- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - |
О ПЕРСОНАЖЕ
статус крови: | школа: |
Родственники:
Юстина Ружевич: мать, польская иммигрантка, маггл. Убита Лукашем в 1938 году.
Миешко Ружевич: отец, польский иммигрант, маггл, разнорабочий в Штутгарте.
Воспоминание, дымное и душное, червем сомнения крутится на кончике волшебной палочки, гибкой и светлой, как внешность ее владельца. Безмятежная улыбка застывает.
- Он сам умер... - пятилетний мальчонка вытирает глаза кулачками, но слез нет. Его руки исцарапаны, бездыханный комок шерсти, утром бывший котенком, лежит между ним и матерью. Обличающий. Смятый. Маленькое отродье смотрит на этот комок, не смея поднять глаз.
- Сам? После того, как на него упал стол? - он пригибается от каждого слова, как от удара.
- Я не трогал его! Он сам! Сам! Он царапался и не хотел играть, тогда стол... Я не трогал его!
Вот тогда слезы появляются. Льются потоком, затекают в рот, покуда он не захлопывается, а челюсти не сжимаются в злобе. В тот раз Лукаш, надо отдать ему должное, и правда сделал все неосознанно.
Но здесь граница памяти, и гибкая змея воспоминания сворачивается узлом, выбрасывая волшебника в реальность.
Надо сказать, у славянских иммигрантов плохая репутация. Работу берут самую убогую, живут в перенаселенных общежитиях, чуть ли не в подворотнях, деньги в основном пропивают. Но своеобразное маленькое гетто западных славян не любило Ружевичей едва ли не больше, чем коренное население. Также разношерстное и отличающееся в основном лишь цветом документов. Кичиться бумажкой - как глупо. Надо бы кичиться другим, более полезным и заслуженным, но - куда там, бюрократы чертовы. Обрюзгшие духом и телом, выровненные по линейке, и все равно - тронь: рассыпятся на прежние народы. Но сейчас не о тех, кто выше... О грязных проулках. Расти здесь, да и быть мальчиком для битья, зверенышем и оборванцем с клеймом "помешанного" - радостно? Здесь остается только злоба, ярость, обида и жажда мести, застилающие глаза. Только боль, цепляющаяся за синяки и царапины, с тихим шипением, с подсвистом испаряющаяся. Только попытки найти мать, чуть ли не по следам, по запаху идти от улицы к улице, пугаясь каждого шороха.
Магия - не лучшее подспорье для уличного щенка, пока не умеешь ею пользоваться. Это всего лишь последний шанс. Шанс на иную жизнь, когда впереди маячит грозный замок с не менее грозным названием. Дурмштранг.
Нет, это не реальность. Это следующая петля памяти.
Фонари за спиной означают приближение облавы. Но у Лукаша, двадцатипятилетнего и увлеченного своей целью, еще есть время. Под кончиком волшебной палочки, без видимых усилий со стороны мага, но медленно до ужаса, расступается, лопаясь от натуги, сначала кожа, потом мышцы и сухожилия. Кость трещит, рассыпаясь на части. За дверью сарайчика заливается пес, он то скулит, то надсадно лает. Кажется, магглы идут именно на голос собаки. Потому что человек не может издать ни звука - голос сорвал минут десять назад. На хлипкую дверь обрушивается град ударов, в щели пробивается дрожащий масляный свет.
- Думаешь, они тебе помогут? - голос мягкий-мягкий, едва слышимый из-за криков и угроз, скандирующих что-то про ведьм и нацистов. Глаза жертвы неожиданно мутнеют, и Лукаш злобно шипит, вытягивая губы трубочкой.
- Слабак... Это только одна рука. - Но смысл оставаться здесь и дальше отпадает сам собой, и решительный жест отправляет его на нынешнюю квартиру (бездушное место обитания), оставляя толпу наедине с потерявшим сознание. А себя - наедине с поблекшим и зацикленным воспоминанием.
Его война - это вылазки, это следы аппараций, погони и жадный азарт охотника, настигающего жертву. Убивать, так неприкрыто нагло, так показательно жестоко, мало кому позволяется. Да и он - скрывается в чужих паспортах, именах и странах, на съемных квартирах и в кругах фальшивых друзей. Карательные акции - его, Лукаша, стихия. Все эти бумажки, клейма, сети интриг и дипломатия... Это все мусор. Жить нужно здесь и сейчас. Жить нужно, вдыхая запах страха и боли.
Это - реальность?
Нет - вынырнуть из одного моря, где едва не захлебнулся, чтобы нырнуть в новый омут. Здесь идет дождь, бьет в не закрытое до конца окно, хлещет стылой водой. Здесь большой помещение. Обстановка почти казарменная, хоть и уютная. Юноша поигрывает палочкой, а затем вскидывает руку.
Вспышка. Вспышка. Вспышка.
После каждой - грохот подкидываемых вещей, сундуков. Тяжелые кровати содрогаются и подскакивают. Затем - тишина. Только свист ветра и стук оконной рамы.
Лукаш смотрит в зеркало, и взгляд его стекленеет. Голос неузнаваемо тихий (не он ли кричал от обиды на старосту, не он ли отказывался есть и бойкотировал праздничный ужин?)
- Я не такой, как они, - голос спокоен, но изнутри жжет, терзает. Он мотает головой, отчего светлые пряди налипают на лицо, искаженное беззвучным криком. Но слова, будто бы со скрежетом выплывающие из глотки, произносятся спокойно.
- Я не такой, как все, - жжение становится приятным. Торжественным. Почти благоговейным, как жертвенное пламя древних богов.
Он больше не сорвется. Он больше не будет голодать. Он будет сильнее. Потому что, когда его бьют, он улыбается по-змеиному, щурится и ищет, как бы ударить в ответ.
Почему не заладилось и в школе? Возможно, все дело в полузверином прошлом и бледной, пустой улыбке. Одиночество Лукаша, подпитываемое целью найти мать, разрастается и заполняет все его существо. Даже когда с ним пытаются подружиться, работать вместе: все с той же улыбкой бьет исподтишка. Почему? Потому что не такой, как они. Что с них взять, что от них ждать тогда...
Здесь ли - конец? Нет. Здесь - новое воспоминание. Краткое и сладкое, до приторности обкатываемое в памяти, под языком лелеемое. Волосы его, выжженная солнцем трава. Глаза его - непроницаемы. Руки держат за плечи, пригвождая к месту, пока он изучает. Оценивает. Не боится. Лукаш замирает, полный интереса и благоговения. По-детски беззащитно смотрит, открыто.
- Ты не такой, как все они, - произносит задумчиво, вторя идее мага и явно откопав утверждение в его собственной голове. Заставляя улыбаться, хищно и гордо. Читает мысли? Но в голове Лукаша нет других мыслей, он весь - целостный комок злости и чувства собственной особенности, отличности от других.
- Ты убил ее, - утверждение, не вопрос.
Да, вот еще одна мысль. Оправдываться не хочется (потому что вины нет), и беглый преступник только кивает.
- Не только ее, - скромно сообщает он, уверенный, что Гриндевальд говорит именно о Юстине.
Найти Юстину (ха, справедливая) было трудно. Но реально. Несколько смертей, несколько переездов, несколько городов и поселений. Одна из многих фабриканток, в толпе она была узнана по страшно округлившимся глазам. Первая угадала в Лукаше свое чудовище, побежала. Конечно же, чтобы быть пойманной, со всеми удобствами доставленной в снимаемую комнатенку, привязана. Лукаш много говорил с матерью - пытался. Пока не понял, что все бессмысленно. Боится, как раньше. Нет, сильнее во сто крат.
Тут не нужно омута памяти, как грохот рушащегося здания, в голове гудят ее слова:
"Глаза бы мои тебя не видели!"
Ласково направляется палочка, ласкова улыбка. Слова еще более шипящие, чем немецкая речь. Корявые, едкие. Как вся их жизнь.
- Jak sobie życzysz.*(как пожелаешь)
Впрочем, и в todessturm Лукаша не очень-то любят. Опасаются, считают неуправляемым? Но Лукаш выполняет свои задачи безукоризненно. Убивает, пытает, калечит и запугивает. Ну и что, что руки в крови? Ему массами не управлять. Крайние проявления садизма и отсутствие чувства вины за них только помогают в деле.
навыки:
- Отлично владеет темными заклятиями, особенно пыточными. Неплох в медицинской магии, что позволяет пытать намного дольше, чем без данных навыков. Сам почти невосприимчив к боли.
- Совершеннейший профан в зельеварении.
- Умеет показаться дружелюбным и втереться в поверхностное доверие.
- Чувствует легилиментов, но с удовольствием пускает их в свою голову, стараясь показать как можно больше самых мерзких из своих деяний. До действительно важной информации обычно не доходят.
- языки: польский, немецкий, плохо - английский. Знает по нескольку слов на французском и русском.
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Связь с вами:
скайп - redkimon
День, еще день - все они походили на осторожные шаги, утопающие в глубине ворсистого ковра, которые так любят расстилать вокруг кроватей в спальне пожилые дамы и управители претендующих на фешенебельность гостиниц. Ноги вязнут в обманчивой мягкости, скрадывающей шум, в длинных - обыкновенно еще и белых! - искусственных клочьях синтетического меха. Бауэру с трудом удавалось сдерживать свое нетерпение, вызванное неожиданным толчком к действию - таким, какой чувствуешь, если тебе подсекли разом обе ноги, и не просто так, на бегу, а под колени, исподтишка. Резко, подло.
В его голове взрывались снаряды, в стенки черепа изнутри долбилась шрапнель, обещая в конце концов засыпать этот сумасшедший городишко доверху. Впрочем, взгляд Виктора, каким его видели все, кто только мог видеть его в эти дни после вечера первого мая, был спокоен - еще бы, уж кому-кому, но только не жителям Оутиона стоит знать о боевых действиях, происходящих где-то чуть выше мозжечка священнослужителя.
Его лицо с тонкими чертами, слегка раскосыми глазами подростка и четко очерченной линией верхней губы, его рост - все 159 сантиметров затаенных пружин - его черные, смоляные и тяжелые волосы с совершенно незаметной, если смотреть сверху вниз - а на него все практически смотрели, волею-неволей, именно так - сединой в коротко остриженной части прически, все это существовало, кажется, для одной цели. Для того, чтобы скрывать пылающие факелами дома и крики вперемешку с грохотом автоматов. Его руки - жилистые, с наметившимися венами и белесыми беспорядочными узорами на пальцах - почти незаметные шрамы, следы неглубоких, но неприятных и бесформенных ран - двигались автоматически в течение дня. Кому-то он подавал руку, благословлял, что-то листал. Горло издавало привычные человеческому слуху звуки, Виктор даже говорил, почти не задумываясь об этом. Ему достаточно было закрыть глаза, чтобы в голове вместо мелодий, выводимых хором или вопросов редких собеседников начинали звучать визги и крики.
Это было похоже на ад - вся эта долбанная местность похожа на ад, и превратить улицы в землю обетованную можно только тогда, когда отшумят сирены, когда впитается в почву кровь, когда шиповник и бугенвиллия расцветут - уже не дымчато-розовыми, а алыми рассыпающимися соцветиями. Но истине пока было рано выползать на белый свет, далеко не все было готово, кажется, именно об этом и говорил Ропер. О том, что все должно быть естественно, что нельзя искажать ход событий, Бауэр знал и сам.
В редкие часы, когда он полностью приходил в себя и начинал осознавать, что ушли в небытие очередные сутки или полсуток, Виктор искренне молился. Молился о том, чтобы когда-нибудь все стихло - и внутри, и вокруг него. Алчущий да получит желаемое, но лишь в том случае, если подтвердит свою искренность. Как иначе, кроме как действием, ее подтвердить?
И, как смешок, как неприятное напоминание, звучало раздражающим шепотком время от времени прозвище, используемое здесь как второе имя во второй, закулисной жизни города, похожего на сцену. Ван Хельсинг. Старые книги, старые методы борьбы с непознанным и непринятым - те методы, о которых напоминал шум в голове.
- Пути Господни неисповедимы, - тонкая книжица в темно-синем переплете в руках Бауэра начинала плясать, вертеться маленьким штормом. Ни у кого не возникало возражений. Путь, которым шел Виктор, был именно таким. Эта присказка была его любимой, любимой из огромного сонма истин и цитат, которые он мог высказать в разговоре, едва замечал тень сомнения - как такой человек вообще оказался в церкви, да еще и не уборщиком, не случайно забежавшим прохожим...
Неровные шаги отвлекли от воспоминаний и дум, отвлекли даже от выпрыгивающей из окна горящего дома и истошно вопящей чернокожей девки с курчавыми волосами, еще больше свернувшимися от жара. В падении она не сгруппировалась и теперь, похоже, сломала лодыжку. Но разглядеть это было уже невозможно - все поблекло, снова формируя стены церкви, куда Виктор удалился позавчера, пребывая в поиске уединения. Сюда вообще не так уж часто заходили, церковь, хоть и старинная, располагалась вдали от основных маршрутов как местных католиков, так и приезжих. Здесь не должно было быть посетителей. Тем более ночью. Тем более - в грозу. Виктор недовольно сжал губы, жалея, что оставил двери незапертыми на ночь - в этом рассаднике зла, в Оутионе, нельзя проявлять иное милосердие, кроме милосердия последней пули, приканчивающей раненого.
Кроме шагов, звучали и капли, стукающиеся об пол в своем ритме, отличном от движений вошедшего.
Кап-кап. Да, святой отец, здесь тебе не уединенные часовни маленьких, неприметных почти городков в странах, где на одного католика приходится пара сотен тысяч язычников. Здесь, черти бы их побрали все сразу, Соединенные Штаты.
Рыжая девушка - волосы свисали темно-бурыми влажными комками - расселась на скамейке, прежде пробормотав - слова все равно отозвались в пустом зале привычно мелодичным эхом - богохульную фразу, которая может принадлежать исключительно атеистам, причем атеистам не из тех, кто религию ненавидит, превращаясь в сверкающих гневом апостолов Великой Науки, а из ленивых. Тех, которым плевать на все и вся, кроме себя любимых.
Первых Бауэр понимал в какой-то степени.
- Знаю, мы друг друга недолюбливаем, но Господь всепрощающий, верно?
Книга в синем бархате сделала предупреждающий поворот, мелькнули ловкие пальцы. Тоже негромкий - и тоже звучный, перекрывающий шум разгулявшейся стихии, голос прозвучал сбоку от промокшей бестии, уставившейся в потолок. Абсолютно спокойный голос, но при этом не менторский и не поучающий. Таким голосом обычно отвечают в небольших магазинах. "Этот пылесос стоит всего сто долларов" - тыкая пальцем на тот товар, который никто никогда не купит, просто потому что есть вещи повыгоднее. А эта вещь лежать будет вечно, пока не закончатся все гарантийные талоны. Пока владелец магазина не покинет город, подгоняемый чем бы то ни было от банкротства о неожиданного успеха в писательстве железнодорожных романов.
- Господь не только всепрощающ, Он готов и принять любого, кто обратится за помощью. И даже, хоть и далеко не всем это понятно, ничего не требует взамен, - белая полоса ткани прямо под горлом словно отделяла голову Виктора от тела. В полутьме он казался совсем подростком, и только голос как раз и выдавал. Выдавал человека, который смертельно устал от человечества, но, с другой стороны, еще не исчерпал запас терпения по отношению к нему же.
Взгляд совершенно прояснился, дым и языки пламени уступили реальности.
- Здесь найдется полотенце, я думаю. - Он сказал это спокойно, без тени предложения или вопроса в голосе. Если ты чего-то хочешь, то смиришь гордость и попросишь, а если не смиришь - так не сильно-то и хотел, верно? Он предоставил девушке решать самой. Тонкие ноздри слегка расширились в блеклом подобии любопытства.
Отредактировано Lukáš Różewicz (2016-12-27 00:24:57)