Он поставил свечку за отца. Отец был мудаком, но христианство ведь учит прощать мудаков, так? Или, как было во времена Древнего Рима, учит примиряться с ними.
Католичество ему привил отряд, в котором он когда-то служил. Будучи магом, да еще и чистокровным, Раймар скептически относился к Богу, особенно в месте, где что-то постоянно взрывается и шипит, кто-то кричит и стонет от боли; его соотечественники-магглы думали иначе – почти у каждого была миниатюрная икона в кармане или на шее, рядом с крестом, и это удивляло его. В середине семнадцатого года он переменил свое мнение: еще несколько веков назад магия и религия не противоречили друг другу, если не сказать «дополняли друг друга», а если копнуть еще глубже, то можно увидеть, что жрецы культов и дворцовые предсказатели стоят плечом к плечу. С того момента он решил, что верить в существование особого небесного светила, которое да осветит его путь во тьме – не зазорно. Единственное, что его смущало – это то, с какой легкостью один человек убивал другого, с какой простотой один верующий избавлялся от собрата. Они могли молиться вместе – но вместо этого направили дула пистолетов друг другу в лица. Когда же фон Фейербах обрелся в независимости, он оборудовал небольшой алтарь на месте чердака в своем доме. Свечи там горели практически постоянно, хоть никаких икон у него не было; Раймар по-своему любил эту часть своей обители. Она наполняла его спокойствием, какое испытываешь, когда на тебя катится каменная глыба, а бежать уже некуда, и остается лишь считать секунды до своей смерти, остается лишь смотреть, как шар приближается, и думать, что приведет к Аду быстрее – раздавленный мозг или кисель из органов. Он был грешником, и, несмотря на веру, которая каким-то образом чистым лебедем летала вокруг его сердца, исповедоваться или попытаться загладить грехи не пытался. Не в этой жизни.
Раймар встал напротив алтаря, прикрыл глаза. Сквозь мысленную беглую читку молитвы он слышал тиканье часов, возвещавших о том, что Лукаш, должно быть, уже не только вышел из дома, но и стал приближаться к его особняку.
Читая молитву об упокоении, сведя руки в молебном жесте, он не смог попросить для своего отца больше, чем мягкую подушку – у него всегда были боли в затылке от холодной погоды, и бутылку старого портвейна, преимущественно бельгийского – другое старый черт не пил, и на каждый праздник в том странном прошлом, что досталось Раймару как данное, отец обязательно прикладывался к вину. Отчасти, эта привычка – точнее, этот обычай – передалась наследнику.
Гостей, кроме Ружевича, он не ждал. На первом этаже, в темной комнате со слабым освещением в виде лениво парящих маленьких свечек, он успел разложить столовые приборы – на двоих. Будучи одиноким зельеваром, он невольно сталкивался с необходимостью научиться сносно готовить блюда из дорогих продуктов, поэтому теплый (вернее сказать, не остывающий) ужин тоже занял свое место на предпраздничном столе. Мальчик лишился рождественского чуда порядком лет на пять, если не больше, и Раймар, будучи тем еще заботливым папочкой, решил хоть раз в это тяжелое время его вернуть. Не себе, конечно – Лукашу.
Лучшее – детям.
Перед тем, как он произнес «аминь» одними губами, внутри что-то неприятно дернуло за струны. Тихая музыка ветра, перебивающаяся речью бьющей клином реки, вздрогнула – значит, кто-то проник за ворота. Так и не сказав заветного слова, фон Фейербах отправился встречать гостя. Спускаясь со второго этажа, он, едва взмахивая палочкой, приказал зимнему плащу лечь на плечи.
- Пан Ружевич, - с едва слышной насмешкой произнес он, пружинистой походкой доходя до малых ворот, которые открывали гостю вид на плохо ухоженный, держащийся на честном слове сад и особняк. На лице Раймара появилась мелкая, но, по министерским меркам, нежная улыбка человека, который любит планировать ход чужих жизней так, как ему хочется. – Мне кажется, что мы договаривались на ужин. Пройдемте за мной.
Он не стал проверять, послушались ли его – ушел, не оборачиваясь, вглубь своего дома, чувствуя, как на ресницах тают снежинки. В ночь перед Рождеством зима всегда устраивала ледяное шоу, которое чувствовал каждый, кто осмелится выйти на улицу. Раймар повернулся к гостю; взмах – входная дверь закрылась, взмах – верхняя одежда Ружевича улетела в гардероб, взмах – перед Лукашем предстали близнецы-тапочки, мягкие и нежные, как щеки первой любимой девушки.
- Прошу, за мной. У меня нет эльфов-домовиков, поэтому я все делаю сам, - спокойно оповестил он, как бы говоря, что ждать ушастое, страшное отродье из угла не придется. Для Раймара не было делом гордости ухаживать – или, более того, обслуживать кого-то – войн учит многому, но в первую очередь именно самостоятельности.
Фейербах отвел его в этот небольшой зал, где их ждали приторно-белые тарелки, прозрачные бокалы («мальчик уже взрослый, да и, он же учился в Дурмштранге, а мы там баловались чем-то похлеще английского сливочного пива уже с третьего курса – морозы-с, да…»), блестящие ножи и вилки. Выпить ему он налил без магии – сильной рукой откупорил не начатую, но заранее открытую бутылку, наливая беглое полусладкое красное в бокал. Ту же процедуру он повторил для себя.
- Как жизнь, Лукаш? – спросил он. Картофель и рис, мясо, рыба, четыре соуса в глубоких сосудах, несколько салатов, графин воды и стопочка нарезанного хлеба, масса закусок на маленьких тарелочках – Раймар, по привычке, готовил все сам, поэтому для зажиточного богача стол показался бы бедным, однако своими кулинарными изысками хозяин дома, по меньшей мере, гордился. – Не стесняйтесь: ешьте и пейте, сколько хотите. Мы одни, а мне можно доверять.
Он сел во главе стола, качнул питье в бокале. Сквозь него казалось, что Ружевич утопает в крови. Как символично.
Отредактировано Reimar von Feuerbach (2017-01-08 13:44:40)
