самаритянин, даже не задумывается — отдает. Его, Эйдена подарок (сделано на заказ, сцепившиеся волки врезаны в слоновую кость тончайшей магией) на Рождество. Беверли уходит, возвращается — перво кладет на место и извиняется за неудобства. Когда Эйден случайно смахивает его на пол, и, пытаясь поднять, крошит ножкой стула, всем жаль такой изящной вещицы.
«Роланду, — кристаллизуется в мозгу. — Нужна помощь. Как когда порежется. Он просто не осознает до конца, что…»
У Эйдена осталась одна рубашка, не заляпанная кровью, чернилами или зельем, и сегодня  пора уезжать. Он решает сделать все без фанфар, незачем отвлекать учительский состав на такие глупости. Елейным тоном окликает Беверли, взмахивает палочкой (ему не чуждо милосердие, ей нет причин видеть то, что произойдет), чувствует, как лицо по швам трескается от улыбки. Хочет сказать как в старые добрые и от радости путает слова, давится ими, выдает что-то совершенно другое. Лицо, все тело, обдает жаром и не сдержать ликования, закипающего в груди: сработало. Гиллеспи протягивает руку, и Эйден, совершенно пьяный от окружающей его дикой магии, подается вперед. Внутри закипает, девятым валом взбирается океан, плечи как дома, дома кусает соль, и если его сейчас отправить прыгать с Грейлоук, или, того хуже — обниматься с грязнокровками, сделает беспрекословно. Когда приходит боль, Дэйреанн сначала не понимает. Потом в нос и в рот ударяет знакомым, знакомым солено-металлическим привкусом, по рубашке, по рукам Роланда, кляксами по полу расползается алое марево, застилает глаза. Под головой ощущается холодное и мокрое, во всем теле — горячее и мокрое, правая рука скалится костяной своей усмешкой ему в глаза. Роланд: не расцепляет пальцев, под ногтями от крови уже черно; Эйден заторможенно моргает и не может вдохнуть, Гиллеспи ведет костяшкой под скулой, вниз по горлу, красное заползает за пазуху.
В больничном крыле тихо, мерно ходит туда сюда стальной дозорный в старых часах. Зелье действует медленно — не будь это правая рука, он бы сам уже все поправил, но в левой палочка лежит по-другому, заклинания выходят шиворот-навыворот. Топот миниатюрных сапог отдается между глазами, губы растягиваются сами собой. Ребята, само собой, самоорганизовались и завалили (тумбочку, кровать, под кроватью) в равных пропорциях цветами и шоколадом, можно подумать он дева-в-беде. Если честно: приятно, если совсем честно: где Гиллеспи? В этот же момент: стук в дверь — принять страдальческий вид; назвать трусом, предателем, не смотреть, не смотреть, не смотреть: не он один успел узнать друга как себя самого, по глазам сразу будет понятно, что величайшей на свете обиды нет. В конце концов, если ободрать ситуацию до — кхм, — костей, это их старая игра на новый лад. Гиллеспи виноват, Гиллеспи раскаивается, Дэйреанн делает широкий жест, подзывает к постели больного очерчивает линию брови, печатью ставит свое прощение на виске. Гиллеспи стоит истуканом еще 25 шагов миниатюрных ботинок, разворачивается, уходит. В голове проносится: Быть вдали от него — мой гейс.
зло станет благом, довольно ль вам этого?
Знаю только: быть счастливым – это особый дар, здесь нужен слух.
Как в пении либо в танце. Ведь счастье можно и завещать,
и передать по наследству.Ирландское подразделение Министерства магии на поверку оказывается старым замком в 5 (!) этажей. Всем очевидно, что Дэйреанну здесь не место и никто не понимает, почему он раз за разом отсылает назад сов от заинтересованных работодателей со всего мира. В итоге завеса тайны приоткрывается: Дэйреанн улыбается лучезарнее бледного ирландского солнца и говорит, что его сердцу всех милее зеленый остров. Разумеется (в точности, как и было просчитано), через месяц он любимчик всех в этом здании, знает каждого? по имени, не гнушается сплетнями и посиделками в пабе. Берет на себя сложные случаи магических правонарушений, умеет разойтись полюбовно с самыми заядлыми сутяжничали. Есть одна женщина: волосы смогом прокопчены, держится рвано, рывками, скалится белозубой улыбкой (они почти женятся, она видит однажды кольцо у него на шее). Ребята разлетелись по всему миру, как оговорено, как он и не сомневался. На память у каждого осталось кольцо-печатка с тисненым годом выпуска и едва различимым узором. Условились: если что, нужно лишь позвать. Дэйреанн и сам носит такое кольцо, когда спрашивают — рассказывает охотно. Не говорит: кольцо не одно, у кольца есть брат, все — горячие и живые, этот — будто покойницкий. Не говорит: по ночам не сплю, раз за разом выхожу к океану, час за часом сижу на плато горы.  Todessturm — логичная последовательность, а не новость. Ребята (каждый по-своему) готовы, разделяют взгляды, мысли, идеи, дышат одним. Дэйреанн вербует ведет людей к свету, поднимает боевой дух, когда надо — вскакивает (играючи, хотя уже не 17) на столы, говорит мягко и крадучись, расхаживает взад-вперед, чеканя шаг.
       навыки:
эйден соткан из магии, отними ее — и человека не останется. он не представляет (никогда не мог осознать) жизни без волшебства, без того, чем он дышит и чем живет. в школе ему нет нужды разучивать заклинания вплоть до старших курсов: все приходит по наитию, а в последние годы обучения программные чары совершенствуются, научные работы аккуратными стопками ложатся преподавателям на стол. волшебная палочка — скорее костыль, чем реальная необходимость (только и нужно, что вдох/выдох/вдох) настроиться > осознать > воплотить. из-за своего относительно свободного владения этим сложным видом магии (про невербальные заклинания и упоминать не стоит) прослыл сильным магом, что, положа руку на сердце, неправда. его единственное отличие от других в годами оттачиваемой способности воспринимать магию как физическое, едва ли не материальное явление.

вплел умение располагать, открывать себе людей в самую свою сердцевину, сделал это сутью, основой себя. в охоте за информацией/необходимым проявляет довольно гибкую моральную позицию, не испытывает угрызений совести.

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

       Связь с вами:
rochesteres

Отредактировано Aeden Daireann (2017-02-12 08:54:36)