Звук удаляющихся шагов бьет по ушам, словно затихающий барабанный бой. Звонкий смех растворяется в тишине – сахар в обжигающе горячем чае. Тошнотворная горечь паники сменяется неприятной, приторной, вяжущей сладостью страха. Не сдвинуться с места, не пошевелиться – то ли слишком тесно, то ли ужас сковал все тело. Кончики пальцев немеют от холода, дыхание – пар, словно вместе с воздухом из легких пытается выбраться и душа, чтобы тут же растаять во мраке. Старый шкаф в Богом забытом крыле замка превратился в саркофаг стоило только дверцам захлопнуться с оглушающим стуком. Саркофаг превратился в ловушку, как только они (произносить их имена омерзительно) придвинули стол, чтобы жертва наверняка не выбралась из своей клетки. Они – маленькие шакалы, сбивающиеся в стаю, злобные и алчущие всеобщего восхищения подобия исчадий Ада, карикатуры и пародии. Они мало кого могут напугать (бахвальство вызывает только насмешки да сочувствующие взгляды), но достаточно умны, чтобы это понимать. Именно поэтому их выбор пал на ту, чья плоть и кровь пропитаны страхом, словно смертельной отравой, крысиным ядом.
Ида вспоминает картинки из старой энциклопедии и представляет себя львом. Сильным и грозным. Ида, конечно же, когда-нибудь даст отпор и отомстит обидчикам. Но сейчас лишь закрывает глаза и садится, сползая по стенке, прижимается лбом к коленям. Она не пытается выбраться потому, что знает, чем тише, чем отстраненнее, тем быстрее уйдут, быстрее оставят в покое. Сопротивление в очередной раз не принесет никакого результата – так она думает, примиряясь со своей судьбой. В конце концов, ведь это ее вина, ведь она действительно странная – старается принять себя и свою участь, прячет ненависть и обиду как можно дальше, будто это может помочь, уберечь, будто прощение и смирение могут унять клокочущую внутри если не жажду отмщения, то желание доказать всем, что она не хуже остальных.
Один – вдох. Два – выдох.
Она старается сосредоточиться на дыхании, старается не думать ни о чем больше. Взмах палочкой и никакого результата. Жалкая попытка.
Семь – вдох.
Страх замкнутых пространств порожден страхом смерти, о которой ребенок не должен знать ровным счетом ничего. Она и не знает, лишь догадывается, а воображение услужливо рисует мрачные картины, в которых нет места чудовищам, пугающим глупых маленьких детей. Нет, ее страшат простые и обыденные вещи. И почти забытый призрачный образ матери.
Восемь – выдох.
Хочется быть сильной и смелой, но тошнота подступает к горлу, когда она наконец открывает глаза и не видит даже очертания собственной вытянутой руки (lumos). Слизывает с губ соленые капли, хрипло смеется, захлебываясь воздухом и слезами. На ладонях алые полумесяцы – думает, будто боль может помочь отвлечься, но все напрасно. Всегда все напрасно.
Девять – вдох.
Ей редко удается сосчитать до десяти. Вот и в этот раз воздух – густой и едкий – битым стеклом царапает горло и нехотя наполняет легкие (тонет не в воде, но в ужасе), а темнота, кажется, становится материальной, поглощает собой сгусток света, неподвижно повисший в воздухе, (или в глазах темнеет), пространство сужается и страх заполняет собой все вокруг.
Десять – выдох. И больше не дышать.
Она вздрагивает от каждого шороха (крысы съедят твое лицо), забивается в угол, словно раненный щенок, сжимается в комок, до крови закусывает губу – знакомый вкус железа и соли – коротко всхлипывает от боли и крепко зажмуривает глаза, изо всех сил стараясь не думать, как двигаются стены, как темнота проникает внутрь комьями земли забиваясь в легкие, нос, рот. Страх дробит кости, страх дергает за натянутые до предела нервы, играя похоронный марш пиццикато, страх оседает на языке горькой пылью, страх пахнет сладковатой гнилью, плесенью и нафталином, страх цепляется когтистыми пальцами в полы мантии, хватает за руки, держит крепко, не позволяет убежать, хотя бежать и так некуда.
Одиннадцать – она со свистом втягивает воздух.
Еще одна бесполезная попытка выбраться.