Истончающийся сумрак новорожденного дня правит несовершенства увядающей кожи градиентом светотени. Пытливый взгляд устремлен в зеркало: праведно судящее, оно безжалостно. И сеточка мелких морщин у внешних уголков глаз (если оттянуть к вискам, совсем незаметно), и череда глубоких борозд меж бровей и подле рта (только уколы исправят), и последствия бессонной, постыдно пристойной ночи (легче удавиться) отражаются в нем без ретуши и корректировок. О неумолимом истлевании юности беспристрастное псише гласит без околичностей и обиняков, на льстящее нарциссической натуре «ты на свете всех милее, всех прекрасней и белее» упование тщетно: тонким станом, налитыми персями щеголяют, что ни шаг, ювенильные царевны — где там в выгодном свете портрет царицы во цвете лет представить! Самоуважение бы уберечь.
Чертовы Белоснежки! Чуть подпустишь слабины — подвергнут осаде вражье (твое, разумеется) чувство собственного достоинства. Чуть поддашь человечности — в полон возьмут супостатскую (твою, без сомнения) уверенность в собственной привлекательности. Начнешь тогда видеть то, чего нет, и находить то, чего быть не может.
Да пропади они пропадом, эти воинствующие нимфетки! Пропади пропадом та из них (опознавательный знак: «D» по химии и размеру груди), что просочилась в лабораторию: работа из-за нее встала намертво!
Холеная рука с неизменно безупречным маникюром (название лака «Alex wants a carrot!») вспарывает воздух и с силой опускается на туалетный столик. Опускается неудачно: под ребром оказывается блюдце, в свете отсутствия более подходящего вместилища служащее шкатулкой для драгоценностей. Блюдце моментально познает раскол, краями взрезает ладонь. Чертыхается женщина, сочится кровь.
Будем заключать контракт, решает Агнес, отдельно вынесу список тех, кому запрещено приобретение вечной молодости, и дурочку эту — первым пунктом. Чтобы ни за что!.. Чтобы никогда!.. Даже когда примется напоминать сушеную фигу с блинами вместо груди — ни при каких условиях! Обойдется, кокетка пустоголовая.
Промывая рану, выбирая край полотенца почище (какая, к черту, аптечка! откуда ей взяться в занюханном номере или изящном портпледе, собранном на три дня?!), с тоской обращаясь мыслями к способному в мгновение ока исцелить неглубокий порез Саважу, Макфарлан задумывается, к чему вспомнила о лаборантке сейчас, во времена смутные, времена неясные, когда глаз да глаз, за аспидом Алексом глаз да глаз: отвернись на мгновенье — ужалит, впрыснет нейротоксин, поминай как звали. Девочка в баре, догадывается она, юная и легкомысленная, напомнила ту, другую, молодую и бестолковую. Период культивирования штамма — два дня, послезавтра юная и легкомысленная станет раздирать ногтями горло в волнующе отчаянной и абсолютно напрасной попытке освободить блокированные дыхательные пути и не задохнуться в комнате, полной живительного кислорода.
Контрастный душ, раздраженное шипение, неловкое нанесение макияжа раненной правой, еще более неловкое приведение одежды в порядок здоровой левой складываются в мозаику следующего часа, по истечении которого останавливаясь посреди аляповатого ковра, приподнимая подбородок и расправляя плечи Агнес Макфарлан веско, значительно декламирует Роберта Оппенгеймера, немногим более века назад цитировавшего «Бхагавадгиту»: «Я — Смерть, Разрушитель Миров».
Небо остается на месте.
Из-за стены раздается голос.
Мать смертоносного вируса задается вопросом, испытывал ли отец атомной бомбы равную неудовлетворенность.
Появляясь на пороге, она едва не фыркает: «По всем 20-ти километрам квадратным? Из конца в конец главной улицы будем кататься?», но вместо того псом дрессированным по команде дает улыбку: ап — и освещается лицо, предельным довольством происходящим светятся глаза. Сундук памяти с уроками maman по светскому лицемерию снабжен автоматическим механизмом и не требует непосредственного участия в выбросе в мозг заложенных в него умений.
— Прошу, не стесняйтесь, называйте меня «Аньес», — Макфарлан вредничает, прекрасно понимая, до чего сложна для произнесения французская форма имени, — все значимые люди моей жизни, а мы с вами никак не случайные прохожие, так поступают.
Все, кто способен выговорить.
С тщательно отмериваемыми грацией, чувственностью и неспешностью она передвигается по комнате, выравнивая кое-как стоящий саквояж, вешая небрежно брошенную куртку, прикрывая не до конца закрытую дверцу… десяток мелких, очень женских и очень домашних движений служит многоступенчатой обманкой: расслабься, размечтайся, забудь. Забудь, что в хорошенькой этой головке скрывается мозг аналитика, исследователя, ученого; забудь, что соблазнительной этой особе ровным счетом ничего не стоит подменить ампулы с вакциной; забудь, что фигуристая эта мадам способна представлять опасность.
— С удовольствием, Алекс, — правая рука поправляет волосы, ребро ладони алеет воспалением вокруг раны, — мы должны непременно побродить по тюльпановым полям и вернуться с огромной охапкой цветов. И съесть ту витую штучку в той крохотной булочной. Слышала, это выдающийся экземпляр национальной кухни, было бы жаль уехать, так и не попробовав. Быть может, за чашкой крепкого утреннего кофе?
Вести неспешную беседу ни о чем, сжимая вокруг визави кольцо информационного мусора, Макфарлан способна часами: maman постаралась. Впрочем, «mon cher cœur» ей благодарна: генерировать пустячные фразы она может теперь бессознательно, занимая голову решением насущных задач.
Таких как: что позволит им уйти без потерь (а то и с приобретениями).

Труднее всего, подводя черту под этим злосчастным днем, определить, что стало последней каплей. Сначала закончился кофе. Стрелки часов как раз застыли где-то между четверкой и пятеркой, и спросонья Эйден подумал, что у надрывно визжащего будильника вспорото брюхо и из через шестеренки часового механизма к циферблату в такт каждой отмеренной секунде проталкивается липкая черная масса. Ноздри царапнула знакомая с детства сладковатая вонь, и маг проснулся разом, не столько от света загнанного в предрассветные тучи солнца, сколько от отвращения. Меласса стала для отца очередным подарком Штатов — провалиться бы тому старому каджуну, который, с прищуром поглядев на тщетные попытки Дэйреанна-старшего выманить из-под коряги какую-то рыбину, бросил через плечо, что де будь здесь у них черная патока, и мучиться бы не пришлось. С тех пор отец уж слишком увлекся этой дрянью и начал чуть ли не с ног до головы ею обмазываться, пытаясь привлечь то одну тварь, то другую. И все бы ничего, пусть его, да только за неимением то ли более подходящей кандидатуры, то ли ассистента, честь сопровождать родителя на всех болотных экспедициях выпала маленькому Эйдену. В поездках мальчик узнал многое из того, что позже обеспечило ему идеальные оценки по уходу за магическими существами, но если бы выбирать: эти выстраданные, на пот и слезы выменянные знания, или возможность никогда не иметь дело с залитыми мелиссой волосами — думать пришлось бы меньше секунды.

Сначала закончился кофе. Допрос очередного правонарушителя (мистеру Галлегеру давеча исполнился двадцать один год, и, чтобы доказать свою молодецкую удаль, он решил украсть соседский табун коней. Может и удалось бы, не будь это кельпи и не подверни одна кобыла ногу в лихом прыжке через ограду. Не-маги списали истошное ржание и странное бурление местной речки на выпитое накануне пиво, но разобраться надо. Скорее всего, мистера Галлагера ждет штраф и пометка в личном деле, но не более того) назначен на восемь утра, сон вряд ли покажет свою кудлатую голову раньше ночи, а туман снаружи распластался по стеклам и кажется, что дом под водой. В спальне духота благодаря камину и заклинаниям, но остальные комнаты под завязку набиты сквозняками: нет смысла тратить что дрова, что магию на помещения, где бываешь раз, в лучшем случае — два в день. Дэйреанн привычным движением набрасывает на плечи шерстяной клечатый халат и, пытаясь выправить его так, чтобы впивался в кожу как можно меньше, думает, что его сейчас хоть для словарной статьи снимай: состоятельный аристократ (см. рис 1). Босые ноги также привычно моментально замерзают, стоит ступить на каменный пол коридора, и Эйден Дэйреанн, почтенный владелец поместья на берегу океана и единственный сын и наследник одной из самых уважаемых ирландских магических семей, трусцой бежит на кухню. Именно там выясняется, что кофе закончился, и, судя по всему, уже довольно давно — завтракать дома доводится не настолько часто, чтобы запоминать подобные мелочи. Дэйреанн испускает трагический вздох, достойный театральных подмосток: жаль, некому оценить глубину передачи страданий героя; и, выражая общую неудовлетворенность жизнью попытками на смерть заколоть столовой ложкой сваренную быстрым взмахом руки овсянку, садится читать пришедшие в его отсутствие письма. Его не было-то всего пару дней (из которых на сон пришлось едва ли четыре часа — в todessturm принято добиваться результатов несмотря ни на что, и не важно, что одна только министерская волокита растаптывает боевой дух получше иного акта устрашения), а писем — как будто отсутствовал год. От некоторых легко отделаться парой слов, какие-то отправляются прямиком в камин неоткрытыми, торжественной похоронной процессией чинно выплывая из дверей кухни, а какие-то… Эйден чертыхается и кусает губы, забывая и о ранке со внутренней стороны нижней (в todesturm, вопреки расхожему мнению, не только играют в шахматы. Иногда, как любил повторять его бывший напарник, надо и в морду дать), и о том, что ему больше не 13 и кричалка от матери уже далеко не самая серьезная проблема в жизни. Письмо, видимо окончательно исчерпав свой запас терпения, разворачивается с режущим уши звуком, и прокашливается. Голос матери, абсурдно спокойный в этом контексте, отдает костным мозгом прочувствованной усталостью. Содержание тоже не удивляет, в ушах свербит от множества вариаций на тему: «ты ведь обещал бывать у нас чаще» и «мы же семья», и «отец сам не свой от волнения». Эйден привычно переводит: «мы хотим тебя о чем-то попросить», «пора поделиться свежими сплетнями» и «я переживаю».
Дослушав, Дэйреанн и это письмо отправляет в камин, оставляет тарелку мыться самостоятельно, и с очередным надрывным вздохом идет собираться. С мистером Галлагером может разобраться и его помощник Эмерли, а вот мать разговорами о невероятной загруженности в министерстве не проведешь — по делам своей благотворительной организации она, положа руку на сердце, бывает там едва ли не чаще его самого.

В Новом Орлеане жара влажными лапами размыкает челюсти и забирается в глотку, сворачивается в клубок под гортанью, не дает дышать. После 16 градусов, 33 (о, прошу прощения, 91) отдаются в голове гулкой глухотой, черными точками встают перед глазами. Эта часть — когда тело мало помалу возвращает себе оглушенные трансгрессией чувства, пытается адаптироваться к чужеродному воздуху, неожиданно другой погоде — всегда самая худшая. Эйден стоит несколько мгновений неподвижно, пытаясь нагнать ускакавшее вперед дыхание и проклиная тот день, когда убедил родителей, что использование летучего пороха в текущей ситуации слишком небезопасно. Коттедж расположен вроде бы еще в городе, а вроде бы уже на берегу озера Пончартрейн, и по личному мнению Эйдена, не стоит потраченных на него денег. В нем нет ни какой-то особой индивидуальности, ни благородного налета старины, ни интересной архитектурной задумки. Единственное (сомнительное) достоинство этого места — близость к берегу озера, запах которого после океанского прибоя кажется затхлым и перебродившим. Эйден подходит к калитке, борясь с тошнотой и пытаясь сконцентрироваться на защитных заклинаниях, опутывающих пыльный воздух незримой паутиной. Визиты сюда — всегда головная боль, всегда риск потерять контроль и потонуть в магии, призванной отвести глаз, избавить от нежеланного гостя. Стук дверь дается с трудом, гулом отзывается в висках, улыбка выходит кривая и больше похожая на оскал. Мать открывает дверь, ахает (где был ее материнский инстинкт, когда от него еще был бы толк — один из неразрешимых вопросов мироздания), касается прохладной рукой лба. Эйдену смутно думается, что вот оно, настоящее и и единственное чудо этих мест: способность жить на сковородке и иметь холодные ладони.

На десерт (мать настаивает) будет черничный пирог; отец с самого утра и до захода солнца рассказывает о своих последних исследованиях, не успевая выловить и выстроить слова во что-то, несущее в себе смысл; Эйден старается не думать о каплях пота, медленно сползающих за ворот рубашки — все как обычно, беспокоиться не о чем. Или было бы не о чем, не произнеси мать мимоходом и словно невзначай, с неловким смешком, как рассказывают глупую шутку: «Ты знаешь, милый, нам в последнее время кажется, что за домом следят». Эйден не был в Луизиане уже много месяцев, и будь его воля — не приезжал бы в США совсем, но эти слова превращают воздух в легких в гнилую могильную землю, в ту, что здесь на каждом углу может купить как волшебник, так и не-маг. Слова «как долго» вырываются из горла с глухим свистом, срывая голос на придушенный хрип. Эйден никогда не был особенно близок с родителями, но они — семья, у них одна кровь и долг друг перед другом, обязательства, традиции. Последнее, чего он хочет — это погубить их своей неосторожностью. Одинокая выковырянная из пирога ягода черники лежит горькой печатью на языке, отдает холодом. Если они уже здесь, если их много, отходные пути отцеплены, Джеффри мертв и на помощь придти некому, сбежать не удастся и живым не уйти, сделают козла отпущения, повесят все. Выдох. Вдох. «Мама, ты не могла бы заварить еще чая? Я пока проверю, что это вы тут себе напридумывали». Труднее всего, подводя черту под этим злосчастным днем, определить, что стало последней каплей. Сначала закончился кофе.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - EVA WÓJCIK, 32 эва вуйцик neutral, сотрудник мм [usa] fc emily blunt

---

ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ

---

Жестокость прирастает к тебе, как нарост - чешется, шелушится. Не успокаивается. Ладонью прижимаешь лед (посмотри, уже не болит) и ждешь, так же как ждала, кого бы ты там не ждала - день за днем, год за годом; столетия пролетают ураганом над летней верандой, как цапля стремится осесть у озера. Ты потеряла туфлю, потом слюдовое солнце, потом сон в плохую погоду. И теперь дождь жмется у твоего порога, грозовая туча засыпает на коленях (вынимаешь бутылку виски из молниеносных рук). Это было вчера - её темные волосы, запах ромашки, ячменный виски; от округлого рта расцветают под воротником маки (синие лютики). Черный чай успевает остыть дважды.

Вуйцик, конечно, не знает, кто это для неё придумал. Может быть, размышляет она, в тот год, в мае, перед выборной компанией Холта. Они ехали в тесном вагоне, перебрасывались вопросами из будущего интервью, кажется, смеялись, и нетрезвый Стив вытирал пальцы о сиденье, чтобы разлить по бокалам «Dewar's». Нарисовано улыбались, хлопали где надо и говорили больше чем следует; а когда приветственная часть подошла к завершению и опустилась на колени, Доминик Сандерс вышла. Она вышла, вынула из кармана плаща пачку драконьих сигарет (сценарий избит и от него немного подташнивает) и ни разу не обернулась, как будто возвращаться больше не к чему (под каменными сводами - чистое поле, над полем вьются цапли, слышно, как падают на землю спелые яблоки и волнуется небо перед грозой). Это Вуйцик, Эва Вуйцик стоит за спиной Ларри, готовая подхватить, она слушает, как голос Холта переливается, вторит чужим интонациям, сочиненный Доминик «на коленке» на вокзале в зале ожидания, старательно выводит слово в слово. На пленке, которую они отсматривают вдвоем, запечатлено, как Ларри Холт сбивается (неуклюжий жеребенок), потирает лоб платком, вымученно улыбается и бесстыже плавает в вопросах. Сандерс хмурится. В глазах Доминик это называется "плавать в собственном дерьме". Вуйцих вынимает из её рук бутылку. Они целуются.

«Птицы столько не живут».
Черное письмо жжется, прожигает стол меткой из сказок Барда. Ураган прорывает крышу, переворачивая предметы вверх дном, и ты садишься, женщина в одной туфле, стискиваешь подлокотники кресла, как яичные скорлупки, и не можешь остановить вихрь-картинки. Где-то позади тебя (капают черной слюной призраки прошлого) - и кровь (твоя кровь), и свинец (твой свинец), и вырезанное легкое (твоё легкое), годы в запое (твои годы).
Чашки кричат на тебя "теракт".
Чашки бьются.
В солнечную погоду ты помнишь, что мир вертится вокруг Доминик Сандерс. Вертишься и ты.
Когда грозовая туча рассылает по иностранной земле молнии, в её голосе ты слышишь полузабытую мелодию:
- Что там произошло - узнай в подробностях. Сколько жертв? Передай Картеру: "если ты произнесешь это в прессе, клянусь Мерлином, я заставлю тебя съесть свои же яйца". Дословно. Умница. Сводка должна быть у меня через три минуты. Время пошло. Пятьдесят девять..

---

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

---

- к фемслэшу ранее не привлекался, но тут такое дело - Доминик больше никто не вытерпит. характер и биография Вуйцик (с моего благословения) на вашей совести - выведем, как аксиому, что Доминик гнет людей с практическим интересом, а Вуйцик колеблется между восхищением и недоумением, почему оно все ещё живо;
- из тех товарищей, которым нравится экспериментировать со стилем; с Эвой планирую сделать упор на взаимодействие и диалоги (любовь во время войны, усталая злопамятная лабуда, между нами тает лед и проч);
- приходите, будем баловаться вместе;

Пробный пост

— Ничего личного, приятель. — это правда. Эдди не испытывает ни ненависти, ни негодования. Ни сочувствия, ни сожаления.

Они ехали в одну сторону почти час. Местные пейзажи быстро приелись — вершины холмов, кукурузные угодья, затерявшиеся в лесах по ту сторону обочины — местная повесть о труде и одиночестве, знакомая каждому, кто вырос в этих краях; впрочем, никто из них не смотрел в окно. Сквозь ленивую дрему рассеянно следил за дорогой Эдди. От духоты подташнивало, и он сглатывал вязкую, горькую слюну, время от времени прикладывался к фляжке с водой, но опускать стекла отказывался.

Укрытый пледом и куртками, с заклеенным ртом и связанными руками, «приятель» ответить не мог. Попутчиками они стали пару дней назад, когда Сэм встретил мальчишку Динов в одноразовом желтом плаще: кровь стекала по узким ладоням, впитывалась в чернозем. Первая мысль превратилась в действие, и он побежал — к Эдди, не от него. Случилась беда — и он не знал, где и какая. Жизнь не готовила его к жестокости, и в детстве брат часто над ним смеялся — «если наступит апокалипсис, Сэм умрет первым», добавлял после паузы — «от трусости». Жилье Сэма стояло через три дома от участка Динов, отец Роберт крестил его сына до того, как ребенок задохнулся во сне. А теперь Сэм трясется на заднем сидении раздолбанного доджа.

Эдди было что сказать, но слова не шли, и он давился смехом в темноте. Не прокручивать зажеванные мысли проще. Голова пустая-пустая. Как бывает в детстве, когда лето приходит в комнату и обещает золотистые чудеса: встать с постели — единственная стоящая обязанность на утро; кроссовки ждут своего часа под стулом, и легкие ноги могут унести тебя куда угодно — мимо забегаловок, старой заправки, школьного крыльца и чужой повседневной ругани — в цветущее завтра, где Эдди быстрее, сильнее, лучше. Славно быть здоровым, юным, выносливым. Это ненавсегда. Он знал, что его тело недолговечно, оно вытянется, раздастся в плечах, возмужает, а потом загнется, скукожится, как гниющее яблоко, захереет, обратится в пыль; и однажды Эдди не проснется, не проснутся его родители, и Джесси, и Брэйди, его слушатели, приятели, недруги, не проснется Хэй-Спрингс, и кукурузный божок — в положенный срок тоже.

Он плохо спал этой ночью, ещё хуже — прошлой. Лежал без сна в наушниках, слушал INXS, собирал, что поставить в эфир. Встала с постели мать, подогрела молоко — циферблат указал на четверку. Проснулся Роберт — Эдди слышал, как они разговаривали, как свистел чайник, звенели кружки, как молились, опустившись на колени в предрассветных лучах солнца на дощатый пол. Тянуло рассмеяться, потому что как бы Дин не старался (а он не старался), на балке под потолком все ещё подсыхала чужая кровь.

Он знал: придет время, и все уйдут.

В придорожной забегаловке Эдди прихватил мятную жвачку, два шоколадных батончика, банку энергетика, обменял бутылку хорошего виски на канистру бензина. Это было вчера, и вместо шипучего напитка Эдди прикладывался к теплому лимонаду. В глаза будто песка насыпали. Сонные мухи стучали по лобовому стеклу и, оглушенные, падали на пол. Запах пота и застарелых шкур приближался к критической отметке. Пощелкал радио — Лола Мэй снова перегибает палку с хип-хопом, через две минуты выключил.

Здесь, посреди нигде, казалось, время остановилось — не только за пределами салона машины. Дин слишком хорошо знал: мир в его первозданном виде никогда не спит и обманчиво безмятежен, как и много лет назад, продолжит процветать — с людьми или без, деревья по прежнему будут тянуться ввысь, небо пронзительно синеть, солнце восходить на востоке и заходить на западе. Там где когда-то был океан, теперь клочок земли; кто знает, что будет дальше. Одно он знал наверняка: не прорастет только кукуруза — если человек не посадит семена, она не взойдет. Поле зарастет сорняками.

Он устал, и океан кажется ему бесконечным. Сухим, жестким и хрупким. Как кукурузная шелуха.