Под глаза последние месяцы все плотнее въедается грязь. Простая вода ее не берет, мыло только черноту ярче гореть заставляет. Заклинания искрами по воздуху рассыпаются и тянут соки из тела, вены из-под костей под самую кожу выводят. Зелья помогают, но ровно такой же помощи можно ждать от в двух метрах разорвавшегося пушечного ядра. Если в ромашковом чае с утра до ночи плавать, заваркой закусывать и заваренным запивать, есть надежда на успокоение. Человек в комнате с мышиными клетками слепит глаза своим мышиным халатом и мышиными интонациями. Сломать ему шею было бы не сложнее, чем крысе,
бежала прочь от грохота и, оступившись, грохнулась вниз в руки прямо
в холод плитки холодной пальцам.
Эйден короткие пальцы-мизинцы под себя прячет, ноги закладывает одна за другую, второй мизинец чтоб в полости щиколотки рядом у малой кости схоронить. Пол холодный и кафель скользкий, но между кафелем шершавее, чем наждачной по дереву проводить. У Эйдена под пальцами хлопковая мягкая простыня шершавее, чем гладкая крысиная шерстка, на языке гладко скрипит вода, между зубами застревает не больше крысиных костром пропаренных жил.
Доктор Смит крахмалом обсыпал и халат, и кабинет, и покой неспокойный приемный свой. Доктор Смит в глаз блестит металлическим, и кушетка визжит, в стену у спины так радостно ударяясь. Осмотр, читается на бумажке только что из кармана, уже дома в доме с закрытыми окнами, закрытыми чарам ставнями, дверьми, огорожено от резвой резкости далеко. Осмотр, читается по бумажке только что из кармана с третьего раза только у света камина, провести возможным не представляется. Вместо осмотра предлагается отдых на выбор: горы, море и воды, еще не весть пикси и гномы садовые с леприконами знает что. Отец понимает воды слишком буквально, выписывает сына на топи, москитам на радость и корм, матери на охи и вздохи. Сын кормит родительниц одиноких и их детей ровно восемь дней, на девятый с поджатым лысым хвостом в каюту забивается, как в нору или конуру.
Кай Несс, если письму не был рад, даже вида не подает — смотрит с прищуром, рот кривит в дерево пола и к дереву потолка, в кружку льет дрянь какую-то и в руки отмерзшие и промерзшие от костей вкладывает. Кости с чужими не соприкасаются — за то спасибо выкашляно буквами, никак не за гадкое пойло.
К закруглению третьих суток короткие пальцы-мизинцы из-под ступней черепашьими кусачими головами высовываются, ознобом трясет уже не всю комнату, а только Эйдена одного. На пятое утро Кай Несс солнца жижу с собой приносит, пыльным золотом с ног до головы обливает, бряцает по доскам из пола металлом в ведре.  Выдает тонкий нож с отстающей, в цвет ведру, заусеницей, называет его филейным. Нож из пальцев в заботливо подставляющееся ведро валится, рыбным духом поцелованная одежда остается на первый раз в куче на стуле и у стены. Рыбам кишки выпускать не то же совсем, что людям: рыбы сразу холодные, скользкие, и раз по воздуху не ходили, а в толщах все света не видели — то будто бы как не жили. Ветер в стены прячется и жует разговоры, выдает фанфары и котовасию, потому говорить здесь не с руки и только под руку — значит, заунывный плач воздуха слушают вприкуску с рыбьим немым восторгом. Эйден знает в точности, что Кай нанимает одинаково и магов, и не-: рыбью чешую от воды отличить чутье нужно, в последнем его письме было выцарапано как пощечина, а у здешних магов с этим туго, вонь пучеглазая им не по нраву и также не по зубам. Эйден тогда сам от злости пучеглаз стал, плавники только что не отрастил, потому писать перестал и дорогу напрочь и враз забыл: но здесь и море, и воды, и горы есть (доктор прописывал) — вот он здесь. Намотав рыбьих кишок на ус уже достаточно, можно выйти иногда даже в город и от шума тихого тарахтения не оглохнуть. Кай Несс собирает морщинки у глаз и кривит рот к потолку, те, что с ним рыбу пучеглазую с ножами встречают, хлопают кого попадет по колену — довольны. Насмотревшись по горло в разинутые в одуревшей безмолвной радости пасти, можно из своей через раз исторгнуть больше в глотке умирающего согласия.
Харри Мансар молод, хорош собой и уже при звании, но самое главное: форма ему к лицу. Харри Мансар мертвым еще красивее, чем живой: идет ему не завязанным быть на теле, не знать больше крови притоков у сосудов ветвистых рек. Харри Мансар призраком нет и не был, Эйден знает и видел, Эйден проверил и сам землю от злости ногтями изводил на борозды для далеких, которым еще только в них падать, семян. Все здесь на одно лицо и все белы, голубоглазы, говорят похоже и спят похоже, а кто спит схоже — и живет также. То, что Харри здесь слышишь часто — под горло вкрадывается отдельно, и дышать не дает особо, но это ночью и только кратко.
Эйдену струнами и тонкокостными дощечками брюхо набили, пока кожу водянистую заусенчатым ножом вспарывал: слышится то, чего нет будто бы впервой будто бы привыкать на этот раз хотя бы не кононады вой и не жуткий лязг видится то, чего нет, на языке горечью в мясо впитывается ничего.
Трёмсе — долго ли, коротко ли, большой ли, маленький ли — сводит людей без мостов и штормами только порой обходится. Эйден руки в ледышках из крана моет и бродит в город: от тарахтения уже не оглохнуть. В окнах через одно Харри поправляет ворот, чтоб по уставу, а в одном — Харри рояль до неба сжигает, дыма нет, песня заместо клубится. Эйден моргает, неловко и глазами сразу обоими, и Харри — уже не Харри. Не зайти, даже если так, тем более, если все так, кажется глупой слабостью мир встает с ушей на землю и с распухшей головы на ноги, медленно разделяется на глупые слабости, перестает яреть алостью выживания и жалости чернотой. Эйден в бар заходит исподволь очень довольный собой, компромиссом и предостережением продиктованный, выбирает стол крайний и у стены. Рояль не горит, но все равно лезет гарью и щиплет нещадно глаз.

Отредактировано Aeden Daireann (2017-05-06 16:49:04)