|
О ПЕРСОНАЖЕ
статус крови: | школа: |
Franz Schubert–Symphony No.9 in C major
У него хриплое, сердитое имя, как два удара по ребрам: Хар-фанг. Посмотреть на него сейчас и додумать нелегкое детство, побои и издевательства не составляет труда. Но всё было не так.
Всё было совсем не так.
Раньше его редко звали полным именем, он был Харфангхен, а чаще всего – Фани. Он родился в холодном марте, когда снег и не думал таять; лежал, завернутый в теплое одеяло, на руках своей матери, иногда его носил по дому отец – вперед и назад по коридору, вверх и вниз по лестнице. По большей части, надо признать, с ним носилась нянечка: кормила, укачивала и возила в старомодной коляске по мощенным улочкам Регенсбурга. Через мост, туда и обратно.
Мать, Божена, носившая в девичестве фамилию Шнайдерова, была женщиной серьёзной, немного строгой. В свое время с отличием закончив Дурмштранг, она работала в лаборатории известного немецкого производителя лечебных зелий, Der Holunder. Отец его, герр Клаус Веннберг, был магглом и имел в жизни три страсти: машины, садоводство и Божену Шнайдерову. Так как Харфанг являлся логическим продолжением последней, его Клаус тоже очень любил.
В семье у них не были приняты ласковости и слова любви – матери сентиментальность не была присуща, а отец рос во взыскательной католической семье и выражать свою нежность предпочитал делом. Но никто в ней, любви, не сомневался, она тянулась между ними тонкой крепкой ниточкой, ненавязчивая, неразрывная. Мать, хоть и общалась с сыном в основном по вечерам и выходным, предпочитала делать это качественно. Они вместе читали и обсуждали книги, ходили в маленький местный театр, регулярно посещали оперу в Нюрнберге и Мюнхене. Отец был вкусами проще и выражал свою привязанность иначе – учил сына чинить автомобили, строгать и сажать эремурус.
Братьев и сестер у Харфанга не было, зато двоюродных братьев и сестер – предостаточно. Мать его происходила из семьи волшебников, давнего рода лужицких сербов. Бабушка с дедушкой проживали в деревне неподалеку от Баутцена и имели, помимо Божены, ещё двух дочерей и пятерых сыновей. Хотя отец Харфанга тоже имел связку разнообразных родственников, от священника до тетушки-суфражистки, с ними их семья почти не общалась во избежание возможных конфузов, связанных с маханием палочкой.
Фани был спокойным, тихим ребенком. Его можно было оставлять одного в комнате, выдав хотя бы одну игрушку, и мальчик умудрялся занимать себя ею сколько угодно времени. Его детство определилось развитым воображением и неловкостью, внутренней скованностью, которая мешала ему легко заводить друзей. Рос он в маленьком городе и в компанию мальчишек со своей улицы вписывался с трудом. Его шпыняли то за мать, которую никогда нельзя было застать дома (и степенные фрау, матери соседских детей, дивились – куда постоянно уходит эта женщина?), то из-за пряди волос, которая вдруг приобрела небесно-голубой оттенок. С ним всё время творились странности, а чего дети не любят, так это чудаков.
Потому Фани предпочитал оставаться дома, забираясь на чердак, или залезать на дерево на берегу Дуная, и читать. Книги он поглощал в производственном количестве, приключенческие и детективные рассказы, вполне серьезные романы; он прочел Анну Каренину в десять лет и ничего, конечно, не понял, но что-то в этой обреченной истории его заворожило и долго не отпускало; до тех пор, пока он не перечитал её в тридцать шесть лет.
Edward Grieg – Anitra's dance
С поступлением в Дурмштранг его жизнь сильно изменилась и, надо сказать, к лучшему. Он уже не был изгоем, его окружала чудесная магия и удивительные знания. А Фани тянулся к знаниям. Он учился увлеченно, взахлеб, продолжая жадно глотать книги. Взгрызался в теорию зельеварения, щелкал формулы трансфигурации, старательно перерисовывал небесные тела и выводил древние руны. Одноклассники его не то чтобы любили, скорее относились с добродушным равнодушием и пользовались, как энциклопедией. Харфангу удалось завести только одного друга, такого же, как он, книжного червя. Вместе они оккупировали библиотеку до последнего, гуляли вдоль озера и цитировали Байрона, воображая себя страшно умными и непременно декадентами.
С шестнадцати лет Харфанг был уверен, что хочет идти в юридическую сферу. В ней было всё, что его привлекало: тексты, в мелочах которых нужно разобраться, тонкости, которые нужно было помнить, и возможность устанавливать справедливость, которую он чувствовал очень остро.
Первое время после выпуска Харфанг стажировался при Министерстве Магии Германии, впоследствии заняв должность полноценного сотрудника. Он занимался в основном незаконным применением магии, начиная со случаев с детьми-магглами, впоследствии надеясь перейти к серьезным делам, связанным с запрещенными заклинаниями и ритуалами. Он переехал в Мюнхен и снимал квартиру, сначала на пару со школьным другом, а потом самостоятельно.
Robert Schumann - Dichterliebe, Op. 48, Im wunderschönen Monat Mai
В двадцать пять лет он познакомился со своей будущей фру – Сольвейг. Встреча их – чистая случайность; Харфанг поехал в Берлин на концерт, а она навещала прабабушку. Он увидел её в баре для волшебников, сидящую за столиком с подругой, и как-то незаметно влюбился. Впоследствии жена много раз подначивала его – что за любовь с первого взгляда, а что бы вышло, окажись она глупой и невежественной? На что Харфанг блаженно отмахивался. Нет, Сольвейг была умницей; он страшно жалел, что в свое время не знал её во время обучения в школе. Они читали друг другу, ходили в кинотеатры и переслушивали Аиду раз за разом, потому что она любила «Танец юных мавританских рабов».
Они поженились через четыре месяца, через два года у них родился сын, а через шесть они переехали в Осло.
Jean Sibelius – Violin Concerto in D minor, Op. 47 I. Allegro moderato
Сольвейг была магглорожденной, дочерью норвежки и немецкого еврея; к 1934 году погромы участились, лавку её деда-зеленщика разрушили и разворовали. Хотя для самой Сольвейг происходящее в маггловском мире не представляло прямой угрозы, она не хотела оставлять семью. Когда её родители переехали, она уговорили Харфанга последовать за ними.
К тому времени он уже знал норвежский на сносном уровне, а потому, заручившись поддержкой матери и отца, согласился и подал прошение на перевод. Начиная с октября 1934 года он стал работником норвежского министерства магии.
Следующие шесть лет его жизнь не приносит особых сюрпризов, кроме, разве что, малышки-дочки, родившейся в 1936 году. Харфанг стабильно продвигается по карьерной лестнице, всё так же любит крепкий чай без сахара и свою жену; он слабо улыбается кончиками губ, учит сына римским цифрам и читает дочери на ночь сказки. В 1939 году он становится главой отдела магического правопорядка. В 1940 осознает, что война близко – война, какой ещё никто не видел, черная тень, протянувшая лапы как к магглам, так и к волшебникам. Сбежав из нацистской Германии, он не избежал опасности; опасность пришла к ним сама.
Арво Пярт (Arvo Pärt) – Mein Weg
Начиная с 1940-го Харфанг постоянно выступает против сотрудничества с Гриндевальдом, из-за чего его положение становится всё более и более шатким. Всё больше коллег либо переходят на сторону Todessturm, либо получают отставку; Харфанг ясно видит, что он – следующий. Из его увольнения сделали представление для тех, кто ещё сомневался, чью сторону принимать.
Из его ареста тоже сделали представление.
Они планировали возвращение в Германию, они даже приготовили портал, чтобы добраться на континент. Они собрали вещи и медлили лишь оттого, что малышка подхватила грипп.
Вечером у них собрались друзья, бывшие коллеги, пришедшие их проводить, среди них - его помощник, Артур Ауэ. Они допивали чай, сын попросил ещё кусочек пирожного. В дверь постучали.
Дальнейшее Харфанг помнит отрывками, как плохой сон. Сольвейг делает взмах, отрезая половинку профитроли. В доме гаснет свет. Харфанг достает палочку, так медленно, будто кисть у него набита ватой, одно невербальное заклинание перекрывает другое, вспышки – красные, синие, зеленые; посреди комнаты стоит сын, потирая рукой глаза; яркий зеленый свет. Крик Сольвейг, звук падающего тела. Детский плач. Харфанг отлетает и бьется спиной и головой о стену. Пронзительный крик дочки. Зеленые вспышки. Рядом оседает чье-то тело. Кровь на губах, хруст кости в правой руке, палочка выскальзывает из ослабевших пальцев.
В газетах их окрестили «преступной организацией, готовящей теракт в здании министерства». Его детей – жертвами несчастного случая.
Ola Gjeilo – Serenity: O Magnum Mysterium
На ближайшие три года Харфанг был заперт в Нурменгарде, где разучился надеяться, сочувствовать и сожалеть.
Он отказывался от еды и воды, не двигался с места, плевал в стражей, крал ложки и выдалбливал ёмкости в стенах, прекрасно понимая, что это магическая тюрьма и он обречен. Он медленно сходил с ума, вспоминая последний разговор с Сольвейг, последнее касание, последний поцелуй. Мысленно прижимал к себе своих детей. Давился сухими рыданиями, закусывая костяшки пальцев, чтобы никто его не слышал. Смотрел в пустоту и не ощущал ничего. Хватался за прутья клетки и кричал. Молчал неделями. Ждал спасения. Перестал ждать спасения.
А через три года оно пришло.
В 1943 году Харфанг вышел из Нурменгарда; он мог бы показаться тем же человеком – спокойным, уравновешенным мужчиной, немногословным законником. Но что-то в нем надломилось, что-то маленькое, светлое и ценное, распалось, рассыпалось и осело на ладонях черной пылью. Выйдя на свободу, он попытался найти себя и не смог. Он был оболочкой человека, который когда-то прежде существовал и именовался Харфангом Веннбергом.
Как только ему удалось, Харфанг под прикрытием дезиллюминационных чар побывал на краю Спасского кладбища в Осло, где похоронены его жена и дети.
В отчаянной попытке найти хоть что-то, он вцепился накрепко в тех людей, кто, как и он, были вывернуты наизнанку заключением и смертями, болью физической и душевной. Он указал на правительство, пляшущее ритуальный танец уговоров и перемирий. Указал на безымянные могилы всех тех, кто противился новому режиму. Он сплюнул комок гнева, накрепко засевший у него в горле, и сказал – хватит. Так родилось воздаяние, его личная месть, превратившаяся в месть общественную. Харфанг отказался от себя в пользу будущего, в котором нет человека по имени Геллерт Гриндевальд.
Воспользовавшись родственными и довоенными связями, он обеспечил для организации сеть домов, заброшенных или принадлежащих кому-то из членов организации, куда его солдаты могли безбоязненно являться. Также он обеспечил и то, чтобы ни один из Vergeltung не знал обо всех этих местах. Мать передала ему деньги, которые лежали на их семейном счету в немецком гоблинском банке, таким образом давая его маленькой партизанской группе средства для борьбы.
Он по-прежнему невозмутимый и молчаливый, по-прежнему пунктуален и педантичен, но уже не чувствует вкуса крепкого черного чая; он словно перестал замечать своё тело, сосредоточившись только на том, что оно может дать ему в бою, и на главном – аналитических способностях ума. Он потерял моральные устои, которыми когда-то гордился, способность различать оттенки правильного. Харфанг знает только одну цель, и ради этой цели все средства считает приемлемыми.
Heu quam est timendus qui mori tutus putat.
навыки:
Умен и рассудителен, обладает хорошей памятью. Отличный стратег, хладнокровный лидер.
Хорошо владеет боевой магией, знает немало ловких заклинаний, которые сбивают противника с толку. Часто пользуется магией невербально. Хотя после освобождения подрастерял боевые навыки, достаточно быстро их восстановил. Умеет вызывать Патронуса, который прежде принимал форму бобра. Теперь это волчица, как у его покойной жены.
Неплохой зельевар, умеет импровизировать в отсутствие нужных компонентов.
Владеет немецким, норвежским, верхнелужицким (в т.ч. смутно понимает разговорный чешский) и английским языками.
Физически не столько силен, сколько вынослив; способен жить в абсолютно некомфортных условиях.
Играет на фортепиано, готовит восхитительный буйабес и умеет вырезать фигурки из дерева, но всё это – части его прошлого я.
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Связь с вами:
Через ЛС.
Капелла Киджи тонет в сумраке, освященная единственным канделябром; юный монах-доминиканец, смиренно сложив руки на груди, горячечным шепотом говорит с кардиналом. «Ваше Высокопреосвященство!», – срывается с его губ экзальтированное воззвание; он знает, прекрасно знает, какое производит впечатление, когда говорит вот так. Едва слышно, но с усилием, словно сам Господь Бог сжимает его сердце своими руками. Вот так, и его черные глаза горят фанатическим огнем; достаточно убежденным, чтобы ему верить, как провидцу, и достаточно вменяемым, чтобы не принимать за безумца.
– Вы правы, Ваше Высокопреосвященство, – он изображает глубокое уважение, добавляет должную долю восхищения, но твердо стоит на своем. – Враги церкви пытаются оправдать этих погрязших в грехе женщин и мужчин, этих богомерзких созданий. Возможно, сами они служат диаволу, а быть может, заблуждаются по простоте своей. Но вы, Ваше Высокопреосвященство, – он касается рукава кардинала едва-едва, скользя пальцами по красной ткани, – вы болеете всей душой за судьбу матери нашей церкви, вы знаете, что Антихрист близко; разве не о его скором приходе знаменуют бесчинства мирян? Я… я не смею сомневаться в вас, – опускает голову, делает тщательно выверенную паузу и поднимает глаза, обжигая седовласого мужчину взглядом. – «Очищай нечистое, орашай иссохшее, исцеляй поверженных». Мы – орудия Святого Духа, Ваше Высокопреосвященство. И покуда мерзейшие злодеяния продолжаются, чем неистовее ведьмы и колдуны, чем отвратнее грехи, которым они предаются, тем крепче должен быть молот инквизиции!
Когда кардинал покидает помещение, демон тихонько вздыхает. После его пламенной речи кардинал почувствует необходимым восстановить собственную символическую власть; он порицает монаха за его порывистость. Чего и требовалось достигнуть – Велиал смиренно кивает. Для него это не только возможность настроить отдельного священнослужителя против невинных женщин и мужчин. Он смотрит на кардинала, и запоминает его выражение лица, его скупые жесты, обороты речи. А потом идет к вышестоящим чинам в тщательно скопированном образе и толкает их на безумные пытки, многочасовые дознания; вселяет в них фанатический огонь ненависти к непостижимому.
Ради этого можно стерпеть любые выговоры.
Он был не первый и не последний, кто использовал несчастного Генриха Крамера и его жгучую ненависть к посланникам Сатаны. Велиал не мог сказать наверняка, шептал ли какой демон за спиной у монаха, когда тот впервые выплеснул на бумагу свои фантазии. Наверняка? Сам он знал пару десятков близких и не очень знакомых, кто приложил руку к разжиганию охоты на ведьм. На протяжении столетия «Молот» перепечатывался, дописывался и – по крайней мере, по мнению падшего, – совершенствовался.
За спиной у него раздается голос, мягкий, словно китайский шелк.
Велиал оборачивается и смотрит на Сандальфона с нескрываемым любопытством; осторожность, сковавшую его внутренности сталью, он тщательно скрывает. Ангел, появившийся в проеме капеллы, похож на мраморную статую, пугающую своей холодной красотой. Тебе не хочется здесь быть, – констатировал про себя Велиал. – И тебе не нравится то, чему ты только что стал свидетелем.
Добро пожаловать в Рим, дорогой брат.
Велиал демонстративно смотрит мимо Сандальфона, смотрит на Мадонну и белорукого младенца, играющего с вуалью. Он думает о месяцах, которые потратил на то, чтобы угнездиться в самом сердце римо-католической церкви. О часах, проведенных якобы за молитвой, о бесчисленных разговорах, о тысячах эпитетов, метафор и аллегорий, которые он вплетал в свою речь. О боли, которую ему причиняла святая вода; боли, которую он добровольно терпел, не подавая виду. Приход ангела не знаменовал ему ни смерти, ни страданий, но и оставаться здесь Велиал более не сможет: за первым обеспокоенным посланником Небес наверняка явятся другие, кому убийство демона не ляжет грузом на совесть.
Сандальфон радуется, что отыскал брата в добром здравии. Велиал приподнимает брови с лукавым выражением – какое ещё здравие может быть у неумирающего крылатого существа – и подсказывает:
– Джованни.
Каждый отрывок его истории нес с собой новое имя, новую историю; сейчас он был Джованни, мальчик-сирота из Андалузии, взятый на воспитание отцом Амброзио пятнадцать лет тому назад. Хотя, конечно, не существовало никакого отца Амброзио, только длинный Велиалов язык и дар убеждения.
Велиал беззвучно смеется. Сандальфон порой выводил его из себя бесконечно; мало кому удавалось так ловко ходить по лезвию между добром и злом, так мастерски не ненавидеть; а может, это и есть добро абсолютное: серого цвета. Когда ангел кладет ему руку на плечо, Велиал накрывает его ладонь своей и слегка пожимает – он был бы не он, если б не попытался смутить своего белокрылого брата – и скидывает.
Потому что этот тихий разговор является по сути его изгнанием. Велиал всматривается в лицо ангела и видит за ним страх, ужас и смятение, порожденные действиями людей. Людей, которых Отец так любит, людей, в которых так отчаянно пытается отыскать толику добра.
– Ты знаешь, почему я тут? – спрашивает Сандальфон.
Чтобы прогнать демона из дома Господнего. Чтобы изъять богомерзкое учение, которое этому демону так нравится.
– Конечно, – с ноткой легкого раздражения отвечает Велиал. – Пойдем.
Хотя ему хочется ударить Сандальфона чем-то тяжелым, демон натягивает беспристрастное выражение лица, подхватывает ангела под руку и степенным шагом направляется к выходу. Тщательно выстроенное гнездышко горит, однако это не означает, что он не сможет извлечь выгоду из сложившейся ситуации. Главное – не вести подозрительных разговоров в месте, где так много лишних ушей.
Когда Санта-Мария-дель-Пополо оказывается у них за спинами, Велиал замедляет шаг, но не останавливается.
– Ты поверишь мне, если я скажу, что ничего нельзя сделать? «Молот ведьм» – не рукописный трактат, хранящийся в нескольких церквях одного диоцеза. Он печатался много раз, его вариации, одна другой изощреннее, разбросаны по всем христианским землям. Его нельзя забрать. Нельзя сжечь единожды. Даже если ты уничтожишь каждую копию, найдется тот, кто напишет новую инструкцию пыток и убийств, потому что такова природа человеческая, С… брат мой.
Отредактировано Harfang Vennberg (2017-04-26 13:04:53)