|
О ПЕРСОНАЖЕ
статус крови: | школа: |
(†) olav mansard / улаф мансар // отец; сотрудник министерства магии Франции (отдел магических происшествий и катастроф); |
иные платят звонкой монетой
Магнолии горели неохотно. В полотнищах черного дыма не желали сдаваться фамильные гобелены, посуда из фарфора, резное дерево. Копотью обрастает розовый мрамор. Занимаются восставшей зарей книги; ветер листает их, с небрежностью палача мажет искрами.
За белой тишиной Эльзе видится - "ты плохая дочь". За нервным жестом поправить волос - речное безразличие, вязкая тина на языке. За столом, накрытым на четверых - призрак брата - подмигивает, как живой. А над ним - Эллен, мама, вьется скорбной медведицей. Эльза шепчет "привет, Харри". Привет, мой мертвый, мой несравненный, святой брат.
Горит трава.
Днём они гуляют по холмам Монмартра, задрав нос - лазурное, небо лазурное, акварельное, бороздят облака-кораблики; воздух в декабре прохладный, ласкает горячим вином гортань. Отзывается полузабытым, незнакомым эхом под сердцем - зловещая неподвижность, строгость линий, прозрачные слезы на каменных изваяниях Нотр-Дама. Эльза бежит по дорожкам из хлебных крошек смотреть на горгулий.
Отец подталкивает вперед - подзови одну, держит за руку, показывает, как правильно. Раз за разом палочка- мертвая ветка в тонких, прозрачных кистях. Разочарование горчит; Улаф наклоняется, заполняет звенящий лазурный мир собой, табаком, коньяком и сладко - яблоком, запечатлевает отеческий поцелуй:
- Ничего. Мы ещё сделаем из тебя настоящего аврора. Эльза, будешь сильнее брата, правда?
От желтого леденца язык алый, шипит рассерженной кошкой; Эльза прячется за отцовской широкой спиной, зажимает ладонями рот. Он смеётся - звук густой, вибрирующий, тянет дочь за рукав, гладит по растрепанным волосам.
Горят портреты.
За сотни миль - сотни свечей стали пламенем костров. Вековая убаюканная магия натянулось под кожей кровавой тетивой. Развернулись, накинулись средневековым сказанием - струны скрипки, гобои, метель вальса, фагот. Эльза знает о поражении всё и презирает себя, стыдится - за бессилие, за то, что не она, а Харри остался жить под рыцарским лозунгом "Сердце человека стоит золота целой страны".
За то, что пожелала, сама не до конца осознавая своего желания. Изо всех сил пожелала.
И шагнула в костер.
разбейся о ветер, раскройся в ответе, стань самой бессмысленной шуткой на свете
Небо в Тромсё - темное, низкое, предгрозовое. В черноте пространства ни остроконечных звезд, ни тяжеловесных облаков - ничего, посреди вселенского нигде. Передергивать плечами - от одиночества во тьме. Не по себе. Сумерки плотным занавесом опускаются к обеду. Над проливом переливаются огни, под водой замирают спящие кельпи. Полярный день лжив и честен, здесь больше нет солнца. Нет волшебства. Эльзе кажется, что солнца для неё не было никогда.
В детстве казалось, что так не бывает. Из колоды выпадает рубашкой вверх карта, а под ней - стелится дорога, зовет, тоскует, просится наружу. Время едва перебирает ногами, а нет, не время - ты. Бредешь, раскачиваясь из стороны в сторону, будто под ботинком не каменный пол - вязкая топь.
Из-за мороза льдинки в горле - не проглотить, ни выплюнуть. Пить пряное вино и давиться.
Ольсен подхватывает спотыкающуюся Эльзу, держит двумя руками, хотя может переломить одной. Эльза улыбается - сонно, рассеянно, глупо, будто отец поднимает на плечи уснувшую за столом дочь - невесомость, детское ребячество - шепчет в чужое ухо:
- Я не пьяна, - возражает, потому что отрицай до последнего, - херр Ольсен.
На породистом, честном лице Ольсена играет едва заметный румянец. Выступающий подбородок, прямой нос, вертикальные скулы - сын своей родины, он вылеплен из плоти и крови героем из скандинавских мифов. Строгий и серьезный, Фолкор Ольсен знает, как выживать с топором в руке, без магии и пляски древних Богов, сколько стоит молчание здесь, на севере, когда в горячем сердце бьется - справедливость и достоинство. Женщины его породы - безымянные плечистые Брунгильды-воительницы, снежные королевы, ундины, феи. От Илвы Мортен у Олсена хрипит в горле и кружится голова: Илва соткана из тончайшего шёлка и предрассветных лучей, фейри на устланном мехами ложе, багряном от крови и вина.
Смерти нет. Есть только Валгалла.
- Фрекен Мортен. Не к лицу представителю отдела правопорядка оставаться в одиночестве, северный ветер позовет и никто не удержит. - Эльза пьет эльфийское вино, Олсен распознает марку - "Золотые руны". Пьет много, давно. Льдинки тонут в багрянце, как тонет вспоротое брюхо рыбы на мелководье. Изысканное, полусладкое. - А поиграйте, как тогда, у Лайне?
Норвежский язык, как родной. Щекочет нёбо. Эльза Монсар, нет, Илва Мортен - гладит холодный полированный бок рояля - здравствуй, здравствуй, мой хороший, - откинув крышку, пробежалась поспешно по забытым, гладким клавишам. Вино огнем играет в жилах, требуя забыть, забыться, дорога просится наружу; не помнит хмельная голова, помнят - пальцы.
"Сыграем в четыре руки?" - могильным холодом плеснуло из ниоткуда, подстегнуло взбрыкнувшую память. Глухо заворчал, завибрировал старый рояль, диким зверем кинулся Илве в ноги. Из-под пальцев вилось, едва тлея, тепло прошлого, тепло былых дней, оды славных битв, сокровища забытых королевств, разгораясь ярче, ширилось в затихшем баре - ни звука.
Слова складывались в песню - сами, вертелись на языке, давили в грудь - воз-ду-ха! воз-ду-ха! Эльза Монсар спела бы, как прожила - целиком, наружу, сбрасывая кожу, не успевают закрыться шрамы, поверх лезет новая. Надсадно, голосом, телом, душой, чтоб её черти взяли! Как в последний раз, в жизни и в смерти - сегодня, всегда, сейчас.
Илва Мортен не умеет петь.
Зато играет за двоих.
Олсен видит не пианистку - целый оркестр, а за ним - дирижёр, и огни сотен свечей находят свой дом - в нём. Если долго смотреть, не моргая, не отводя взгляд, на миг почудится не рояль - костер от земли до неба, вьется столбом, скалится опаленными клавишами, раздвинет синеющую челюсть пошире и проглотит, как Фенрир - солнце в Рагнарёк.
- Я женюсь на тебе.
- Едва ли.
бродим по крови, которую пролили
Солнце целует закрытые веки, дразнится, целует по ресничке, как в детстве. Лениво, с соленым привкусом. Перебирает волосы, скулы, ворот рубашки. Подначивает. Искупаться в красной щедрости от макушки до пят, изваляться, выйти на центральную площадь — святой, зацелованной. Бесстрашной. Потому что миг силы, миг власти. Миг за которым — смерть за левым плечом, кривится, скалится. Моргни — и уйдешь — героиней, безумцем, оказией. Чужим погребальным костром. Вообрази вместо берлинского смога и грязных листовок — Альпы над вершинами Шварцвальда; не открывай глаза: о чем тебе плакать, милая, когда Дикий Гон спешит в твой дом, он уже на пороге, вламывается?
Смех выходит хриплый, лающий — не выкупить, не умыться.
Под босыми ступнями лестница на чердак беззвучна, ни скрипа, ни шороха — тишина, юркий невесомый звук в вакууме. Упускаешь главное: Зельда входит в комнату, как праздник. На щеках — снежная пыль, в светлых волосах зацветает гвоздика, символ траура. Если не отводить взгляд достаточно долго, вглядываться, можно увидеть за чужой спиной полуденным маревом — тени, отблеск, зарево, могильный холод, пепельный смрад. Женщина, девочка, старец — по очереди загибают пальцы.
Зельда говорит:
— Привет.
Гретта отвечает:
— Здравствуйте.
Между двумя репликами Гретта слышит: где твой брат, Каин?
Где Авель?
Гретта листает подшивки иностранных газет — те осыпаются солью, пахнут подгоревшей кашей. За такое в фашистском Берлине расстреливают, в магическом — накладывают Авада Кедавру. Гретта голословно молчит: за правду — не жалко.
Газеты хохочат взахлеб заглавными — "разыскивается: Эльза Монсар, убийца родителей", ниже — колдография - Зельда кружится в бальном зале, голодной юностью скалится.
Гретта, что скажет Гензель? Почему слушаешь Веннберга, когда надо - брата?
Гретта возвращается — учить, но если честнее — поплакаться. Правда считает зубы, выламывает по ночам пальцы — за собственную неприглядность, душит похлеще астмы. Это тебе за слабость, деточка. За гордыню. За зияющую напоказ жадность. Собирать себя из упражнений по немецкой грамматике, из слов матери, застегивать пуговицы, выводить по земле за ноги по памяти. Падать плашмя, всхлипывать — "ты всего лишь сквиб, в тебе нет ни капли магии".
Двадцать лет прошло, чтобы стукнуло, врезало, размазало по проезжей части "ты всего лишь сквиб, но в тебе нуждаются". Пустой пузырек валерьянки под койкой, сто грамм водки из серванта, разбитые в кровь суставы ладоней о кафель в ванной, чтобы не кататься по полу скулящей собакой с перебитой лапкой. Клясться не приходить и всё-таки — всё-таки — возвращаться.
Запах застарелого дыма щекочет ноздри, ластится; Гретта трясет в воздухе осуждающе пальцем. Эльза смеётся: у Эльзы не осталось ничего, кроме выжженого макового поля, на котором ничего не растет. В ожидании проходит год. Декабрь в Германии — пушистый, славный, покусывает щеки, пальцы, но Эльза кашляет. Снег под голой ступней — мягкий, рассыпчатый, шаг в сторону — провалишься по колено. Не поможет ни крепкий чай, горчащий местными травами, ни целительный сон.
Сколько ей отмерено — всё ваше.
Веннберг помнит её другой - невменяемой, обезумевшей, старой, готовой слизывать воду с камня, заключенной из Нурменгарда. Помнит, как она вбежала в кабинет, будто за ней гнались черти из ада, лизали пятки. На лице следы пепла, разводы от слез - бери и пользуйся, размахнись и гни, гни до хруста, стояла, кусая губы. Как разбитым ртом шла под нож:
- Мне нужна работа и дом. Ты сказал, что у тебя есть и то, и другое, сказал, потому что знаешь: никто не придет за мной, слепой, заживо похороненной, пустой. Я ответила нет, потому что у меня есть семья. Теперь я говорю тебе — да.
Мертвым голосом шептала ещё и ещё, от каждого слова расходились круги по воде, отзывались темным больным злом.
- …не побрезгуешь приютить убийцу?
Он ответил тогда:
- Первой пойдешь в расход.
Теперь жалел. Она кивнула, будто не ждала других слов.
Чудится шелест, шуршание шёлка, звон клинков на ратном поле, ночь в степи бредет неслышно, полынью пахнет, меж шатров звенят мониста, кружится саламандра: один глаз - голубой, другой заиграл серебром в черном круге. Эльза Монсар призывает тьму, ведет сквозь огонь, проклятая, нагая. Чтоб до кровавых мозолей ползли на коленях, изрезав коркой наста. Завыли потерявшимися псами. Целовали следы на снегу, молили о раскаянии, не в силах выцедить ни слова из сведенных судорогой губ.
нынче утром встанет солнце
нынче утром я не встану
пусть будет страшно
навыки:
• зарегистрированный анимаг; форма - salamandra salamandra, огненная саламандра;
• обладатель глаза из обсидиана, носит в правой глазнице взамен утерянного; обсидиан - вулканическое стекло, наиболее подходящее по составу для звериной формы;
• без палочки из магии стихий использует огонь;
• окклюменция на приемлемом уровне;
• владеет французским и английским языком; усиленные курсы норвежского; разучивает немецкий;
марьяж декорации – не важно (х); марьяж декорации – касыда о бессилии (х); мельница – королевна (х); трощинков – он был старше её (х); сплин – романс (х); к/ф обыкновенное чудо - диалог волшебника и медведя (х); евгений дога – вальс (х);
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Связь с вами:
ellis.weiner4
У Бриджит нет ни бумажных кукол, ни тряпочных лоскутков. Вместо них у Бри - деревянный красный конь. ("Настоящий" - шепчет Саша, разводит руками - "Вооот такой"). Конь принадлежал ещё прадеду, дедушке Давиду, и с тех пор верно служил Кауфманам первой игрушкой. Краска местами шелушится, оставляет алые кусочки на одежде, стоит провести по ткани ладонью, прилипает к коже. Рахиль ворчит сквозь зубы, причитает, что старый друг изжил себя, обещает сжечь коня за домом, как только найдет квартиранта в соседнюю комнату - "помяните моё слово!"
Кауфманы знают: если комната долго пустует, то в ней поселяется дьявол.
Может быть, это дьявол раскачивается в темноте на деревянном коне Альберта. Стрелка на часах показывает третий час утра; за закрытыми дверями перекатывается звук - скрип, глухой удар, скрип. Рахиль крестится и отворачивается к стене - она не хочет знать.Бриджит — тощая и высокая, сухая жердь; выпирающие кости, колени, локти, запавшие глаза. Если сложить её вдвое, она станет гладильной доской из маминого шкафа. Доска треснула, когда Саша крутился на турникете и сорвался вниз, натолкнулся на препятствие спиной. Рассохшая фанера с громким треском распалась на две неровные части. «В щепки!» - мать горестно всплескивает руками, и спать Саша отправляется без ужина.
Голод милосердней отцовского ремня.Когда Саша видит Бриджит впервые, ему кажется, от чужой неуклюжести она тоже сломается. Разделится на кривые половинки. Её странное имя, инаковое, неправильное, разнесет алфавитом по минским улицам. И - забудется.
Когда девочку Кауфманов перевели в местную школу, по коридорам прокатилось бесстыдным шепотом «дочь врага народа», и сопливые первоклашки прибегали на большой перемене на неё посмотреть. Любопытные макушки под окнами, бантики, грязные серые рубашки - за столько времени представление не утратило своей прелести; Саша переводит взгляд на Бриджит, присматривается в очередной раз: девочка как девочка - темные волосы, длинный нос, большой лягушачий рот.
Говорили, её отец — шпион, фашист, предатель. Говорили, такие не имеют права жить. Слова были громкие, взрослые и сильные. Зубастые. Слова требовали действий и доказательств.После уроков Бриджит провожают камни. Град камней — детские ладони взмывают вверх, рассекают воздух, со свистом опускаются вниз — камни летят, ударяются о дорогу, падают в траву, катятся, задевают одежду. Она не плачет. Не поджимает презрительно губы. Не убегает. Иногда Саше казалось, покажи она хоть что-нибудь, кроме отстраненного безразличия, ему стало бы легче. Ближе. Иногда Саша представляет, как выходит из строя вперед, обведя толпу взглядом — не так, как мелких, по-серьезному, камни поцарапают его пиджак, пробьют кожу, но в мире Саши наступит покой. Удовлетворение. Это просто.
Если кричат, значит больно.
Если зовут, значит страшно.
Если отворачиваются, значит стыдно.
Если не обращают внимания, значит этого нет.
Нет ни Саши, ни чужой враждебности, ни отца-«врага народа».
Её отца не расстреляли. По крайней мере, не сразу. - так рассказывает Бри, раскачиваясь на красном деревянной коне в пустой комнате. - После ареста сослали на золотой прииск «Мальдяк» на Колыме. - пальцы Бри гладят страницу в атласе. - Её отец — профессор генетики, науки, которой не признают в СССР. Её отец — немец. Около полуночи в дверь постучали, и два офицера прошли в профессорскую квартиру. Мать побледнела, осев на стул, постарела лет на десять. Дурной сон. Ещё вчера Ганс поднимал Бриджит на руки, кружил по комнате, напевая мотивчик «утомленного солнца». А теперь он складывает одежду в маленький синий чемодан, чтобы никогда не вернуться.
Собирались наспех. После того, как отца увели, счет пошёл на минуты. - холодок пробегается по позвоночнику, останавливается изучающим взглядом на его лице. - сосед стоял на лестничной клетке с топором, смеялся: «За бутылку шампанского дашь? За сахар? Пакет мандаринов?» - продолжает Бри. - Помнила битое стекло под дверью, оно переливалось серебром в свете керосиновых ламп и хотелось попробовать его на вкус. Языком. Помнила, как они с матерью бежали на поезд. Теперь они здесь, у бабушки Рахиль. - заключает Бри.
Шерстяная юбка колется, когда он задевает её ладонью, кусает кожу. Светлая блузка болтается на плечах — больше на два размера, мнется бесформенным комом. Бриджит - узкие губы, смоченные языком, старательно выученные уроки, пауза и янтарная тишина. Повисшая нить между ними. Скрип, глухой удар, скрип. Бриджит прижимает к груди учебники, интонации ровные, скучающие. За предложениями ни интереса, ни участия, но он смотрит, как завороженный. Бри, она спрашивает так, будто утверждает:
- Пойдем в подвал?
Отредактировано Elsa Mansard (2016-12-15 21:51:43)