Переулки старого Берлина, изогнутые и влажные, полны людей. Здесь вместе с сыплющейся с неба изморосью возвращаются домой рабочие. Шуршат, подхлюпывая, ботинки, рассыпаются холодные водяные брызги. Тусклые фонари не могут осветить улицы, и кажется, будто под ними не люди - массы тараканов расползаются в разные стороны, спешат по своим делам. Здесь ли, в равномерно-черном, пустом небе, есть что-то хорошее? Ничего, ни наверху, ни внизу. Все ободрано, объедено, уничтожено и сложено заново, кривым и нелепым.
Аппарация вырывает из мира часть, чтобы вместить на ее место Лукаша. В темном тупичке, полном лишь мусора, ему можно не заботиться о том, что его увидят. Те, кто живет в этих домах, боятся смотреть на улицу, выглядывать в окна. Боятся даже подумать об этом. Сюда и заворачивает почти одновременно с появлением Ружевича неприметный, согбенный мальчишка. Черные его вихры примяты кепариком, миндалевидные глаза с прищуром оглядывают фигуру мужчины. Мальчишке страшно, потому что мужчина этот светловолос и голубоглаз, улыбчив и холоден. Волосы уложены модно и одежда "нездешняя", как только и может выразиться в своих мыслях беспризорник. Но он держит слово, веря сказанному накануне. Под его курточкой (слишком легкая для этого времени, пусть даже и оттепель) руку оттягивает нечто, и приведшее сейчас в подворотню.
Глаза мальчика расширяются боязливостью, когда он бормочет едва различимо
- All Ding währt seine Zeit.*
- И всему своя мера, мальчик, - голос у человека со строгим лицом мягкий, диссонирующий с внешним видом. Но тут же и губы разъезжаются в улыбке, и светлеет немного плохо различимое в полумраке лицо. Лукаш жестом подзывает пацаненка ближе, протягивает руку, уцепляясь ею за костлявое плечо. Мальчишка зябко ежится, инстинктивно дергаясь в сторону, но поздно, вот ладонь уже на его шее, а сверток, который он нес, попал в чужие руки. Но этого мало, Ружевич вытягивает из-под пальто палочку, приставляет к виску курьера.
- Это не больно, - в голосе нет больше эмоций, кроме, разве что, сдержанного любопытства, - В этот раз не больно. Obliviate.
Он не стирает память, а меняет, уродует ее, разбивая на осколки и собирая вновь. На самом деле, это дается Ружевичу тяжело. И долго. Иначе почему бы, закончив, он унимает легкий тремор рук и морщится? Покуда мальчик моргает, глядя на оранжевый свет в плотно занавешенном окне, волшебник проходит мимо него, на ходу уменьшая сверток и пряча его в карман. Маггловские устройства - это интересный способ нанесения ущерба. Магглы отлично умеют выдумывать оружие, мало чем уступающее магическому. А иногда (как сейчас) и превосходящее.
Он работает чисто, не оставляет следов и памяти о себе-настоящем. Он пожимает плечами, читая газету, прославляющую Гриндевальда. Он курит самокрутки из крепкого табака, втирая окурки в камень мостовой каблуком и петляя вместе с набережными. Единственная ошибка Ружевича в этот вечер состояла в том, что он не убрал палочку подальше, выйдя из переулка и смешиваясь с людьми на набережной. Поэтому, когда в его карман залезла, осторожной змейкой нащупывая бумажник, чужая рука - рука опытного, но глупого воришки - естество мага сработало раньше ощущения опасности подобного рода действия. Ни вспышки, ни искр, впрочем, не было. Маггл сдавленно вскрикнул, когда его рука расцветилась глубокими порезами. Лукаш предусмотрительно отшагнул в сторону, спасая пальто от крови.
- Как неаккуратно, - он качнул головой (одна прядь выбилась, пришлось убрать ее пальцами, жалея об отсутствии шляпы), - Быть может, помочь вам? - поляк потащил карманника в сторону, влегкую ухватив за шиворот. Потащил уверенно и быстро, одним только взглядом останавливая иных прохожих от вмешательства. Хриплый голос надсадно шипел, трещал залитыми водой угольями.
- Ты смотри-ка, о бритву порезался, что ли? И где же ты ее нашел посреди улицы?
Он наконец остановился, завернув за угол и оглядевшись.
- Хороший урок, правда? А теперь отдай это. Тебе оно не нужно.
В ответ на испуганный взгляд Ружевич улыбнулся
- Я могу забрать сам. Но ты этого не хочешь.
Лишь тогда вор дернулся беспомощной бабочкой на булавке, кивнул нервно в сторону набережной
- У-уронил... - и почти шепотом, постоянно понижая голос (от медленно проступающей ясности, невероятной и жуткой) - Кто ты, твою мать, такой?
У Ружевича нет времени на чужое прозрение, его мысли сейчас сосредоточены на другом.
- All Ding währt seine Zeit. - брошенное через плечо, торопливо и скомканно, потому что Лукаш уже по-змеиному быстро ввернулся в толпу, возвращаясь к месту инцидента. Нужно было найти уменьшенную взрывчатку как можно быстрее. Хотя бы пока ее никто не раздавит, наступив на неприметный сверток. Он не думает о последствиях - он думает о цели.
*Всему свое время.