[AVA]https://pp.vk.me/c604424/v604424485/20fa7/iF-cePTUXZU.jpg[/AVA]

ЯВЬ;

Киллиану кажется, что ему никогда больше не разогнуться в полный рост. Он не отличает жесткость кровати от каменного дна Нурменгарда: распят на полу  — голова квадрат. Он лежит, из худых ребер прорастают цветы зла. Затылок свербит от пристального взгляда. Не нужно поворачиваться, открывать запутавшиеся верхние в нижних ресницах глаза, чтобы опознать присутствие наблюдающего. Он все еще помнит, для чего ему этот гнусный, с порочным изгибом рот:
— Ты не посмеешь...

НАВЬ;

Пространная речь доктора Стивенса вяло разводит пациента на новый виток гнева. Спиралевидный монолог дока поступательно вращается вокруг предмета, который вызывает у визави болезненный зуд в побелевших костяшках сжатой в кулак руки. Удобное кресло, комфортный температурный режим, звукоизоляция и мягкое ковровое покрытие. Водянистые глаза сужают реальность до диаметра черных зрачков. Панорамное окно пропускает дневной свет и, царапнув роговицу, оседает белесыми световыми пучками на сетчатке. Он разжимает ладонь и привычным движением вынимает из кармана рубашки солнцезащитные очки. Надевает на глаза. Пространство вновь облачается в холодно-кремневый и равнодушный эбонит. Под веками предательски запекло. Устал.
— Киллиан, сделайте усилие над собой и дослушайте, — оказывается, нить разговора окончательно затерялась где-то между увлекательным путешествием стопы, прощупывающей ворс ковра, и световой атакой на его истерзанные темнотой глаза. Он был сам по себе, со всеми этими таинственными звуками, шорохами, запахами, а терапевт и его подчеркнуто-открытое желание склонить пациента к "правильному решению" — сами по себе.
— Я весь внимание, док, — фамильярное обращение подкрепляется шалопайской улыбкой, выученной давно, еще в той, полнокровной жизни. На обветренных губах рвется покрытая коростой трещина, снова. Он слизывает выступившую каплю и раскатывает на языке ее металлический вкус.
— В реабилитационном центре для слепых вы гораздо быстрее приобрели бы необходимые вам навыки, — невидимый собеседник терпеливо продолжает вещать. — Восстановительное лечение наряду с медикаментозной терапией включает методы лечебной физкультуры, — /скучно/ — физиотерапию, — /нудно/ — рефлексотерапию, — /тошно/ — занятия с логопедом, психологом. Поработали бы над пространственным ориентированием, и неожиданных встреч с дверным косяком можно было бы избежать. — повисшая пауза наверняка знаменует выразительный взгляд на заплатку пластыря аккурат посередине лба, — Ваши головокружения, — /залепи/ — головная боль, — /завали/ — нервозность, — /засохни/ — нарушения сна, все это — симптомокомплекс — посттравматический синдром после черепно-мозговой травмы, — серые или голубые? Рыбьи зенки навыкате, — Поэтому вам нужен квалифицированный уход. Как мы понимаем, ваш случай — домашний ситтер. По части офтальмологии наблюдаться у нас в госпитале так же рискованно, будем решать вопрос в частном порядке, — худосочный, плюгавенький, волосы зачесаны назад. За тридцать или за сорок? — Для самостоятельного проживания у вас нет элементарного опыта обходиться без зрения, — венгерские усы? Баки? Шкиперская бородка?
— У меня есть волшебная палочка! — возмущенно парирует Ноэ, театрально взмахнув сложенной вчетверо белой тростью.
— Не паясничайте, — строго. Проказливый Килли снова превращается в двадцатисемилетнего мужчину со статусом инвалидности, — Вы очень хорошо справляетесь, Киллиан, — вкрадчиво, — Но астено-депрессивный синдром — это не то, что легко преодолеть при вашем джентльменском наборе из последствий ЧМТ. — Блядство, как же он устал от медицинских терминов заполнивших его жизнь, — И приобретенная фобия — лишнее тому доказательство — o, comon! Зачем об этом?
Непроизвольно сжимается челюсть, на скулах играют желваки. Злость проникает медленно, скрупулезно пронизывая покровы.
На лице отчетливо читается Va te faire [1], — жирным шрифтом, крупным кеглем. Ноэ с усилием расслабляет закаменевшие плечи и пережидает пароксизм раздражения — неизбежный спутник недуга.

— Без присмотра со стороны близких о самостоятельном проживании не может быть и речи. Давайте начистоту: мы оба понимаем, что без согласования данного вопроса с вашим братом ни вы ни я ничего не решим. Всё ранее озвученное вам пройдёт через фильтр мистера О’Ши, и решение останется за ним. Важно, чтобы вы осознавали, что результаты лечения не в последнюю очередь зависят от вашего настроя. В моих силах лишь порекомендовать квалифицированного и...сговорчивого социального работника, с которым вы освоите курс по социально-бытовой ориентировке и развитию остаточного зрения, — барабанная дробь пальцев по поверхности стола выдаёт нервозность собеседника, — и которому не нужны проблемы...
Киллиан закатывает глаза. Этот интеллигентный бунт остается незамеченным за ширмой тёмных очков.
— Доктор Стивенс, простите, у...
—... меня процедуры! — Киллиан прерывает тонкий голосок с нескрываемым энтузиазмом. Спешно вернув лапу в больничный тапок, подается в ту сторону, откуда сладкозвучной рулладой прозвучал сначала короткий стук в дверь, затем и голос медсестры. Ноэ обрадовался бы и походу к проктологу, лишь бы глотка дока наконец заткнулась.
Он уже давно придумал ее, миниатюрную сестру Роуз с золотой копной волос и подтянутой задницей. Она привычно становится чуть позади, слева, держит немного выше локтя. Роуз пахнет медикаментами и цветами. Лавандой, а не розой, что лишает ситуацию каламбурной составляющей. Тонкая струя прохладного воздуха тянется из коридора. Скрипучее и недовольное за спиной "подумайте об этом хорошенько!" пропадает в невнятности звуков, которые парень облачает в соответствующие цвета и очертания. Белые стены коридоров, электрическая строгость люминесцентных ламп, шаркающая походка такого же слепошарого, как он сам, сэра Энтони Адамса из Огайо и каркающий смех его дородной жены (он как-то неосторожно угодил рукой между ее рыхлых ляжек, пока ожидал очереди в процедурную), леди Даяны. Или Дианы. Вот уже два с лишним месяца Киллиан существует среди одних и тех же фантомов лишенных зрения, сопровождается практически бессменным персоналом и имеет до крайности узкий круг общения. Он не делает глупостей. Не спрашивает можно ли воспользоваться телефоном, который вдруг стал непозволительной роскошью. Не ищет союзников в склепе скрывающегося за фасадом частной клиники. Трость шарится по плинтусу и Киллиан с веселым отчаянием приходит к выводу, что за ним ему самое место.

"Baby did you forget to take your meds?". Веки дрожат в преддверии пробуждения. Глаза пытливо очерчивают округлый плафон на потолке, ловят блики света. И только. Из наушников доносится меланхоличный надрыв Молко. Сейчас его мир — частящий пульс, тахикардия и инди-нытье. Взмокшие пальцы судорожно цепляются за хлопок простыни. Прокручивает время вспять: пареные овощи, желе и еще какая-то кисельная муть на обед, небольшая прогулка во внутреннем дворе госпиталя, сухой летний воздух, привычная скорая утомляемость, плеер и наушники вместо берушей, заманчивые объятия дремы...
Киллиан садится на кровати. Выключает видавший лучшие времена айпод "nano", который он благополучно пристроил в свое юродивое существование. Сенсорный экран послушно откликается на манипуляции пальцев, предупреждает поставленным женским голосом, когда плеер нуждается в подзарядке и уж всяко лучше выданного в госпитале магнитофона, чьи объемные, чертовски удобные кнопки доводят Ноэ до тихой ярости. Он кладет гаджет на прикроватную полку, ребром ладони касается россыпи таблеток оставленных кем-то из персонала, на ощупь те напоминают mdms. Нашаривает рядом бумажный стаканчик с водой и склевывает что-то из седативного, вегетотропного и противовоспалительного.
По оживленным голосам из коридора догадывается, что сейчас скорее ранний вечер. Шаркнув тапками придает телу вертикаль, простукивает тростью пол и стены, ковыляет до уборной. Самое сложное — это прицелиться в очко. Коснуться сидушки унитаза, определить угол наклона хера, проконтролировать рвущуюся струю. То еще дело — цивилизованно отлить. Вжик молнии. Смыв. Умывает лицо и руки холодной водой прогоняя ошметки дневного сна. Слышит, как дверь в палату открывается. Вытирает лицо. Полотенце царапает. Не сразу находит крючок.

Со взъерошенных волос капает вода, крылья носа трепещут и заняты узнаванием:
— Ну, здравствуй, Брайан, — голос Килли звучит малоэмоционально и глухо, будто ему вкатили дозу фенобарбитала. Методично прикидывает расстояние до кровати, различая ее приличные габариты в хорошо освещенном помещении, терпеливо огибает кончиком трости угол, неспешно садится на прогнувшийся под его весом матрас. Ноэ, как собака Павлова, предсказуемо реагирует на выработанный рефлекс. Тринадцатый день — особенный. Привычно закатывает рукав до локтя, не особо заботясь об аккуратности. Внутренняя сторона руки обнажает венозную дорожку под бледной в рыжих брызгах кожей. Скоро по ней будет курсировать сыворотка. Конечность падает плетью вдоль тела.
Приветственная (ему бы очень хотелось, чтобы она выглядела таковой) улыбка обозначается на лице.
Он еще не знает, что Рори пришёл забрать его. Домой.
Блядская капля крови вновь сочится из трещинки на губе.

[1] — (фр.) fuck you

Отредактировано Killian Noé (2017-05-16 00:45:46)

НАВЬ;

Два месяца с лишним как Киллиан всплыл брюхом кверху. Нет, раздувшиеся в агонии жабры отчаянно царапаются о воздух уже годы как, а живительной влаги просили и того раньше, но чтобы так, до распоротых швов над левым боком, из которого выпотрошенным ливером вываливается холлофайбер и неопрятные нити — не в этой жизни. Впрочем, понятия "этой" и "той" жизни, в контексте текущего временного огрызка, одинаково зазеркальны, неправдоподобны. Потому что Брайан зажимает его в горсти, как крыло бабочки, которое рассыплется перламутровой трухой от попытки выпорхнуть из кокона ладони, незачем — в нём и тепло, и темно, и душно.
Тогда, в частной клинике, до которой километры тревожной неизвестности на заднем сидении автомобиля, тогда да, он расхохотался прямо в лицо склонившемуся к нему брату (случайно мазнул подбородком о чужую скулу, стоило запальчиво задрать голову в пароксизме смеха) на вопрос, сбежит ли он? Пустые рыбьи глазницы как ответ и позорная капитуляция. Сухой брюзжащий рот собрал щетинистые, грубо сколоченные, занозистые и возмутительно несправедливые слова, призванные пройтись наждаком по нервным волокнам, но:

— Я с тобой, — Ноэ попадает в терцию.

Теперь, прокачанный, чуткий слух неизменно настраивает собственный, хриплый от долгого молчания, голос в чётко выверенный интервал (относительно Брая), звуковые колебания разбираются на составляющие, где фальшивая нота рассказывает о настроениях больше, чем смурый межбровный залом, который, на минуточку, Килли не увидит при всём желании. Фимозная радость при звуке поворачивающегося в замке ключа причиняет почти физическую боль — сосущая тишина его переваривает за день. Он постоянно голоден: тактильно, информативно. За этими стенами он неуязвим, потому как анонимен. Он и сам верит, что его нет. Пока не появляется наблюдатель, О’Ши. Стоит тому войти в помещение, как мельчайшие атомы собираются в привычную материальную форму  Киллиана Мэттью Ноэ, спешно шаманят над пиксельно дробящейся картинкой, вдыхают в нежить душу. А ведь с той стороны двери, разварившийся полдень сменяется томным прохладным вечером, ошмётки которого Брайан приносит на лацканах пиджака преддождевым озоном, фрагменты которого угадываются в небрежной походке умотанного работой человека. Там всё гулко и тряско, здесь — вакуумно никак. Килли старается незаметно втянуть в себя эти стихийные, почти репортажные сквозняки, вычленить из мысленных образов достоверное, подогнать под опыт, знание, которое наверняка есть в тесном черепном коробе, но теперь словно окуклилось, отупело, пребывает в непроходимой ломке, которую успокаивают седативными колёсами. С О’Ши облезает медийная обложка, ниочёмная шелуха позёрства. Ноэ считывает его по ненавязчивым касаниям, по путающимся в вихрах волос пальцам брата, по тому, как тот ласкает за его ушами «кошачьи местечки» —  хороший, послушный мальчик. У них появилось то, чего были лишены с семи лет, даже, если по факту, они опоздали на двадцать. Возможность поиграть в семью. Случиться родными.

Сны пугающе гладят подкорку. Они глядят с фресок знакомыми лицами, но их не хочется узнавать. Весь его подлунный мир отныне умещается в считанных квадратных метрах лофта. Его подданные немногословны: широкий матрас, отшлифованные ладонями уголки скудной мебели, встроенные шкафы и овально-округлые предметы, оберегающие мизинцы ног от столкновения с острыми заломами прямоугольно-треугольной интерьерной геометрии. Ноэ взял за правило класть вещи на свое место. Это первое, что усвоил Киллиан, когда мозг устроил тёмную, расцветив изнанку глаз в угольно-чёрный. Правая рука уверенно тянется к прикроватной (приматрацной?) тумбочке. Он обводит чуткими пальцами дужку очков, прежде чем надеть их на лицо, отгораживаясь от реальности не только практической слепотой, но и эфемерной непроницаемостью стекол. Отсекает от себя бессмысленные попытки впитать остаточным зрением силуэт и фрагменты люстры, полок, встроенной в стену плазмы, из которой иногда доносится ироничный голос ведущего новостной сводки Брайана О’Ши. Погружает себя в густую, вяжущую мглу прежде, чем закатный делирий окропит сумерками помещение, заставив глаза беспомощно бегать, подобно разболтанным шарнирам. В ящике тумбочки обнаруживаются старомодные наручные часы, он так и не привык носить их на себе. Откидная крышечка обнажает циферблат, подушечки пальцев аккуратно ощупывают стрелки и тактильные метки (скоро, вот-вот вернётся Брай). Закрывает крышку, кладет часы на то же место, откуда только что изъял (нижний левый угол), и педантично задвигает выдвижную полку в верхнем отсеке.

Он примерзает к стулу (круглые ножки, мягкая обивка) и кусает изнутри щёку. Господи, ждёт Рори, как псина хозяина. Лишившись зрения, Ноэ становится мясорубкой, пропускающей плотный шмат эмоций, те в свою очередь образуют мош, толкаясь и путаясь в нервных окончаниях, понуждая вскрывать в себе неизвестные ранее резервы терпения. Он зябко ёжится, поводя лопатками, словно пытается стряхнуть стальные путы.
Килли повторяет себе ежедневно, что так нельзя и нет, так не может продолжаться вечно, он выберется из это петли беспомощности, как только...Две недели. Три. Химозный медикаментозный туман по прежнему укладывает на лопатки. Ни связных мыслей, ни воли, ни здравого смысла. Проблески сознания заедаются чертовски полезной таблеткой.

спи. спи. спи.

Кунжутная булочка, поддавшаяся нервному вазяканью ножа, начинена сыром и листом салата — весь его подвиг на сегодня. Он сидит за столом. Проверяет футболку на наличие присохших пятен томатного соуса, которым щедро поливал обеденную пасту. Вспомнив, что еще днём сменил одежду на свежую, успокаивается.
Снова заводится. Не может насладиться откатом после жертвенного спасения своей скромной персоны братом, чьи идеологические симпатии делают их фактическими врагами. Вот оно что. Его изнутри вспахивает от очевидной мысли — им конец. Стоит Бастардам или Альянсу вытянуть случайную нитку из их не слишком искусно сотканной лжи о гибели ублюдка, формального государственного изменника и члена террористической группы Киллиана Ноэ, как ни те, ни другие не станут разбираться в мотивах и доводах. Всё это бессмысленные рюши, воланы и кружевные оборки из мыльного tv. Они выбрали скользкую, неустойчивую опору братской преданности, но всё ещё желают усидеть на двух стульях.
Потому их беседы столь идиотичны в своей обтекаемости. Один не хочет обманываться, что его спасут, другой не желает слышать молчаливый крик:

отпусти. отпусти. отпусти.
кто кому э т и м выстрелит в лицо?

Незаконченная мысль вяжет на кончике языка и застревает на стенках зубов скоропалительным чертыханьем. Ноэ вздрагивает, весь день ждущий, но так и не готовый к возвращению брата. О’Ши приходит с ворохом дел и мыслей извне, приходит оттуда, где жизнью верховодят сроки, цейтноты и чашка утреннего кофе Starbucks. Старший толкает приветственную речь, и она дробится мелкими камешками, пускающими круги по застоявшемуся болоту его затворничества. Вкрадчивое, бесячее чувство неудовольствия проникает за шиворот и стекает тонкой струйкой холода. Просто потому что Брай — сама жизнь, её необузданное течение, динамика, а он, Киллиан, — статичен и заточен под зацикленный бессмысленный режим, где оправиться без запора — то еще достижение. Новый день — новое сражение с ветряными мельницами, и он не знает что со всем этим, непонятным и непростым, делать. Оно доводит до точки, ручки, грани. Эта далекая параллельная вселенная зрячих становится враждебной и недосягаемой. Брайан снова и снова пришлый, бесконтрольно вторгающийся в слепую зону, сканирует Ноэ на предмет дефекта и выпестывает в нём инфантильную зависимость от своего тепла, участия, внимания.

зачем я тебе такой? зачем тебе не всё равно. зачем я тебе должен? должен себя?

И он молчит. Принимает как должное. Потому что иначе — неблагодарный мудак. По-другому — подлый ублюдок. Все эти жизнеутверждающие мысли вьют колючее гнездо на голове, подпитывают астено-депрессивный синдром, о котором со смаком разглагольствовал док в госпитале (госпитале, что случился вечность назад, чёрт, чёрт, чёрт), задают в ребрах неровный ритм. Всё понимает, всё. Просто устал. Устал держать оборону. Держать лицо.

— Хэй, я чувствую запах наггетсов, приятель! Чтобы на это сказал доктор Стивенс? — Ноэ откидывает голову на спинку стула, сверля кадыком потолок. Вытягивает в сторону руку и требовательно шевелит пальцами, — Гони сюда.

ЯВЬ;

В висках задыхается биение, ему кажется, что он всё ещё напичкан таблетками, что вместо крови по венам течёт физ. раствор, а склизко-голубое — это вкрапление света в ослепших зрачках, а не гипнотическая радужка брата. Горло давится всхлипом и он проталкивает в глотку сырой воздух Нурменгарда. Маг выныривает из дилирия, в который его спеленал Брайан, и кротом продирается в реальность. Он спешит. Знает, что глоток трезвости растворится в изнутри хлещущим по артериям забвении. Оно, забвение, жгучим йодом зализывает раны, проявляющиеся от минутного осознания себя марионеткой в руках чёрного, с   букетом порочных перверсий кукловода.
О’Ши не боится терять зрительный контакт, он может себе позволить созерцание в изумруд и сепию окрашенной плесенью стены. Киллиан приподнимается на локте, преодолевая тошнотворную слабость (как будто вынимает из взъерошенной головы осколки, занозившие мозг).

— Рори, чего ты добиваешься? — обнимает (устало наваливается) со спины. Прячет лицо между напряжённых лопаток, — Это не то. Не мы. Всего лишь иллюзия. Ложь.

Веки медленно режут темноту: короткое смыкание — ночь, дерганый взмах — сумерки. Ни клочка солнечного, живого.

— Хэй, я чувствую запах наггетсов.., — голос наждачно шершав, —  приятель... — Киллиан пьяно фыркает брату в затылок, — Тебе это нравится?

Отредактировано Killian Noé (2019-06-25 21:43:53)

[AVA]http://forumavatars.ru/img/avatars/000b/09/4f/21989-1460710428.png[/AVA]
я лежу на спине
и смотрю в потолок
с ушами полными слез*

НАВЬ;

Под веками густая кофейная гуща. Потёки, как на стенках фарфоровой чашки, рисуют мужской силуэт. Он движется в направлении Киллиана, и тот играючи скрепляет реальный звук шагов с воображаемой картинкой. Ещё немного, и он увидит Брайна с выёбистым прищуром голубых глаз, с лицом, усыпанным поблекшей ржой веснушек, с припухшими (он-не-желает-знать-отчего) губами, в уголке нижней пурпуром расцветает гематома.

«...нарезать мясо для отбивных необходимо поперек волокон, небольшими кусками толщиной от ...» — голос шеф-повара едва различим на периферии слуха, — «...до полутора сантиметров...», — но не для Ноэ, которому уши стали вместо глаз, — «...чтобы мясо прихватилось корочкой ...» — фоновый телевизионный трёп понижает градус напряжения, когда влажная рука брата находит его ладонь, — «...отбивать мясо нужно легко и нежно...» — он сканирует дуги, петли, завитки на чужих пальцах, будто хочет проверить насколько идентичны они его собственным, — «...тут главное не переусердствовать, чтобы мясо не выпустило весь сок...» — рука сжимается на тонком запястье, он осторожно растирает выступающую косточку. Мгновение стынет мягким парафином — тепло. Почти не обжигает. Пальцы вновь перемещаются к узкой ладони, хочется сцепиться в замок, притянуть нависающее над ним тело к себе и уткнуться незрячим щеном в плечо: — «...Солить нужно только в конце жарки, иначе мясо пустит сок, и отбивная получится сухой».

"Я устал" распускается в голове тёмным цветком. Настолько тёмным, что его хищные зубчатые лепестки контрастно выделяются на фоне беспросветной мглы, которая заменяет Киллиану зрение. Конечность деревенеет в руках брата, пока память рефреном повторяет отравляющее "я устал", "устал", "устал". Он различает сотни тембральных оттенков, разбирает звук на составляющие, пытается вычленить суть. Одергивает себя, потому как воспалённый болезнью мозг развивает паранойю до масштабов невроза. Ему небезосновательно кажется, что Брайан им манипулирует, разводит как сопляка, подводит к краю обрыва, где близость бездны неизбежно заставит кричать. Изо всех сил цепляться за близнеца. Склонить голову и признать, что он в ничто. Разве это не очевидно?

— Пожалуй, да. Волосы слишком отросли, мешают, — слова плоские, картонные, но Килли расцвечивает их ухмылкой, от которой стреляет в виске, — Можно в твой выходной их подстричь, когда будешь не таким уставшим. Или я сам... — пожимает плечами, мол, плёвое дело, — всё равно никто не увидит результат.
Обронённая фраза, как грань ледяного кубика. Жалит холодом. Он контролирует каждый мускул на лице, готовый дрогнуть от того, что О’Ши покидает его орбиту, отнимает свою руку, зажатую в пятерне брата, бросая его в одиночку сражаться с кинестетическим голодом.

Шелест пакетов, звяканье столовых приборов, скрип стула, обрывки дыхания. Брайан накрывает на стол, но выверенные движения брата никак не спасают от напряжения, почти осязаемого, забирающего обоих в огненное кольцо. Так было всегда. Они пытают друг друга собой. Пытают наличием или отсутствием. Ноэ некогда разлил между ними атлантический океан, потерял себя в безграничных виноградниках Антр-Де-Мер, ушёл с головой в повстанческую деятельность, где был исправно крутящейся шестерёнкой в мощной махине сопротивления...Он бежал, без оглядки, без смысла, потому что стоило бросить взгляд через плечо и его недолгий жизненный путь проявил бы петляющие следы — свидетельство трусости. Бежал, но находил, если не себя, то Брая, в каждом отражении, витринах, лужах, в линзах солнечных очков и случайных глазах зацепивших его зрачок. И сейчас, когда бежать некуда, он сжимается в наноатом отчаянно ища лазейку, микро-трещину во временной ткани, чтобы избежать этой нутряной гулкости возникшей после чудотворного спасения в лаборатории "Альянса".
"Май 2048. Форт-Уэйн, Индиана — не случись". Инфантильное, полое желание, которое свидетельствует о запущенном психологическом состоянии члена боевой группы "Бастардов", официально признанной террористической, чей статус автоматически превращает Киллиана в государственного врага, а значит, врага О'Ши. Осознание этого факта не даёт забыться спокойным сном.  Он то и дело мысленно примеряет на близнеца иисусьи тряпки и едва не мироточит в подушку, когда родная рука опускается на взмокший загривок, успокаивающе, уверенно, отгоняя химозные кошмары, что залетают ночью в треснутый череп.

Ножки стула протяжно стонут, валандаясь о дощатый пол. Ноэ деловито устраивается за столом, пряча руку под скатертью. Пару раз незаметно встряхивает кистью, надеясь избавиться от тремора. Медленно, под неестественно ровным углом подносит стакан к губам и скупыми глотками цедит воду. От заходящейся в пароксизме отчаяния сердечной мышцы внутри знойно и густо. Катастрофичность происходящего гуляет где-то в районе груди и застревает колом. Ползёт предагональным всхрипом по горлу и встаёт комом. Хочется открыть рот и выронить измученное:" я болен, Рори, мне нужна помощь. Я схожу с ума каждый день, изолированный от любых контактов, в муаровой тьме, со спутанным сознанием...Кто теперь я?". Очередной алогичный виток мысли рисует раззяванную пасть, заполненную чёрной мошкарой. Слова падают мазутными каплями по столу, поливая ужин вязким токсичным соусом из подавленной паники. Килли рискует сорваться в родные ладони каждый раз, когда чуткий слух улавливает оборот ключа. Истеричная, ослепляющая радость утапливает в себе зерно сомнения "а вдруг не Брай?". Короткая вспышка одурения, эйфорического прихода умащивает подкожные шрамы бальзамом и те, боже, какой же это торч, перестают нестерпимо зудеть. Пальцы теребят чёлку лезущую на глаза (прекрати так громко думать). Злое радио в голове не унимается. Ноэ постоянно троит, примеряет на себя праздный крой, калькирует того беззаботного Киллиана у которого всегда всё ça va. От уничижительной, позорной жалости к себе эмоции взвиваются внутренним смерчем, на поверхности — неосознанное зажатие края стола до побелевших костяшек, учащенное трепетание воскрыльев носа, лихорадочный блеск незрячих глаз...

— Putain!* — инстинктивно подаётся назад, когда стакан опрокидывается ему на торс. Он чувствует, как сила гравитации тянет его вниз, как руки неуклюже взмывают вверх, как атрофировавшиеся за три месяца вынужденного безделья мышцы, чуть не рвутся от попыток перенести центр тяжести вперёд, но...Грохот упавшего стула и чуть менее шумный тела. Удар приходится на локоть. Муштра на базе Гамильтона не проходит даром и он сберегает свою бедовую от очередной травмы. Возможно, последней в этой жизни. Боль проникает в покровы, проходит по костной тверди и локализуется в мозговом мякише, что спрятан в кальциевых стенках лучевой кости.
В относительной тишине лофта его хохот звучит пугающе. Он резонирует от стен, бьёт по собственным ушным перепонкам и снова резиново отскакивает от потолка к полу, от предмета к предмету, от Ноэ к О'Ши. Веки набухают от вздувшихся капилляров под ними. Килли смаргивает несуществующую влагу с уголков глаз:
— Нормально, — "ха"— вдох, "хо" — заполошный пульс, "хы" — захлёбывается кашлем, — всё.
Он втягивает воздух с трудом, как через коктейльную соломинку. Предостерегающе вытягивает не пострадавшую руку — я сам. Вода облизала его от ключиц до блядской дорожки, начинающейся за кромкой домашних штанов, прохладная струйка щекотно просачивается за резинку боксёров. Ноэ аккуратно ощупывает масштабы катастрофы и педантично отмечает, что это будет третья смена футболки за день. Он вминает лицо в ладонь, проводит по надбровным дугам пальцами и ждёт, когда организм отпустит от дергающей пульсации в локте.

«...передерживать отбивную на огне нельзя — она будет становиться всё жёстче и жёстче. Снятую со сковороды отбивную подавать сразу на стол. Приятного аппетита».

Он всё еще неловко улыбается, когда возвращается в сухой одежде. Его так и не покидают ошмётки смеха, когда он падает на матрас и глупо хихикает лицом в простынь. Прежде, чем сон утягивает его в хлороформное забытьё, думает о том, что его скалящийся весь вечер рот, вероятно напоминает улыбку Глазго.

ЯВЬ;

Каждый так и останется в Нурменгарде, в этой зарешеченной коробке едва ли менее тесней могилы. Даже, если, кому-то (не)посчастливится покинуть эту тюрьму. За стеной кого-то громко рвёт — последствие очередного садистского заклятия примененного на волшебнике лишённого магии, исключительно ради общего блага. С другой стороны слышится лающий смех и удары тела о покрытые гнильём и спорами поверхности камеры (бывший колдомедик идущий на поводу у душевного недуга возникшего двумя неделями ранее — потенциальный покойник). Этажом выше или ниже — всё одно, морок и унижение.
Ноэ принимает боль с рук брата с сомнительным смирением. Он доверяет своё обнажённое горло петле, которую О'Ши затягивает, не гнушаясь пустить кровь на нездорово бледной коже. Брайан бросает едкие фразы, как бладжеры, сбивая близнеца с ног. Тот не понимает, что это его маринование в собственной желчи и обиде ранит Киллиана глубже, чем манипуляции с его сознанием. Как же так вышло, что никто никогда никого никак не уберёг?

— Мы братья. Близнецы. Роднее не бывает, — устало, будто предчувствуя, что этот ответ не понравится Рори. Настолько не понравится.

Непростительное заклятие натягивает нервные волокна на кулак О'Ши.
— Оста...— [...] — вись, — Килли кажется, что он успевает озвучить свои мысли, на деле это шипящий выдох, едва различимый мявк слепого котёнка. Мучительная, неподдающаяся анализу пытка режет плоть костями, что пытаются выдавить себя из агонизирующего нутра. Ноэ сотрясается, как от удара маггловского электрического тока. Ещё только мгновение, равное вечности и боль утянет сознание на дно из которого не выгрести. Боль, равной которой он не знал ранее, выползает изо рта алой змеёй. Ледяной каменный пол камеры обагряется лентой крови. Крови, пущенной брату братом. 

— Прости, что сделал тебя таким... —  неизвестно кому принадлежат эти слова. Киллиану из "Яви" или Килли из "Нави"?

НАВЬ;

Фрагменты сна мелькают старыми, засвеченными снимками. Стенки черепа знакомо царапает изнутри. Ещё не разлепив глаза Ноэ знает, что Шу пытается наладить с ним ментальную связь. Последний "выход в эфир" едва не стал для него фатальным — О'Ши бдит непрестанно, даже тогда, когда его нет рядом. Он холодеет от непонимания: хочет ли, чтобы напарник прорвался сквозь сотни миль, разделяющих базу бастардов, что в Канаде и Фарго, в котором занозой застрял Киллиан? Единственное в чём он не сомневается — он не желает, чтобы брату угрожала дополнительная опасность. А значит, любая утечка информации недопустима. В голове — скопище кислотно-рыжих сколопендр. Килли морщится от чесотки, вызванной тонкими многоножками. Глаза распахивается, отпугивая дрёму взмахом ресниц. Непроницаемая ночь по-прежнему съедает пространство. Погодите-ка. Между рёбер колотится. Неистово. Яростно.

Лунная бледность лица. Взъерошенная копна волос, так не похожая на пижонскую укладку медийной дивы. Ладони лодочкой сомкнуты под щекой, прямо как в детстве. Губы размыкаются на мгновение выпуская вибрирующий хриплый стон свойственный человеку вошедшему в глубокую фазу сна. Рори спит. Рори рядом.

Киллиан пеняет на происки Морфея, на осознанное сновидение, до того реальная картина предстаёт его глазам. Глазам! Он готов кричать от переполняющего нутро горького восторга, но жадность, прагматичная и неутолимая, бьёт наотмашь по губам и заталкивает немой крик обратно в глотку. Секунды отсчитываются тихим шорохом песчаных часов, но сладкая иллюзия не исчезает. В зрачок белесым опарышем проникает свечение подобное люминесцентному. Оно полупрозрачной взвесью накрывает его и Брайана энергетическим куполом. Он узнаёт эту способность на раз — защитное поле. Оно не пропускает в радиус своего воздействия телепатические, псионические и  физические виды атак. Брайан — иной. Однако, здравствуйте.

Его снова схлопывает темнота. Он снова незряч. На него многотонной тяжестью наваливается собственное тело. Хочется вскочить с матраса, откатиться в сторону, сейчас, тут же, но он медленно, бесшумно, подобно сапёру на минном поле покидает объятие одеяла. Ноэ деревянно разгибается и тут же жалеет об этом, потому что ноги подкашиваются. Он начинает медленно оседать на пол. Астральная проекция вырывается из телесного плена и смотрит на распластавшуюся тушу с изумлением. Всё это время он ходил в футболке с надписью "Pornostar" (у Брая своеобразное чувство юмора). Извилины коротит, но по лицу уже расползается довольная лягушачья лыба. Он идёт уверенным шагом к закрытому жалюзи окну. Ещё один шаг.
Падение.
Пока его бестелесные стопы не коснулись земли, его зацикливает на догадке:"Тринадцатый день. Без сыворотки". Они пропустили укол антидота сдерживающий его мутировавшую сущность и вот она, сущность, неукротимая и цельная, рыскает по ночным переулкам, спущенная с поводка бежит по ленте асфальта, к которому липнет листва после вечернего дождя. Подозрительный и тихий район раскрывается веером перед изголодавшимися по образам, цветам, визуальной конкретики глазам. Так отчаянно хочется целовать неоновую ночь, огладить взглядом городское неглиже, которое он застаёт благодаря фортовой побудке. Мимо проносятся смазанным пятном сонные остановки, перевёрнутые урны, оконным соты — жёлтый, красный, синий свет за стекольным пузырём. Скорее, он сам смазанное пятно, нарезающее круги по округе. Ему нужно успеть. Впитать. Запомнить каждый штрих и нюанс. Разглядеть расширенные болты глаз бредущей с Рейва накачанной лизергином молодежи:
— Чего пялишься, урод?
Согбенную фигуру бомжа, поливающего содержимым мочевого пузыря стену жилого дома:
— Ёбаный извращенец, проваливай!
Он готов сцеловывать смех с каждого прохожего, но те не отвечают ему взаимностью. Килли зажимает рот ладонью, чтобы не орать от развернувшихся лёгких, от того, что впервые за несколько месяцев чувствует себя живым...

— Tu me fais chier *— счастливая гримаса сползает с лица Ноэ. Он уже видит, как его конечности превращаются в пиксельный бит. Как на глаза снова надевают шоры. Это не игла шприца входит ему под кожу, это Брай в его вены воткнут.

Отредактировано Killian Noé (2017-06-21 11:55:57)

ЯВЬ; past

В воздухе густо тянет кровью. Киллиан не видит её — перед глазами марево горячки. Зато он может наделить её цветом. Киноварь — артериальная. Бордо — венозная. Алая — капиллярная. Из вен-жил-сосудов ткётся полотно оттенков заката и укрывает собой полуразрушенные контуры стен, потолок, чешуйками опадающий известью, и собственный рассудок, которому одинаково плохо и "там" и "здесь". О’Ши его так прижал, что даже в глубинах сознания не найти убежища. Ему не дадут провалиться внутрь себя — слишком много власти в волшебника, который с рождения делит магию провиденья на двоих. Килли подавляет бесполезное, но очень соблазнительное желание просто выжить из ума (пожалуй, это было бы милосердно по отношению к обоим близнецам), но голое упрямство понуждает сосредоточиться на расползающемся кровавом сукне, чтобы оставить на нём свой неопрятный шов:

— Не нравится, когда ломают любимую игрушку? — сип, наждачный выхлоп букв, насилу складывающийся в предложения, — Так вот, не надо отдавать дорогие сердцу цацки в чужие руки, — лицо лопается ухмылкой, на условно белую эмаль зубов брызжет солоноватая кровь, — В их пустые головки вкладывают "неверные идеалы". Потом ведь с ними неприятно играть. Подумай об этом.
Весь он — сгусток мышц, лишенный кожного савана. От каждого касания провидца тело дёргает. Этот жалкий лепет — всё, что он может противопоставить непростительному заклинанию, прежде чем оно выщелкивает его из реальности (тей).

НАВЬ;

Картинка меркнет, будто глаз залит сургучом. Будто Брайан наносит рельефную печать на плавкую смолу с логотипом «Альянса». Мир выцветает до рыхлой тьмы, в которой нет опоры, надежности, только ненасытное дно, всасывающее живые, до черта нужные, краски. Он всё ещё "ни там, ни здесь", когда чужие руки трясут его безвольное тело, так отчаянно и зло, что позвонки вполне могут посыпаться из-под взмокшей футболки. Осязание бьёт наотмашь. Тут же вернувшееся обоняние лепит пощечину второй подставленной скуле. Темнота пахнет гнилью. Сывороткой, чей отвратительный химозный запах заставляет сердце биться в синкопированном ритме. Так смердит колодка, петля на шее, несвобода.
Тёплая августовская ночь оседает металлической стружкой под веками. От ворованного фрагмента полнокровной жизни — ожоги и волдыри, будто лунная дорожка, неоновые лучи и взгляды случайных прохожих обожгли его бледную кожу, на которой вместо клякс-веснушек теперь едкая гарь. Рука брата, тисками сжимающая запястье, приклеилась как бирка в морге. И холодно так же. И падально-приторно от звенящих слов, вползающих в слуховые проходы:

"Что это за херня, Килли?". Действительно. Наконец-то правильный вопрос. Ноэ хочет даже отсмеяться по случаю, но Брай наваливается могильной плитой. Спину разлиновывает под паркетный узор. Стенки черепа полосует от форменной истерики Рори, у которого прорывает внутренние шлюзы. В своём тесном беспросветном чулане нахохлившимся воробьём прячется младший из отпрысков неблагополучных О’Ши, готовый дерзить, и огрызаться, и выклёвывать крохи свободы, которыми Брайан с детства привык распоряжаться.

ты не будешь дружить с этим хлюпиком Джерри, у тебя есть я
не садись на велосипед, уже четыре раза упал
ложись спать, не шуми, мама отругает
не пей из лужи, живот будет болеть

я. хочу. пить. из. лужи.
Хочу выбраться из этой убивающей меня благодарности, признательности, унизительной невозможности заявить, что против. Тотальной опеки, контроля, обречённости. Невозможности отплатить.
Киллиан уже пробивает скорлупу, в которой кончается воздух, на языке вертится хлёсткий ответ, но он застревает у самой гортани.
"После всего, что я делаю для тебя…" — наледью ложится на кожу. Онемение покровов не распространяется на горячий, спазматический сердечный выхлоп, который оседает оглушительным boom-boom, точно в ярёмной впадине. 
"Я рискую всем, что у меня есть. Всем!" — калейдоскопом рассыпаются фрагменты их с братом жизней. Холёный, глянцевый, вылизанный до богемного лоска (мама осталась бы довольна) медийный выродок Брайан О’Ши. На деле же, коснись скрупулёзно созданного образа, и благородный бархат смокинга, мягко обнимающего лопатки, оцарапает шипами, которые занозили кожу, ещё когда безызвестный кусок ирландской наглости тараном пробирался сквозь тернии, закономерно приведшие к звёздам. И вот из-за него, проблемного и неуправляемого а́льтер э́го, названного Киллианом, сияющие вспышками фотокамер, глазированные славой "звёзды" распадаются битым стеклом и вонзаются холодными осколками в выступающие тазовые кости, в выраженные ключицы, в хребтину, беззащитно подставленную жалу направленной ярости. Эта ярость зиждется на животном ужасе, она закодирована в глубинах рептильного мозга, вплетена в нити ДНК, идентичные с близнецом. Они так завязаны друг на друге, что инициалы обоих жмутся рядышком в расстрельном списке.

Брай перетягивает Килли заботой, как веревкой, превращая опеку в искусство шибари. Он купается в разочаровании брата. Обугливается от стыда. Сжимается до семилетней версии себя, когда старший априори прав, когда единственное, что правильно и неоспоримо — это слово, дело, мнение близнеца. И сейчас, когда брови заламываются в гримасе отчаяния, он наблюдает, как что-то уродливое и несостоятельное, что-то (не кто-то), во что он вырос, подводит Рори, хладнокровно вышибает из-под них метафизическую табуретку оставляя болтаться в петле два тела.
Тонкая струйка кислорода едва просачивается в сдавливаемое горло, диафрагма агонизирует — её раздувает от попыток вдохнуть спокойствия, но потуги звучат как треснувшие рёбра. От интонаций О’Ши мутит и пригибает к полу. Им недовольны. Это ещё хуже, чем когда сердится мать. Эти зловещие нотки — предвестники одиночества. Отсутствия улыбки на веснушчатом его лице. И смотреть в зеркало и скалиться в него радостно — совсем не то же самое, как ухмыляется старший. И если лучшие из лучших родственников дуют на рассаженную коленку, то эти волчата слижут чужой вкус, чтобы боль ушла. Боль уйди. Всё, что нужно — это прильнуть к его ранам нежно и зло. Потрепать по русой маковке, заключить холодные кисти в тёплые ладони, сложенные лодочкой исключительно для него. Пересчитать цепь позвонков жадной, голодной пятернёй, уложить чужую голову себе на плечо, вдохнуть пряный воздух, покидающий лёгкие брата...и обнаружить, что это не он вовсе слепым щеном тычется в чужие руки, что это у него ищут защиты и покровительства.
Ноэ вытаскивает голову из прошлого. Отвоёвывает себя буквально по клетке. И не понимает, как он позволил им загнать себя в мучительно-одинаковые вторники, субботы и прочие вчера и недели назад?
Бессмысленно отрицать то, что друг другом простужены. Бесполезно доказывать себе, что третья планета от солнца слишком мала для двоих. Без толку разливать между океаны, выставлять по разные стороны баррикад — один искра в цепи, другой — проводник. По одному не горит.

Килли дышит. По-настоящему дышит. Нутро заполняет родной запах — Рори пахнет "своим". Так пахли рождественские каникулы, когда О’Ши прилетел в Антр-де-Мер провести время  с ним. Так пахла наволочка, которую Ноэ долгие месяцы не отдавал в стирку, вдыхая успокаивающий мускусный аромат с несвежего хлопка. Это смрад ирландского квартала, вшитого в тело Нью-Йорка, где каждая ссаная подворотня носила шлейф старшего, а значит, была безопасной. И прежде чем Киллиан завербовал себя в бастарды, прежде чем окончательно (как он наивно полагал) отсёк себя от взрослого, самодостаточного, кажущегося любезным Брайана, в агрессивно-вежливом тоне которого угадывались острые грани, Килли варился в этом насыщенном букете принадлежности и неразрывности, которую принимаешь со сладкой обречённостью, которая душит терпким и гашишным душком. Непозволительно близко. Черта, отделяющая эту врождённую близость от аморальной интимности, подбирается всё ближе... Однажды его выпнуло из золотой клети лофта. Однажды близнец уже был подозрительно добр.

— Брай, ты справился, — пятерня нащупывает тонкую шею и притягивает встрепенувшегося брата ближе, — Нагнул целую систему ради меня... — глотает пьяную улыбку —  Мы теперь круче, чем братья Гримм, чем Ромул и Рем, ну не знаю.., Вачовски? Хотя кто-то из них сестра? — Килли смешливо фыркает куда-то в сгиб шеи Рори, — Хитрый, сообразительный гражданский, который припрятал в своей норе террориста, — одуревший от гуляющего по организму адреналина, сочась разнузданной уверенностью, как перезрелый плод — соком, он не может больше позволять себе быть безгласным, неуслышанным, виктимным, — Осторожный лисёныш спрятал в тёплой, тёмной норке слепого крота, но в ней всё равно опасно... — шёпот — Ш-ш-ш... — предвосхищая возражения, касается лица подушечками пальцев, считывает эмоции по мимическим "закладкам", — Кроту больше всего хочется, чтобы шкурка лиса осталась цела. И по возможности собственная тоже, — Ладони сдавливают щеки, кончик большого пальца нащупывает смешно (наверняка) оттопырившуюся губу и мягко надавливают на неё, — Поэтому кое-кого нужно вернуть в стаю кротов, чтобы его подлечили по-особенному, — Килли закусывает нижнюю губу, запрещая себе говорить больше. Не может сболтнуть о том, что на базе опозиционеров наличествует иной со способностью к исцелению. Что есть крохотный шанс вернуть себе себя. Всё, что озвучено им сейчас, может быть использовано против них как «Бастардами», так и «Альянсом»... Стоит только "считать" иному с подходящей сверхспособностью их текущий диалог... — Просто отбрось психи, прислушайся к интуиции, Рори, она ведь тебя не подводит?  — успокаивающим поцелуем в прикрытый веком глаз брата, — Хочу, чтобы лисёныш сверкал зубастой пастью с экранов тв, а крот наконец смог это увидеть своими глазами, — шершавые сухие уста касаются кончика носа и тут же потираются о него своим, — И, прежде чем случится непоправимое, а оно случится, мы оба это понимаем, что скажет братец лис на то, чтобы дать нам шанс выжить?

ЯВЬ; future

— Портус, — мир в расфокусе — покрытый ржой амбарный замок и наведенная на него палочка теряют резкость. Портал размазывает тело по неоднородной тьме. Острая, как конец булавки, вспышка впивается в мозг, сбивая ощущение реальности. Воздух стекает с щёк, оглаживает скулы и не попадает в нос, отчего гортань царапает задушенным хрипом. Наконец, он находит себя в вертикальном положении с опасным креном в сторону запыленного стеклянного серванта. Легкие расправляются от вдоха застоявшегося воздуха. Киллиан пережидает головокружение, от которого нестерпимо чалит к стене. Он настороженно прислушивается. Зрачки расползаются по радужке, затапливая блекло-голубой черным цветом. Ничто не смущает органы чувств. Помещение отзывается тишиной, равнодушием, не фонит даже защитными чарами. Ноэ закатывает глаза в привычном раздражении и шарит в карманах пальцами. Невозможность подсветить себе палочкой вяло бьет по самолюбию. От собственной беспомощности губы лопаются злой усмешкой — металлический прямоугольный корпус маггловской зажигалки тускло бликует, слышится характерный звонкий щелчок открываемой крышки, зубчатое колесико высекает искру из кремния и поджигает фитиль, — Zippo жалящим пламенем отгоняет темноту, выкусывая фрагменты густого мрака. Рука поднимается выше, скудно освещая подвал. Мужчина аккуратно огибает стол, украшенный резьбой и тонким слоем пыли, просачивается мимо сложенных один на другой ящиков и крупногабаритных предметов, укрытых посеревшими от времени простынями. Едва не споткнувшись о лежащий поперек свернутый ковер, Киллиан сглатывает чертыхание и цепко впивается в завесу тьмы, которая жадно жрёт свет бензинового пламени. Снова щелчок — фирменный zippo click. Подпружиненная крышка на петельке закрываясь, гасит огненный язычок, когда рука, наконец, сжимает латунную ручку двери, ведущую из подвала. Уголок губ дергается вверх — незаперто.

Полумрак длинного коридора привносит приятное разнообразие уставшим от контрастного света или вовсе его отсутствия глазам. Запах паркетной мастики забивает ноздри. Впереди угадывается лестница с красным ковролином, перила из темного дерева и писанные маслом картины. Ноэ осторожничает стараясь бесшумно пересекать переплетения гостиных украшенных позолотой, ценным фарфором и мрамором. Стрелки напольных часов отмеряют острый угол семнадцати. Вытянутое окно, занавешенное парчовой тканью, впускает в залу разжиженную мглу. Киллиан улавливает звук тихих голосов в глубине дома и спешит свернуть в комнату, обставленную постдамской мебелью. Подчеркнутая старомодность интерьера живо напоминает о пожилой чете чистокровных волшебников, чахнувших в родовом гнезде без наследников. Как удачно, что «Vergeltung» удалось установить двухсторонний портал в неиспользуемом хозяевами подвале дома. Дома, что завяз в трясине сгинувших эпох. Киллиан, кажется, отпечатал его планировку на изнанке век, потому как спустя несерьезную горсть минут выходит через черный вход. Ныряет в уличный поток выдыхая февралев пар.

Сизое с бурым небо, слоистое, как слюда, сыплет крупными хлопьями снега. Ноэ удивленно промаргивается от налипших на ресницы серебристо-белых кристаллов и подчеркнуто неспешно бредет по мощеной улочке, укрытой снежной крупой. Город выглядит картонной аппликацией: хороший квартал, двух-и трехэтажные особняки, он знает, что ниже по улице расположены лучшие кафе-бары, бутики и магазины с редкими товарами. На покатые крылья крыш мягко укладывается последний месяц зимы. Фонари разбрызгивают желтый свет по редким прохожим, чья журчащая тевтонская речь упрямо воспринимается Ноэ как лающий немецкий — язык войны. Буржуазный Берлин живет своей жизнью, несмотря на то, что за магическим заслоном ночные рейды бомбардируют маггловский Берлин методично превращаемый в руины. Киллиан ежится от резкого перепада температур, плотнее кутается в двубортное суконное пальто и небрежно натягивает кожаные перчатки. На периферии мелькает мысль, что в Париже зима куда как мягче и, прежде чем перемещаться с помощью портключа, было бы не лишним предпринять превентивные меры от собачьего холода. Ноэ сливается с убаюканным снегопадом берлинским нутром: магазинные витрины отражают бодро шагающего молодого человека, похожего на кельнера из кафе "Бруно Брау", или министерского стажера, да хотя бы помощника при чиновнике в костюме, что упакован в галстук и очки в роговой оправе.

Киллиан мажет взглядом по вывескам, сверяется с внутренним компасом и усилием воли успокаивает припустившее галопом сердце. Вчерашний узник Нурменгарда, член экстремистского формирования, по-мальчишески беззаботный, открытый, сияющий морозным румянцем на покрытом веснушчатым крапом лице, совершает ленивый вечерний променад аккурат в стане враге. Весь он, как на ладони, и от того до странности прозрачен, до несправедливого органичен в декорациях эклектичного германского гомункула, в утробу которого набились волшебники. Ноэ прячется за опущенными веками — циан глаз выдает зверя, настороженного и внимательного. Во внутреннем кармане он несет смерть. Она некрасиво оттопыривает пальто, прижимаясь сквозь сорочку к реберной клети. Смерть закралась внутрь стеклянной сферы, в четкий ритм шагов, оставляющих следы на заснеженном тротуаре, в выстуженный воздух, который вдыхают прохожие, словно не слышат сладкий запах разложения. Киллиан несет эту смерть с фанатичностью Данко — с жертвенной готовностью причинить добро.

"Магазин книг по черной магии Хальбе и Готтфрида". Он проходит мимо, минует какие-то заведения, а в самой сердцевине головы остается будничная, не вяжущаяся с важностью момента, пластина с надписью:"режим работы: 8.00 - 19.00". Бодро прошагав с квартал, он подносит левую руку к лицу, силясь поймать дрожащую стрелку часов взглядом; та указывает на неправдоподобные без четверти семь вечера. Он не рискует переждать оставшийся огрызок времени в подвернувшемся трактире, не отвлекается на сигарету, что сдобрила бы глотку никотиновой слюной и табачным теплом. Витающие в пространстве перламутровые частички света спаиваются в неразличимую чужому глазу мерцающую, как феечная пыльца, нить, обогревающая смятую душу. Врожденная, безусловная, магическая близнецовая связь прошибает крупной дрожью, пронизывает покровы знакомыми с детства чарами, которые сладко оседают где-то внутри. Чувство принадлежности, чувство цельности сжимает пучок нервов и переплетает его с идентичным, разве что находящимся на расстоянии нескольких переулков. Еще не встреча — её предвкушение, продавливает выдержку мага, разводит на сентиментальную глупость броситься тут же, невзирая на опасность, питает оправданием в год с лишним разлуки. Осознание, что брат в это самое мгновение вынуждено пропускает через себя внезапно обрушившийся и разделенный на двоих спектр мучительных эмоций, дарит Киллиану беспомощное, непреодолимое удовольствие. Его ведет так, что хочется расхохотаться на глазах у Шварц штрассе.

Между "восторг" и "уныние" всего один градиент — "тоска". Тоска по тому, кто кость от кости, кровь от крови. Это унизительное, в сути своей, чувство зависимости, от которого камень в подреберье превращается в масло. Злорадство приятно щекочет самолюбие — эта потребность взаимна. Она ощущается давлением ошейника, перетягивающим дыхательные пути, нетерпеливым дерганьем поводка тянущего ближе, ближе, ближе. Притяжение становится нестерпимым, когда обогнув петлю вокруг района, Ноэ снова возвращается к книжному магазину и видит себя со стороны. Брайан до заурядного привычен: коротко стриженный, тощий, манжеты виднеются из-под рукавов пиджака, как и полагается, ровно на четверть дюйма (господи, откуда эти мысли?). Ни полуслова. Киллиан беспрепятственно проходит в лавку, краем глаза отмечая, что вывеска переворачивается стороной "закрыто". Седые тона улицы сменяются теплыми коричневыми вариациями, принадлежащими полкам, переплету книг и древесины из которой сколочена мебель. Он слышит, как О'Ши накладывает защитные заклинания. Удивляется, когда холод тает на руках, бежит горячим воском по жилам — так замерз. Текут томительные секунды длиною в дни, они густо заполнены молчанием, многословным и тяжким. Ноэ гладит лакированную поверхность прилавка, затянутой в телячью кожу ладонью: аккуратной стопкой сложены листы пергамента, бликует граненое стекло чернильницы, перо с темным кончиком лежит перпендикулярно остальным предметам, отшлифованные пальцами четки умиляют особенно. Этой педантичной аккуратности срочно требуется бунт. Он тянется к внутреннему карману и вынимает то, что вынудило его томительно стоять сейчас спиной к брату. Безрассудно рисковать жизнью обоих.

Небольшой хрустальный шар с ярлычком "Gellert Grindelwald".

Тяжело дышать.
— Скромный подарок для любителя "общего блага", — Ноэ в неторопливом повороте снимает перчатки и разминает отогревающиеся пальцы, — Я поделюсь с тобой содержимым любезно записанного мною пророчества, — Киллиан накрывает подошвой дощатые полы, преодолевая пространство, разделяющее его с близнецом, каждый шаг виснет выразительным люфтом между предложениями, — "В истории не будет дуэли волшебников, способной сравниться с той, что состоится между Великим Светлым Магом, Гением волшебства, что был некогда другом и соратником на пути становления великой цели и Грин-де-Вальдом. Последствия битвы этих несравненных чародеев для всего волшебного сообщества станут поворотной точкой магической истории. Грин-де-Вальд падет и будет заточен в собственную тюрьму Нурменгард".

Киллиан касается холодными пальцами тонкого участка оголенной кожи за шиворотом Брайана:
— Я пришел за тобой, — поправляет загнувшийся уголок накрахмаленного воротника сорочки, — Верь мне, — Едва касаясь проводит по сиротливому ежику русых волос, — У всего этого... — неопределенный взмах кистью, — ...нет будущего. Уйдем со мной?

Левая рука сжимает его запястье, правая поднимается в невербальном заклинании. Вбитые в голову на седьмом курсе обучения в Шармбатон три главных «Н», звонко ударяются двенадцатью галеонами о стенки черепа. Трансгрессия перенесёт близнецов к порталу. Последний можно считать утерянным, потому как магические следы приведут к нему недругов. Не нужно быть провидцем, чтобы понять — Ноэ затягивает на шее петлю.
На чьей шее?

Отредактировано Killian Noé (2019-06-25 21:44:17)

[AVA]http://i.imgur.com/E3S3dxR.png[/AVA]

ЯВЬ; 1944, февраль

Близость брата так волнует, что концентрация внимания сосредотачивается где-то в запахе коротко остриженных волос Брайана, грозя магу "расщепом". Едва уловимый шлейф абиссинской смоковницы, заунывника и валерианы — баловался зельеварением, не иначе. И родной дух Рори, конечно. Мир в очередной раз распадается на фрагменты. Киллиан привычно игнорирует болезненную деформацию не то тела, не то сознания, сосредотачиваясь на присутствии близнеца, на цепкой хватке вокруг его тонкого запястья. На визуализации портала. Пыльный подвал престарелой четы из числа волшебной немецкой интеллигенции, встречает провидцев благородной тишиной и темнотой. Ноэ находит себя в считанные секунды, ловко огибая уже знакомые ему ящики и тумбы с коварно выдвинутыми полками. Успокаивающе стискивает руку О’Ши. Аккуратно проводит его через полосу препятствий. Наводит палочку на бесполезную в быту керосиновую лампу и ныряет в глотку портала.
— отв — ра — ти — тель — но —
Цвета и звуки наваливаются внезапно. Как если бы кто-то закрыл веки шорами, выключил звук на не поддающееся исчислению время, а затем резко включил озвучку, снял завесу с глаз. Киллиан обнаруживает себя в тени арки у моста. Цедит влажный воздух набережной близ Елисейских полей, и поднимает взгляд на открытый город — Париж. Столицу, чья маггловская начинка сдалась без боя на милость оккупантов. Город-подстилку, что раздвинула ноги перед захватчиком так же, как магический Берлин подставился под Гриндевальда.
Франция дразнится мягким моросящим дождём и ветряными пощечинами. На фоне Берлинских морозов её зимняя непогода кажется заигрыванием кокетки и Ноэ оттаивает. Набрасывает на брата суконное пальто и перебивается шарфом. Поздний вечер выдавливает прохожих с улиц и Килли позволяет себе неспешную прогулку вдоль Сены. Желтобрюхие фонари отбрасывают на воду тусклый отсвет. Он расплывается в ряби световыми нимбами и оседает феечной пыльцой на дне полноводной реки. На поверхности кругами расходятся дождевые капли. Вода обнимает ступени каменной набережной, дождь лижет бордюры, брусчатка под ногами скользкая и глянцевая, как леденец.

— Мост Александра III, — тускло сообщает Ноэ. Он не в курсе, был ли когда-нибудь брат здесь, но хотел бы совершить неспешный променад до площади Рон-Пуэн, оценить панораму Елисейских полей замыкающихся Триумфальной аркой. Хотел бы обрушить на близнеца свой Париж с пресловутыми, но от того не менее захватывающими  балконами с балюстрадами и вазонами, люкарнами, сандриками и кронштейнами, сливающимися в изящное, филигранное произведение искусства. Но не время и не место. Киллиан утягивает О'Ши в трансгрессию и хаотично возникает там и сям на полотне столицы, путая нити энергетического следа, тянущиеся хвостом за бессистемными скачками провидцев.

Город пестрит красными флагами со свастикой. Квартал Сен-Поль стенает от пассажиров, утрамбованных во вместительные автобусы, которые привезут счастливчиков прямиком в топку Освенцима. В арендованном борделе услаждает слух эсэсовцев знаменитая Пиаф. Здание с яркой вывеской "Сinema" шелестит киноплёнкой, на большом экране показывают одобренные новой "верхушкой" картины. Пухнут карманы от немецких марок, пухнут и чрева французских мадам от нацистских ублюдков. Музеи и галереи, журналы и газеты, радиовещание и просто гортанная, беззаботная речь обывателей — ничто не напомнит о том, что над головой горожан постукивает гильотина диктатуры. Согбенная Франция вот уже четвёртый год как ублажает, кормит, обстирывает, развлекает оккупантов.

Киллиан проводит чёткую параллель между нацистским режимом и режимом Гриндевальда. Трансгрессируя из одной точки города в другую, показывая близнецу неприглядное исподнее Франции, он ни на что не надеется. Знает, что тому плевать. Но упрямо хочет показать, что именно для него имеет значение. Возможно, подобной прогулки братьям не предвидится более никогда...

Реальность в последний раз схлопывается и выплёвывает их в нескольких ярдах от старинного дома с черепицей и деревянными балками. Сырая темнота рисует силуэт типичного жилища близ Парижа. Днём обязательно обнаружит себя и ржа на воротах, и чешуйчатым псориазом ссыпающаяся с фасада штукатурка украшенного облетевшими ветками плюща. Ноэ делает шаг навстречу магии, звенящей от узнавания хозяина. Кутается в уютный покров защитных чар, который он скрупулёзно накладывал с тех пор, как бежал из недружелюбного Нурменгарда. Здесь он денно и нощно выстраивал новую темницу. Здесь его логово, последнее пристанище, где есть место только для того, кому не страшно подставить спину под непростительное заклятье. Не страшно, потому как уже испил их нечеловеческой боли до дна. Вот из этих самых рук, что мёрзнут на февральском ветру. Чьи немеющие пальцы Киллиан заключает в свои и по одному подносит к губам согревая мимолетными касаниями:

— Добро пожаловать домой, брат, — хрипотца в голосе выдает волнение. Килли медлит, бросает внимательный взгляд на близнеца. Кивком головы просит следовать за собой. Дверь поддаётся с ворчанием. Палевый свет отделяет нутро дома от чернильной ночи, которая выдаёт всё, на что способна, и теперь тьма едва пробивается через узкую полоску входного проёма, зыбкая и мутная, как балахон дементора. Лицо Ноэ искажается улыбкой/болезненным оскалом: всё, от огромного матраса на полу, жалюзи, книжных полок по форме напоминающих лабиринт ферм, между которыми подвешены лампы на цепях до кирпичной кладки и фанерного листа на стенах — против. Против пластмассового уродства, диссонирующего с непритязательной добротностью первой половины двадцатого столетия. Против инородного, выуженного из больной головы куска будущего, очень может быть несуществующего. Против индустриального вида: шероховатого, несколько неопрятного, с участками оголенного бетона и оцинкованного железа. Киллиан заглядывает в глаза О’Ши, кажущиеся сейчас лазурно-синими: правильно ли он воссоздал их убежище, их тайну, тот самый лофт, что приютил их в Нави? У него не было возможности как следует рассмотреть интерьер лофта — смотреть было нечем. За исключением считанных моментов, когда астральная проекция того Киллиана, придуманного гением брата, не вырывалась из-под контроля и не имела возможности откладывать в чертоги памяти всё, во что впивался голодный зрачок. Кругом пробелы. Кругом неправда. Стоит только захотеть одному или второму — иллюзия развеется и обнажит скромный уют, соответствующий их постдекадантской эпохе.
— Всё как ты хотел, Рори. Ты здесь надолго, располагайся, — Килли радушно разводит руками. Килли меняет местами Явь и Навь. Как и их расстановку на шахматной доске.

НАВЬ; 2049, август

Октава из страха, возбуждения, неотвратимости путается в волосках встающих дыбом на загривке. Ноэ знает, собственными незрячими глазами видел несколькими минутами ранее, что за щербатой кладкой стен занимается колючий рассвет. Внутри же, прямо здесь, на лакированном паркетном полу, его укрывает тёмная полночь, заключённая в теле брата. Колет сетчатку не вспышка зарева, а ресницы Брая — мокрые, солёные, острые.
Хаотично окутанный проводами город, чьи выхлопы ещё дерут горло, с рёвом крови вливается в переплетение вен. Мотор в груди пробуксовывает на ударах. Недомолвки, словно окурки в пепельнице, скапливаются. О’Ши тушит раскалённый бычок о шкуру близнеца — беспомощным рявканьем. И тут же дует на ожог, обещая, увещевая. Снова угрожая. Брайн обвешивается обязательствами как дешёвыми стеклянными бусами, и они сыплются из его уст под ноги, хрустя раздробленной бисерной крошкой. Брайан сулит защиту, но обещание шито белыми нитками. Оно заставляет Киллиана ненавидеть себя за беспомощность. Он глупо кивает чувствуя себя имбецилом — не зная видит ли Рори его невербальную поддержку. Гладит случайные обрезки кожи, желая выдрать кусок глубинной боли: "конечно, да, ты сможешь...", "так и есть...мы с тобой кровью, нервными волокнами, нитями ДНК повязаны — ближе, теснее, роднее невозможно", "тише, тише, взгляни — это те самые "мы", помнишь..?".

"Мы", которые разбились на "Я" и "Ты", когда семилетний Брайан отпустил его потную ладошку и кинул забитого, задавленного смертью матери близнеца в любящие объятия новых родителей. Ноэ помнит, как выбило дух, как выкачало воздух из лёгких вместе со шлейфом трущоб, карбида, жжёного сахара и затылка Рори... Брай больше не пах безопасностью. Дымно-мятное предательство осело на корне языка и это необъяснимое, непринятое им разочарование ослепляло Килли до текущего временного отрезка. Киллиан стал незрячим не три с лишним месяца назад, а много-много лет как. Просто не простил. Не вник в мотивы — второго удара под дых он бы не пережил. Воровато, как бы случайно, жалил преданной финкой родственника, когда позволял себе снизойти до межконтинентального перелёта. Рисовал "бабочкой" развязную французскую улыбку, порочный взгляд из-под полуопущенных ресниц, изгиб брови, насмешливый и вызывающий, словно бы не замечая, как подсаживает Брайана на тяжёлый наркотик, известный под сленговым названием НХБЗЕ (Не Хотел Брата — Захочешь Ёбаря). И, каждую встречу, будь она через месяцы, годы, он предлагал наркоману кольнуться по старой памяти. Бесконечное количество раз шыряясь на пару с близнецом деланной беспечностью, лёгкостью, патологическим отсутствием эмпатии. Наказывал. Его. Себя. Безотчётно выполаскивая из мозгов любой намёк на самообман. Кристально искренен, с незамутнённой перламутровой опалесценцией в глазах, через которую можно увидеть душу — спасибо, что дал мне шанс на новую, нормальную семью (ненавижу тебя за то, что смог отпустить, смог без меня).
Ноэ всю свою жизнь затравленно щерился через сетку-рабицу на личность, в которую вырос Брайан, пытаясь постичь его, познать его природу. И опасаясь найти различия, обнаружить в отражении глаз близнеца себя, вернее то сакральное, что позволило брату отпочковаться от единого ствола и пустить корни в чужой, инородной почве. Килли знает очень простые, элементарные, логичные ответы на вопросы:

         чем пахнет весна — листьями прелыми и влажной почвой
         после дождя — асфальт блестит масляной радугой от бензиновых колонок
         высотки, как свечи — прожигают дыры в небе
         близнецы О’Ши тогда, сейчас и завтра — веснушки, крошащиеся на лицо

на этом, пожалуй, и всё. всё в чём уверен младший. до этого триумфального момента. очень мелочного, никчёмного, обличающего жидкость характера и мстительный нрав: Брайан не смог. Не сумел без него.

Киллиан обтекает от удовлетворения и стыда. Радуется брату, вскрывшемуся и исходящему страхом и бешенством. Перед незрячими глазницами возникает живая картина: Рори тянется за его кистью.., хватает пустоту. Намёк тепла, фантомом гуляющим в том месте, где некогда находился Киллиан. Унизительное и восхитительное чувство нужности, такое полное, что видно швы, на которых держится эта незаменимость, топорность, кустарность проделанной им работы. Изувечил. Испачкал. Извратил. И теперь слёзно-сладко. Даже если от этой местечковой драмы несёт гнилью.

едва уловимый хруст. но не для чуткого слуха слепца. это звук сломавшегося Брайана Рори О’Ши.

Рот, грязный, невычищенный от впившихся слов. Кривится от сардонической улыбки. За мгновение до того, как его накрывают горячечные губы. Табуированная зона прикосновений красным. жёлтым. синим. пламенем полыхает. Под клеткой из костей — нехитрое и объемное пиздец пиздец пиздец. Что-то похожее на вой пожарных сирен неритмично бьётся в горле где-то рядом с кадыком и выстреливает в ушные перепонки. На выходе — стыдный стон, который неизвестно кем выпущен из глотки, неизвестно кем проглочен. Заполошное дыхание Рори перестаёт литься в его рот. Килли делает затяжку воздухом со смешным восклицанием: "хы-агх" и снова затыкается под натиском голодной пасти брата. Не знает от чего именно: от многомесячного целибата, от горько-вяжуще-приторных пилюль, курсирующих дурманом по кровостокам, от кружащего воображение ночного забега, окончившегося грубым уколом сыворотки и резким, болезненным возвращением астральной проекции в тело, но его растирает мелкой вошью под ногтем реальности. Он хочет Брайана. На каком-то недоступном его медузьему мозгу уровне. Присвоить, прикарманить, вшить его в себя, как недоразвитого близнеца-паразита, полностью зависимого от "хозяина". Прошивает до поджавшихся пальцев ног: вдруг не он? Не его это желание. Запереть. Украсть. Оставить только себе. Мысль стучит в голове: "да мы вконец охуели". Оглушительная пульсация в висках подтверждает радостным: "это точно".

Его губы перестают терзать и Килли хочет выставить руки, чтобы не вписаться в слепой темноте в потолок или пол, которые, кажется, поменялись не просто низом и верхом, но и кружат сбоку, сзади и спереди. Так и делает. Тянет потряхивающие кисти куда-то, натыкается (удивительно) на тело брата, проводит успокаивающе (кого успокаивает?) ладонями по плечам близнеца, оглаживает острые локти, пересчитывает дуги ребер — порядок.
Слова О’Ши автоматически пишутся на подкорку, но анализа не происходит. Слишком колоссален разрыв между привычным оценочным восприятием и изменённым состоянием сознания, которое настигло его в один коротких временной рывок. Как выключить и включить рубильник. Секунда. Ничто в сравнении с вечностью затаённой обиды, нужды до Рори, одиночества без.

"Сгинем вместе, слышишь?", — дурная, режущая фраза, оставляет сухое прикосновение губ на зияющей отверзной ране. Неа, только не теперь, нет. Только не ты. Хватит с тебя, сучёныш, живи. Ярко. Броско. Феерично. Глянцево. Как умеешь только ты.

Брайан отстраняется. Килли, как и в возрасте несмыслёныша, тянется за ним.
Предпринятая братом попытка содомии не учит Киллиана опасаться. Он выслеживает его по совершенно дурацкому, возможно не имеющему к действительности никакого отношения, букету: карбиджжёныйсахаргеттобезопасность. Ноэ падает в гнездо из простыней. Тянет к себе Рори. Укладывает его маленькой ложкой. Перекидывает руку через живот близнеца:

— Ты будешь жить. Это, блядь, единственная моя просьба за всю сознательную жизнь, — Килли прикусывает край уха Брая, пресекая возражения, усмиряя и пытаясь угомонить.
Если тогда Брайан отпустил его руку, то сейчас Киллиан сам вернёт его ладонь в свою. Теперь он ведёт. Теперь он отвечает на наличие понятия "Мы":

— Очень прошу.

ЯВЬ; 1944, май

Конец мая ласкает по-летнему жарким солнцем сад. Молодые побеги мандрагоры, высаженной из комнатных горшочков Брайаном, с нежно-зелёного обесцвечиваются до серовато-шафрановых ретро-фотографий, столь популярных у магглов. Ближе к забору сверкают зеркальные листья ландыша, чьи цветы уже увяли, но вокруг по-прежнему слышен их фантомный аромат. Он органично вплетается в букет душистого жасмина, который картинно роняет лепестки от мимолётного дуновения ветра. Теперь сад словно усыпан снегом, сладковатым и не тающем в горсти. Взгляд устремляется за пределы дома. Там, по ту сторону ворот, редкие прохожие видят заброшенный дом и вовсе не замечают близнецов, околачивающихся среди буйно растущих цветов и зелени. Защитные чары, наложенные на жилище не только отводят взгляд чужаков, но и не выпускают за их пределы О'Ши — проблемного, инакомыслящего, выходящего из-под возмутительной диктатуры Ноэ. Последний искренне наслаждается безнаказанной тиранией, маринуя старшего брата в вынужденном безделье, в отлучении от скользких товарищей — наперсников Гриндевальда, от чернухи и кровавой вязкости войны, в которой сам он увяз по самую маковку. Провидец движется в первом воинском эшелоне, плечом к плечу с лидером оппозиционеров Харфангом Веннбергом. Каждый день мясорубка войны прокручивает всё беспощаднее случайно или нет попавших в неё волшебников — агония магического мира сочится гноем в собственном сердце. Что-то внутри Киллиана отмирает навсегда. Это что-то забирает улыбку из его глаз, когда губы растягиваются в ухмылке за мгновения до взрыва хохота. Брайан и его пыточная Навь помогли Ноэ определить своё место в этом противостоянии. Бежав из Нурменгарда, он больше не мог найти в себе сил оставаться лояльным к карающей, а на деле трусливой, длани закона — «Resistance». Его злой рок, неутомимая тяга вершить альтернативное правосудие — «Vergeltung». Повстанческая стезя — это всё, что он умеет. Всё, что он может придумать, чтобы вырвать свою и жизнь Рори из силков расставленных Гриндевальдом.

Киллиан стряхивает со штанин налипшие лепестки и встаёт с плетёного кресла. Брайан на фоне разрыхленных клумб с тяпкой наперевес — почти пасторальная картина. Он изо всех сил наслаждается коротким фрагментов безмятежности. Возможно, что завтра поборники самого тёмного волшебника оставят от него лишь имя в магической истории, которое едва ли мелькнёт в хронике этой битвы. А может он удостоится гибели, которую ему подарит бузинная палочка? Провидец в нём молчит и не желает проливать свет на дальнейшие события. Одно он знает точно — его прорицание сбудется. Геллерт Гриндевальд падёт.

На лице О'Ши пятна от чернозёма. Это кажется дьявольски трогательным:
— Прости меня за это, — порывисто выдыхает Ноэ, прежде чем накрыть губы Брая своими. Он будто снова припоминает далёкий, вытянутый из потусторонней реальности, вкус. Тот самый — дымно-мятный. От него горит горло, как и от непроизнесённых за почти четыре месяца слов. Они вновь кружат вокруг, невербально окрикивая друг друга, прося пощады, даже не прощения.
Килли гладит согретую солнцем шею близнеца и зарывается пятернёй в отросшие русые волосы. Баюкает. Удерживает затылок, сладко терзая всегда припухшие, всегда обветренные губы Рори. Другой рукой достаёт из кармана жилета палочку. Магия гудит в его пальцах и посылает в кровь ток.

— Легилименс, — психика завязывается в узел и отторгает чары. Агрессивная метальная магия — его конёк. Киллиан опытный легилимент: он удушит собственную субъективность, сопричастность, нарастающую дикую ярость, которая разливается по телу горячим свинцом. От этого нестерпимо горячо и тяжело. Ноэ усмиряет свирепого беса в себе, равнодушно гладит против шерсти лютующего зверя, который норовит сорваться с цепи и броситься вон, туда, где по какой-то нелепой случайности всё ещё дышат обидчики Брайана. Чьи хребты еще не переломаны его клыкастой ненасытной до крови пастью. Провидец полностью изолирует собственные мысли и эмоции. Теперь его сознание — tabula rasa. Зрачок сужается до головки сверла. Он погружается всё глубже в память брата, отслаивая ненужные эмоции, отшелушивает незначительное, настроенческое, пытается выцарапать толику действительно важного, рождающего сеть лопнувших капилляров в глазах мага. Ноэ отшвыривает мощной защитой и это вовсе не слабая окклюменция (Великий Мерлин, мог бы и напрячься немного в ментальной магии, Брай!), что-то более коварное, отдающее подвздошной гнильцой. Киллиан обходит её. Его сознание — жидкая, юркая ртуть просачивающаяся сквозь мельчайшие трещины чар, что сопротивляются взлому событий приснопамятного сорок третьего года... Года, когда Ноэ бежал из Нурменгарда.
Obliviate раскалывается кусочками яичной скорлупы. Маг вскрывает факты, но давится болью близнеца. Ментальная связь натягивается толстой струной виолончели и издаёт низкую, вибрирующую ноту.

crucio — настоящая буря из обломков эмоций. crucio — легилимент сшивает ткань ментального плаца, которая трещит по швам от натиска мучительных переживаний. crucio crucio CRUCIO — запомнить внешность, имена и звания, чтобы оторвавшись, от окровавленных пластов памяти брата, оставить печать смерти на узнанных лицах. Предречь их скорую гибель. Потому как Киллиан самопровозглашённая смерть. Неизбежный Атропос, перерезающий жизненную нить.

Ноэ делает медленный, неровный шаг назад. Золотистый солнечный зайчик целует серое, осунувшееся лицо, вытягивая на поверхность кожи неуместные рыжие веснушки. Киллиан не видит перед собой брата. Видит решето в цельном куске мяса, дыры которого пробивали шипами и пыточными инструментами. Маг отвлечённо констатирует неспособность к трансгрессивному прыжку, пока едкая желчь не пойдёт носом. Рука скользит по хитросплетению ветвей жасмина. Его сгибает в три погибели. Нутро отторгает прогорклую кислоту. Когда спазмы прекращаются, провидец утирает подрагивающей рукой выступивший на лбу пот. Сладкий аромат цветка смешивается с полынной горечью. Жаль. Но запечатление с отравляющим видением уже состоялось. Запах жасмина теперь навсегда будет ассоциироваться с болью Рори. Позже он срубит кустарник — трансгрессия проглатывает Киллиана, оставляя Брайана в безмятежном саду одного — если вернётся.

Отредактировано Killian Noé (2019-06-25 22:16:06)