Это все лживо: от первого жеста до последнего, от покорности до робкого вдоха. До взгляда исподлобья, просящего о разрешении на малейшее движение. Это все лживо - он вынужден проговаривать это, потому что никогда не различал ложь и правду. Просто учится на ошибках.
Ты - безвольный кусок мяса в когтях зверя.
Лукаш транслирует это, выдыхает эту истину (утверждение, высказанное с нужной долей уверенности, превращается в истину для менее крепкого разума), впечатывает каждым движением. Он хочет, чтобы лживый ее взгляд стал по-настоящему пустым. По-настоящему безвольным. Бесконечно разочарованным и потерявшим веру в саму жизнь. Он чувствует спазм ее горла, прижимаясь к нему губами и оставляя налившийся синяком отпечаток. Ружевич даже делает вид, что ему нравится отголосок инициативы. Что он готов подождать, раз она не бросается как на духу выговаривать все, что знает. Не предает свои, еще не рухнувшие, принципы.
- Значит, нет?
Он будто бы непонимающе улыбается, обманчиво ослабляя хватку. Часть светлых прядей падает, щекоча пальцы. Он знает эту игру: она захватывает, заставляет зрачки шириться, а горло - пересыхать. Он смеется вместе с чужим дыханием, задевая свою палочку локтем, будто бы подталкивая к чужим рукам. Будто бы и саму Крекер подталкивая - к пропасти. Она послушно дрожит, послушно же выгибается, не смея выдать свои намерения. До тех пор, пока не хватает наживку, немилосердной болью награждая врага.
Откуда ей знать, что боль для него - катализатор?
Это сравнимо с пробирающим пищевод до самого желудка глотком спирта, с проглоченным огнем. По-своему прекрасным, конечно же, и оттого не менее разрушительным. Боль отпечатывается в щелкнувших зубах, в изломанности изогнутых бровей, в почти плаксивом выражении лица и жалобной слабости рук. Но лишь секунду. Пальцы, держащие комок волос, наливаются свинцом, словно обручем короны, намертво фиксируют положение головы. Лукаш шипит, выгибаясь, прямо в чужие губы, мешая не то, что сказать - думать о заклинании и правильном положении палочки. Это оружие не такое, как у породивших его маглов... Индивидуальное, тонко чувствующее намерения и решительность использующего его. Это не пистолет, одинаково стреляющий вперед в любых руках. Это не нож, которому все равно, чью плоть прошить насквозь.
Рука Ружевича, словно в танце, ведет - оглаживает вдоль плеча, по предплечью, обводит, жестоко сжимая, косточку у запястья, чтобы сжать чужие пальцы. Точно так же, как пару минут назад: в иной реальности, с безвольной куклой, уступающей и оступившейся. Это лишь продолжение движения, будто бы в танго - приставить кончик своей палочки к своему же виску. Установить так, до боли уперев гибкое дерево в плотную кость (останется отпечаток).
Эта новая фройляйн Крекер веселее прежней - нужнее. Он отрывается от ее горько-соленых губ с трудом, с загнанным дыханием звериным, с обезумевшим взглядом и алым, словно бездна Ада, ртом. Лукаш усмехается, переводя руку на тонкую шею, и сжимает, склоняя девушку в сторону, нарочито медленно сбрасывая с себя, вминая собственным весом в дешевый матрас.
- Значит, нет? - он спрашивает снова, без всякой прежней ласковости, без мягкости игривой. Она обнажает всю стесанную до белоснежной эмали душу Ружевича, гладкую и голую, лишенную человечности. Никогда не имевшую человечности.
- Смотри, - он говорит за нее, потому что сейчас в легких Крекер, должно быть, почти не осталось воздуха, - Crucio.
Зеленая вспышка, окутавшая его тело, создана по её воле, пусть и самим Лукашем. Он вздрагивает, судорожно дергаются пальцы, пережимающие трахею жертвы. Такая же судорога пробегает по бледному лицу.
А потом он открывает стеклянные и пустые глаза. Голос звучит почти разочарованно.
- Это слабо. Думаю, тебе еще рано этим пользоваться, - Лукаш сжимает руку Крекер так сильно, что слышно ломкий, влажный хруст. Он дает ей несколько секунд, чтобы понять: вывернутые из суставов пальцы долго не смогут держать палочку должным образом.
Поляк наконец забирает свое оружие, поднимаясь с постели (колено упирается между ее ног, мягко скользит грубоватая ткань), а затем аккуратно накрывает хрупкое тело своим пальто. Он слукавил немного раньше: рог единорога внутри закрученной лозы почти бесполезен в чужих руках и не сможет нанести ущерб своему владельцу. Не захочет; палочка выбирает себе волшебника не просто так. Но Лукаш не подает виду, что ничем не рисковал.
- На чем мы остановились? - Ружевич прикладывает большой палец к заалевшим по-женски губам, - Точно. Так кто должен встретить тебя завтра?
Чужому хрипу отвечает небрежный взмах палочкой, пока не доведенный до конца. Лукаш напоминает, как бы невзначай:
- У тебя еще много не сломанных пальцев, милая, - нечто дрожащее, сыновнее, все равно прорезается в непререкаемый тон. Портит впечатление. Оставляет надежду на снисхождение.
Ложную надежду.
Отредактировано Lukáš Różewicz (2017-02-08 02:20:51)
