В окно уже закрадывалась канонада рассвета, раздвигая шторы и ночь лучами солнца, словно руками. Кабинет, в углах которого клубами пыли скопилась ночная темень, понемногу выцветал и наполнялся влажным белфастским утром, как стакан парным молоком. Эйден не слышал, как пришло утро, потому что сидел к окну спиной и заметил его, только когда по пергаменту пошли, чеканя шаг, еще бледные, но уже уверенные в себе солнечные зайчики. Он моргнул, перестал кусать ноготь, как часто делал в задумчивости, и отложил перо. Часы все еще барахтались в темноте на дальней стене, но смотреть на них не было необходимости — светало поздно, а значит шел уже седьмой час и совсем скоро здание заполонит десятками чужих голосов, и больше половины будут по его душу.
Эйден закрутил чернильницу, попутно загнав подсыхающую краску себе под ногти и на подушечки пальцев, досадливо тряхнул запястьями, сгоняя манжет рубашки пониже и подальше от грядущего пятна, и только тогда заметил, что руки трясутся. В графине призывно блестел в лучах зари виски, сейчас больше похожий на водянистую кровь. Эйден вглядывался в него долго и пристально, как смотрят на привычную и уже начинающую опостылевать жену, но в конце концов встал, перестав отбивать марш солнечным зайчикам, и направился в противоположный графину угол, к умывальнику. Когда он только заезжал в кабинет, парни хотели было проявить инициативу и наколдовать начальнику чуть ли не потайную квартиру в шкафу, но Эйден, привлеченный воплями и обещаниями расправы (нет, ему НЕ ПОНРАВИТСЯ раковина в цветочек, тебе что, жить надоело? почему-почему, да потому что цветы твои не считаются со шторами) всех разом помирил и на всякий случай отправил самого звонкоголосого за пивом. Мальчики, не склонные бросать начатое на полпути, повторили попытку несанкционированного изменения планировки еще раз, но и тут Эйдену птичка на хвосте принесла новости (у миссис О’Шир в семье было принято привязывать письма совам именно к хвосту), и он, чертыхаясь, объявил наконец, что отсиживаться в шкафах привычки не имеет, спасибо большое, и что подобное похвальное рвение стоило бы направить в русло подвалов, где уже восемьдесят лет собираются отремонтировать камеры для задержанных.
Сейчас, впрочем, Эйден жалел, что по собственной же милости застрял в четырех стенах, а из мебели имел только стол, стул, барный шкаф, да этот вот умывальник (без цветочков, зато тошнотворного и тихо ненавидимого голубого цвета). За дверью что-то грохнуло, покатилось, донеслись придушенные ругательства, и Дэйреанн заключил, что незабвенная миссис О’Шир, которую в прошлом году не удержал вдали от рабочего места даже девяностый юбилей, уже прибыла и готова нести нелегкую службу секретаря начальника отдела магического правопорядка. Наскоро умывшись, он поспешил застегнуть ворот рубашки и как раз затягивал двойной виндзор на галстуке (потому что на что-то более сложное не было ни сил, ни времени), когда дверь распахнулась. Миссис О’Шир, очерченная лучами солнца и такая же необъятно-могучая, даже бровью не повела, обнаружив начальника на месте за сорок минут до начала рабочего дня. Согласно ее календарю, а другого у Эйдена не водилось, день обещал быть спокойным и свободным, с одной-единственной встречей в восемь вечера, держащей его, как гвоздь, и не дающей окончательно расползтись.
«Семью бы вам, сэр, детишек. Тогда бы, чай, не сидели здесь денно и нощно, а то ведь сердце обливается смотреть, как вы себе жилы рвете,» — завершила миссис О’Шир оглашение повестки на день, и со вздохом удалилась наколдовывать ему завтрак. Иногда Эйден думал, что без ее всевидящих глаз давно бы сдал и не смог выдерживать напряженный темп жизни министерского чиновника и подпольного революционера в одном лице. «О, и еще кое-что! — донеслось из коридора, — я вчера написала, и мистер Экман говорит, что мы свободны действовать в полном соответствии с процедурой. Бедный мальчик, сидит в подвале целую ночь, а ведь там сыро и плесень кругом. Вы ведь не будете с ним слишком суровы?»
— Да какой там «слишком суровы», он и так уже достаточно себе зад отморозил, на камне столько сидеть. Хватит с него, пусть кто-нибудь проведет разъяснительную беседу, да и отпустим на все четыре стороны вон из страны, — Эйден, все это время расхаживавший взад-вперед по кабинету, остановился в дверном проеме и задумчиво царапнул ногтем по запонке, пытаясь определить, поцарапал он рубин на днях, или так и было. — Впрочем, если про… как его там? Жоэля будут спрашивать — делайте таинственный вид и отмалчивайтесь. Не хватало еще, чтобы пошли слухи, будто я все здесь распустил. Но парня и правда жаль, такая хорошая семья, такая сильная магия в роду, и тут — сквиб. За каким чертом он в архивы полез, понять не могу: там же кроме пьяной кельтской песенной белиберды нет ничего, да к тому же такой бардак, что пикси только завидовать. Кстати, а пошлите-ка весточку на третий этаж, пусть Эдна отправит кого-нибудь если не разобрать все там, то хотя бы пыль сдуть. Будем всеми силами симулировать кипучую деятельность и бешеную работоспособность, пусть эти англичане наверху подавятся, а, миссис О’Шир?
Смех защекотал женщине горло, выплеснулся наружу громко и весело, а Эйден, выполнив норму по очаровываю сотрудников на утро, со вернулся в кабинет заканчивать с документами, и, если повезет, досыпать.

Отредактировано Aeden Daireann (2017-01-10 04:31:15)

Профессиональная этика Эйдена Дэйреанна начинается и замыкается двумя правилами, первое из которых обычно относится к репертуару советов семейных психологов (и гласит, что никогда не следует ложиться спать, если на столе остался хотя бы один нерассмотренный документ), второе же состоит в том, что вся информация о более сомнительной с юридической и этической точки зрения деятельности должна храниться исключительно в пределах черепной коробки. Не сказать, чтобы Эйден обладал феноменальной или фотографической памятью, но всему научит не только нужда, но и прогрессирующая паранойя. И хотя в todessturm Дэйреанн знал в лицо только тех, кого сам же рекрутировал и/или с кем был знаком лично прежде, довеском к чистокровному происхождению полагались пусть и самые схематичные, но все же весьма облегчающие жизнь представления о наиболее влиятельных чистокровных семьях. Экманы (Германия; Ханнес и Ирен; трое детей, двое — сквибы) относились как раз к таким, а потому Эйден догадался, кто есть появившаяся нежданно-негаданно (ложь) девушка, еще до того, как она успела открыть рот. Так бы он хотел, чтобы этот момент был отражен в протоколе, но на самом деле вся ситуация несла в себе гораздо меньше романтики и гораздо больше отдавала жизненной прозой: несколько часов назад был зафиксирован случай использования незарегистрированного портала, и поскольку подобное так или иначе находилось в компетенции его отдела, Эйдену сообщили. Он мог бы озадачить кого-то из ребят отслеживанием пункта отправления, но зачем, если виновница самым буквальным образом в руки шла по собственной доброй воле? Юная мисс Экман была настроена решительно, и это не могло не радовать: что-что, а решительность нынче была в цене. Миссис О’Шир, которая в любой другой день рассыпалась бы в приветствиях и предложениях чая (кофе, горячего обеда только посмотри, кожа да кости!) сейчас только упрямо поджала губы и хмыкнула в ответ на несмелое «добрый день». Очевидно, игры в шпионов пришлись ей по душе, и секретарь, то ли черпая вдохновение из бульварных романов, то ли беря пример с начальника, смотрела на гостью с прохладным интересом заправской интриганки.
— Мисс Экман, вы припозднились. Мы с миссис О’Шир уже было подумали, что Жоэлю придется еще сутки полагаться на наше гостеприимство, — Эйден отдавал себе отчет в том, что откровенно насмешливый тон едва ли прибавит собеседнице благодушия, но ничего не мог (не хотел) с собой поделать. Намеки на откровенно смехотворные размеры ирландского министерства всегда ложились ему против шерсти, а бессонная ночь обернула в нервное раздражение то, что еще вчера было бы встречено лишь благосклонной улыбкой. Сейчас же удавкой затягивались на шее незаконченные дела и требующие исполнения обещания, и Дэйреанн меньше всего настроен был выслушивать претензии какой-то девчонки, кем бы ни был ее отец, и каких бы взглядов она ни придерживалась. Вдохнуть, выдохнуть, изгибом большого пальца надавить туда, где переносица переходит в глазницу. Усталость накатывает, как тошнота, и уходит также внезапно. Извиниться, улыбнуться открыто и по-мальчишески, выверенно и вызубренно еще в школе (еще до школы). Сказать, что, очевидно, не у одной мисс Экман был долгий день. Пригласить в кабинет, закрыть дверь и наложить заклинание на выдохе, чтобы беседа в самом деле была приватной и не стала достоянием общественности в лице миссис О’Шир и лондонских шишек, считающих прослушку кабинетов региональных представителей поведением вполне в рамках business as usual.
Эйден, все еще тщетно пытаясь сморгнуть песок, забившийся между век, в несколько шагов пересек кабинет и сел за столом, жестом пригласил Экман выбирать/наколдовывать себе место по душе.
— Мисс Экман, приношу свои сожаления относительно того, при каких обстоятельствах нам представилась возможность познакомиться лично. Ханнес считает вас одним из наиболее полезных сотрудников, как кстати он? — Ханнес Экман, конечно, ничего подобного не говорил, но и не кривился при упоминании дочери, что, насколько Эйдену позволяло судить их шапочное знакомство, для него было равносильно похвале. — Да и потом, нам с вами давно следовало бы навести мосты, как-никак коллеги, — смешок пробивается сквозь эмаль серьезности, Эйден улыбается даже почти и не снисходительно. — Ужасная нерасторопность, ну да сейчас исправим. Мисс Экман, или… — выразительно поднимает брови, ожидая имени. — Давайте сделаем так: ваш Жоэль, отправится домой при первой возможности, а вы, в свою очередь, останетесь на пару часов. У нас теперь не так много срочных дел, а ведь всем известно, что сплетни в Ирландии — вторая валюта.
За спиной слышится/чувствуется удар, Эйден оборачивается, дышит мерно и ровно, сознательно не вздрагивает, оглядывает картину на стекле оценивающе. Этаж всего лишь второй, но такие вещи случаются: птицы не могут верно рассчитать траекторию полета и врезаются в оконные рамы, иногда отделываясь легким испугом, а иногда — как сейчас. На стекле разбившийся голубь медленно оползает, оставляя в память о себе ошметки мяса, перьев, кости. На стекле — отвратительная картина, написанная внутренностями на лучах дополуденного солнца, эдакая вариация на мотивы Ганса Хофмана. Эйден улыбается хищно и знает: импровизированные кровавые витражи придают лицу дикости.
— Ну что ж, а вот и знамение свыше. Раз уж беседа окрашивается такими яркими красками, давайте изменим наш уговор: вы рассказываете мне одну (подобающе ужасную и правдивую) историю из вашего прошлого, что-то, о чем вы никогда и никому не рассказывали, и ваш брат свободен. Такие вещи, как считают специалисты, помогают сплотиться, наладить отношения, и далее по списку, — Эйден неопределенно шевелит пальцами в воздухе, обрисовывая полусырую мысль. История, конечно, нужна не для налаживания отношений, а чтобы понять, что перед ним за человек. — Все сказанное, разумеется, не покинет пределов этой комнаты. Только учтите одну вещь: про мою бабку говорили, будто она ловит ложь на лету, как ловят мух в августе, а потом сажает в кадушки и солит на зиму. Говорят еще (и это уже твердокаменный факт), что я унаследовал от бабки все самые поганые черты, — под конец речи Эйден не не выдерживает и улыбается, показывая, что шутит. Шутка, впрочем, как раз в том, что шутки никакой нет.

Отредактировано Aeden Daireann (2017-01-13 04:02:10)