Он спустился вниз около шести утра, под скрип ступенек и тихое дыхание спящего дома. Каждый день он вставал рано, в кромешной темноте; поначалу пытался заснуть снова, добрать несколько часов отдыха, но вскоре понял, что этого ему никогда не удается. Его организм привык жить по часам – тюремным часам, и теперь даже теплая удобная постель и возможность распоряжаться собственной жизнью не могли этого изменить. Обманывая самого себя, Харфанг поименовал это «военным режимом». Чтобы не тратить время впустую и проснуться окончательно, он отправлялся на обход своего убежища.

Об этом доме он рассказал лишь узкому кругу людей, самым отчаявшимся, кому некуда было идти, и тем, кого постоянно нужно было держать при себе... из них не все имели представление о том, где он находится. В отличие от большинства укрытий, это место вполне законно принадлежало ему.
На краю Дрёмлинга, окруженный редким леском, располагался крепкий трехэтажный дом: построенный из доброго камня, укрепленный множеством заклинаний и совершенно не видный как для магглов, так и для волшебников. Помимо тех, кто знал, за какую ветку потянуть у кривой дикой яблони. Когда Фредерик Прусский высушивал дрёмлингские болота, дом старика Шнайдера и ещё около гектаров восемьдесят земли остались незамеченными. Поблизости почти никто не жил, ближайшая маггловская деревня находилась далеко, а магическая – и того дальше. В свое время дед передал ему дом, сообщив, что прапрапрапрадед страдал манией преследования и считал, что тогдашний министр магии хочет конфисковать его имущество. Что было возможно, учитывая, что Карел Шнайдер прославился своим мошенничеством и мутными сделками с гоблинами-ростовщиками.
В любом случае, дом оставался скорее семейной легендой, мало кто его видел, почти никто не знал, где он находится; после смерти дедушки Харфанг придерживался линии «всё чепуха и выдумки», считая это забавным – иметь свою скрытую долину, terra incognita в современном orbis terrarium.

Дверь захлопнулась за ним и тут же щелкнули три замка. Харфанг беззвучно хмыкнул: большинство заклятий были наложены ещё в восемнадцатом веке, а работали так исправно. Конечно, вернушись сюда впервые, он очутился в царстве пыли и паутины; никто не являлся сюда более десяти лет, некоторые заговоры поизносились, не подновляемые заботливой рукой. Хотя в этом не было нужды, Харфанг теперь делал это каждое утро, когда не было других занятий. Его обход, ритуальное шествие. Вокруг стен, вокруг ограды, бормотание под нос и витиеватые движения палочкой. Скрыть от чужих глаз, скрыть от чужих ушей, укрепить, защитить.
Возвращаясь, он разжигал камины и шел на кухню. Приемы пищи никто не регулировал, каждый брал что хотел и ел тогда, когда хотел. Впрочем, по молчаливому согласию горстки гостей, завтракали все приблизительно в одно время. Тихое постукивание ложек, приглушенные голоса и запахи еды делали столовую комнату похожей на приют для бедняков или, может, залу городской больницы – скромные болезненные люди собрались, чтобы потом разойтись по палатам.

Харфанг ограничивается чашкой кофе и куском хлеба, на который неаккуратно уронен кусок масла. После завтрака он не уходит, как обычно, а дожидается других. Вернее, другую – ему нужен конкретный человек.
На столе, на ровной гладкой поверхности, – английский дуб? – его ладонь выделялась белесым, синеватым цветом. Длинные худые пальцы, сухая кожа шелушится, на правой руке отчетливо видно красные пятна. Ему стоило бы раздобыть перчатки без пальцев, себе и остальным, он вспоминает об этом и сразу же забывает. Всё, что не связано напрямую с выживанием, все мелочи комфорта и удобства – отведя взгляд от искусанной январским морозом кожи, Харфанг выбрасывает покалывающую боль из головы.

В столовую входит Хэди Хорват, Харфанг встает и подходит к ней.
– Поешь и поднимись ко мне.
Он избегает называть девушку по имени, оно смущает его – как детское прозвище, как он подзывал дочь – Изольда, Иззи! – или как звали его самого, Фанни, миленькое, мягкое «и» в конце. Харфанг предпочитает не замечать детей в своем окружении, закрывать глаза на возраст, наивность и неопытность. Жалость в нем сморщилась и сгнила в Нурменгарде. Хэди взрослый человек, и именно потому ему неловко называть её «Хэди», а простое и грубое «Хорват» вызывает в нем лингвистический диссонанс, ведь получается, что он зовет её как мужчину хорватской национальности.
Так что белокурая венгерка остается безымянной.

Харфанг возвращается к себе, не намереваясь стоять за спиной у девушки, пока та ест. Его комната – бывшая хозяйская спальня, сперва проходная зала, а уже за ней дверь в просторную нишу с кроватью. Первое помещение он использовал как рабочее: стол, стул, шкафы забиты книгами и картами. Харфанг не садится, у него уже все подготовлено и разложено; он опирается ладонями на спинку стула и рассматривает разложенную перед ним схему. Её раздобыл Ренделл, и, наверное, неудивительно, что краешек серой бумаги испачкан бурым пятном. Веннберга это заботит слабо.
Стук в дверь.
– Входи.