Ради общего блага, ради Гриндевальда, ради закона и порядка, ради справедливости и отмщения — мы вступаем в эту войну. Война становится нашим новым миром: заброшенным, разгневанным, тонущим в страхе и крике. Война не закончится, пока мы живы.

DIE BLENDUNG

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » DIE BLENDUNG » отсроченное время » vitalem motum fateri, sed non spem


vitalem motum fateri, sed non spem

Сообщений 1 страница 3 из 3

1

http://s5.uploads.ru/QGnuU.jpg

People have come to be confused about what the rebellion really is. The rebellion is not in the clothes you wear, it is not in the appearance you portray, it is not in the music you listen to. The rebellion is the process of forgetting everything you know and asking the questions to what everything is again, where you are now questioning everything for you to decide, rewiring your every circuit by erasing everything you know or thought you knew and were taught.

The rebellion is tough.
The rebellion is not always pretty.
The rebellion is first in the mind
and
the rebel
is in the act

+4

2

Время отравляло его. Или, может быть, не время как таковое, а одиночество, присущее каждому часу его существования, унылое течение дней, в которых он оставался наедине с собой, оказывало на него губительное воздействие: пускало острые корни в мозгу, которые пробивали каждый нерв ослепляющей болью, колотило затылок и виски, а потом, вдоль по гортани, вбивались в самое сердце. Он делал все возможное, чтобы не бездействовать ни минуты.
Он аппарирует в Битбург, а затем в Эйндховен. Скрытый старой потертой мантией-невидимкой, он пробирается вдоль железнодорожных путей, мимо засыпанных снегом домов, пыхтящих трубами, мимо груды пожелтевших елок с остатками мишуры на кончиках веток. Под стенами аббатства Орваль он находит человека, которого искал.
«Пойдет, я накормлю тебя» – на немецком, ломаном французском, попытке имитировать нидерландский (да не знает он ни слова, настойчиво повторяет те же слова, но с акцентом, он посмеялся бы над собой, но губы замерзли). Как недалекий турист, который считает, что, если он будет кричать, его поймут. В конце концов Харфанг Веннберг вздыхает, вытаскивает палочку и выплевывает:
– Imperio!
Натура его добропорядочная, правозащитная противится использованию запретных заклинаний. Не столько из личных убеждений, сколько по привычке. В нем твердо засело это правильное, вышколенное «нельзя», некогда поддерживаемое глубокой верой в то, что каждое «можно» и «нельзя» имеет смысл. Но сейчас, наводя кончик палочки на грязный лоб бездомного, Харфанг не чувствует ничего. Ничего. Ни разочарования в себе, ни вины. Только, может, сожалеет, что потратил время, пытаясь уговорить старика словами. Зачем пытался?

Намюр, Нанси, Страсбург. Утки верещат в Илле, будто рыбы кусают их за ноги. Улицы пусты и унылы, старик замирает, склонив голову, перед солдатами. Он здесь нежеланный гость, но на него мало кто обращает внимание: обыкновенный оборванец, может, вернувшийся с фронта после ранения, а может, слишком больной, чтоб его туда отправляли в первую очередь. Мужчина старательно прихрамывает на правую ногу и чертыхается по-немецки. Внимательно осматривается, пряча глаза под козырьком охотничьей шапки: несчастный город, политый кровью французской, немецкой и еврейской.
Хмурая женщина выливает помои, щедро заливая ботинки; старик желает ей скорой и бесславной кончины, а она посылает его черту в задницу – en français.
Харфанг провожает её тяжелым взглядом.
– Здравствуй, хорошая! – басит темноволосой девушке, стоящей на краю мостовой, одной ножкой на бортовом камне. – Не заждалась?

У него уже аллергия на конспирацию, однако иначе нельзя, и он прекрасно это понимает. Каждый раз, требуя пароль, заставляя принимать обет или выпивать пару глотков сыворотки правды. Он должен знать и контролировать всё. В письме, вспыхнувшем сразу же после прочтения, говорится о встрече на площади Корбо, перед мостом. Краткое описание девушки, с которой ему предстоит увидеться. Кодовая фраза. «Не рекомендуется приходить без дополнительных скрывающих мер» – спасибо за напоминание.
Почему Страсбург, поначалу удивляется Веннберг, да ещё и на улице среди магглов? Город захвачен немцами, говорит ли американка по-немецки, неизвестно, а болтать по-английски под носом у Вермахта – фантастически глупое решение. Но, видимо, потому и побитый, искалеченный эльзасский город, что в нем сейчас почти нет волшебников. Никто не хочет соваться в конфликтные места.

– Morgenstund hat Gold im Mund, – посмеиваясь, сообщает девице, подхватывая её одновременно под руку.

У раннего часа золото в устах: словно подтверждая слова старика, Cathédrale Notre Dame отбивает восьмой час. На углу набережной Бателье открыто кафе, единственное, вероятно, на всю северную часть города, на прилавке выложены свежие булки и хлеба. Светловолосая девочка, высунувшись из окошка, отгоняла от выпечки тощих голубей.
Они садятся у дальнего столика, закрытые от остального зала – пустого – искусственным фикусом в фаянсовой вазе. Осторожным движением палочки под полой плаща Харфанг мысленно проговаривает: Muffliato, Muffliato, Muffliato.
– Ну здравствуй, – обращается уже по-английски, доставая из внутреннего кармана флягу с оборотным зельем и прихлебывая из неё. Часа ещё не прошло, но испытывать судьбу он не станет.
[AVA]http://savepic.ru/14015490.gif[/AVA]

Отредактировано Harfang Vennberg (2017-05-16 12:08:20)

+1

3

Тусклые огни заглядывают в окна вагона, придерживают за плечо и исчезают, раскачиваются дальше — мимо тамбора, дальше-дальше, пока не скрываются за поворотом. В видовом окошке она видит то же, что и остальные — пустой вагон, скользящие огни, безымянного спутника — то ли подростка, то ли взрослого, в темноте и не разберешь, чей мертвец таскается по пятам.
Поезд нещадно трясет — последний, почти в полночь, без отопления. Билет до первого маггловского бара, чтобы утром взять обратный — из ограниченного круга политики, кабинетных склок, коротких обедов, четырех часов на сон. Переговоры гудят разбуженным ульем; ноет раздраженная губа, перекатывается глухой волной досада, отмечая каждый неверный выпад — Сандерс улыбается вежливо, ровно, славно, запоминает на кофейной гуще — кто на кого из-за плеча поглядывает, кто на кого точит зубы.
Её маленькая профессиональная тайна. Мгновение, и остается только проклятый Салем, кресты и повешенные, сон сквозь летнее марево и горячий песок в бухте. Её волосы, стянутые в тяжелый пучок, вьются; гибкая талия под ладонями, говорящее молчание и изящные движения разрезают фарфоровый свет, чтобы остаться чем-то большим чем секс, интимнее поцелуя. Следы на песке и сладкий привкус виски на языке. Среди карнавальных масок, разрисованных вуалей, громкой музыки в игровом автомате, наркоманов и сутенеров, возле барной стойки или чайника с кофе, через стену от сонных официантов. Между бесконечными заседаниями и чужими именами, Сандерс ступает по мостовым Страсбурга.
Её темное наглухо застегнутое платье, траурная вуаль как визитная карточка, лицо — чистое, бледное, едва ли изменяет привычной невозмутимости. Доминик не любят — ни в конгрессе, ни за пределами. Никому ни сестра, никому ни друг. Чужие прикосновения неприятны, но так надо - социальные игры во взаимодействие.
(нестерпимо) чешутся руки.

Часы отсчитывают минуты, за минутами — жизнь, как она есть. Это военный город, и солдаты попирают ногами паперть, щербинка в стене - след от пули. А под сонной завесой — наливаются свинцом искорки алчного любопытство, детская жадность — маггловский мир без магии, и только палочка в чужих руках придает ему цель, смысл, направление.
То, зачем она здесь. То, почему она здесь.
Детская обида напополам с упрямством.
Легкая зависть к чужому дару управлять магией - играючи, машинально (принуждает Доминик судорожно сглатывать, когда раскрывает на столе конверт с колдографиями):
— Постарайтесь запомнить. Ничего из этого не останется через полчаса.
Оборотное зелье пахнет засушенными златоглазками, туманит память. Эссе ничего не сказала - только адрес. Сандерс не обязана ему верить, человеку на соседнем стуле, лицу, выбранному самим Веннбергом.
День за днем, как примерная прихожанка, Доминик Сандерс преклоняет колени в своей сатанинской келье и возводит алтарь на крови. Кто такой Веннберг? Сможет ли он повести восстание? Выдержит ли наклон Гриндевальда? Никто не должен уйти безнаказанным. Пока существует общее благо. Пока умирают магглы, цепляются за подол Сандерс, молчат под окнами
(в темноте хрустят яблоки).

+1


Вы здесь » DIE BLENDUNG » отсроченное время » vitalem motum fateri, sed non spem


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно