Ружевич плавает в полусне, зыбком, как раннее утро. В неверном свете камина тени вырисовываются особенно четко.
- Проснись, - собственный голос заставляет открыть глаза и, сощурившись, посмотреть вперед. Пленник не реагирует до тех пор, пока Лукаш не повышает голос, почти надрывая связки (уютное дерево, которым изнутри оббит домик, поглощает эхо, словно губка - воду):
- Проснись! ПРОСНИСЬ!
Осоловелые глаза чиновника на миг обретают ясность, чтобы тут же заволочься туманом. Он бормочет что-то невразумительное, напрягает дряблые руки, но заклятие держит так же хорошо, как и раньше. Ничего не меняется.

Идиоты.

Лукаш сглатывает подступившую к горлу слюну, тупо уставившись на противоположную стену. Еще немного, и этот цирк перерастет в кровавую баню. Он не рассчитывал на долгое ожидание. Он, в конце концов, оставил карту, улики и забрал живого человека.
Никакого почтения к его стараниям.

Ленивые, неповоротливые лягушатники.

Время тянется невыносимо медленно: часы, кажется, замерли. И только секунды вязко и неумолимо отсчитываются, оседая в измученном сознании. Лукаш подносит палочку к своему виску с таким видом, будто это пистолет. Искусственная бодрость разливается по его мышцам, раздражает неимоверно, мерзкой щекоткой пробегает по кончикам пальцев. Он едва не роняет свое оружие, настолько дрожит рука.
- Никому ты не нужен, - злобно шипит на немецком (это входит в задумку). Поляк стремительно поднимается из плетеного кресла, в два шага преодолевая расстояние между собой и жертвой, хватает за седые вихры, едва не выдирая пухообразные волоски над зарождающейся лысиной. Ружевич дергает поникшую голову вверх, кривясь.
- Даже мне.
Лукаш заглядывает в темные окна, в серебрящийся снег.
Он верит, что ошибся, и этот мешок костей кого-то интересует. Он игнорирует исполосовавшую снег тень, делая вид, что очень занят просмотром чужих воспоминаний (прижимает кончик палочки к виску жабы-Трансона).
Мысли прерываются смачным, долгим и совершенно неостановимым зевком, даже слух - и тот отключается на секунды.