Приглушенной музыкой на фоне сплетаются чужие крики, хаос постепенно превращается в гармонию, даже треск собственных костей Закари воспринимает как приятный ритмичный звук. Продолжая отчаянно улыбаться, он едва может держать глаза открытыми, веки наливаются свинцом и так хочется спать. Спать и видеть прекрасные сны. Но сейчас не время, сейчас лишь начало концерта, даже до антракта очень далеко. Один актер уже представлен, теперь время Закари Янга показаться всем. Это будет его первая реплика, он очень волнуется.
Мужчина рефлекторно утирает кровь, сочащуюся из разбитой губы, опираясь об ограждение, поднимается. Он чувствует себя как во время шторма на корабле – его качает из стороны в сторону, сознание, словно мигающая лампочка, на пару тройку секунд гаснет, чтобы потом вспыхнуть и принести очередной поток боли, поражающий все тело. Зак упрямо стоит, не двигаясь, смотрит исподлобья на своего соперника. Разъяренный бык, не иначе. Ему повсюду чудится красная тряпка, а может просто кровь со лба застилает пеленой его глаза.Мужчина тяжело дышит, продолжая гипнотизировать негра, стоящего напротив. Он, в свою очередь, заносит кулак для очередного беспощадного удара. В его ударе вся боль его прошлого, вся боль уходящих в туман событий, с которыми ранее ему не удавалось расстаться. В Янге он видит лица всех своих врагов, всех своих противников, ему чудится даже, что он слышит их голоса. Где-то на задворках разума пульсирует безумная мысль «я его убью», и Зак это чувствует, но почему-то медлит. Проходит пару мгновений, прежде, чем он неожиданно вскидывает руки – победоносный жест, словно он одолел своего соперника. Улыбка продолжает светиться на его губах, по-настоящему голливудская, счастливая, словно он выиграл в лотерею кучу денег. И в это мгновение отчетливым щелчком чей-то руки с неба вырубается звук в помещении – публика замолкает, как будто до каждого, наконец, доходит истинное значение поведения Закари. Зверь, готовившийся к прыжку, отчаянно скулит, поджимает хвост, глядя прямо на стоящего посреди ринга мужчину – его радостное лицо, перепачканное кровью, всклоченные волосы, блестящие от пота загорелые руки, на которых вздулись вены – Янг готов.И он считает, считает раз. Афроамериканец внезапно разжимает кулак, с его лица сходит ярость, он пятится. Тишину в клочья, как бумагу, разрывает его внезапный крик, — Нет, нет, — шепчет он, затем громче, уже с надрывом, при этом закрываясь руками от невидимого врага, — Нет, папа! – ранее натренированный боец, словно раздавленный слизняк, свернувшись в калачик в самом углу ринга, захлебывается в собственных слезах. Его тело сотрясается каждую секунду, он воет как настоящее животное, рычит, продолжая что-то умоляюще выкрикивать. Поражающее, нет, даже пугающее и жалкое зрелище. Негр хватается за ограждение, с остервенением трясет его, пытаясь выбраться из клетки, которую он создал себе. Но она не поддается, а выхода нигде нет. Закари знает, что где-то в свете фальшивых софитов стоит отец Энтони Райза. Он знает, что тот хладнокровно бьет его. Бьет прямо по лицу кулаками. Каждый удар сопровождается пьяным выкриком «ублюдок». Каждый удар сильнее предыдущего. Каждый удар может убить его. А Янг – случайный зритель, оценивающе глядит на рыдающую груду мышц и жира где-то под ногами. Его наполняет чувству воодушевления. Он глядит на великое произведение. На свой шедевр. Он Творец и он художник. Взгляните и вы.
Замолкшая публика волнующе перешептывается, затем их шепот набирает силу, снова срываясь на крики. Зак оборачивается к ним, приставляя палец ко рту. Его «тсс» эхом разносится по помещению, отталкиваясь от стен и врезаясь в сознание каждого находящегося здесь человека. Некоторые люди в толпе начинают визжать, вопить – свиная бойня и содрогающиеся туши незнакомцев, увидевших своего самого заклятого врага – страх. Они видят свою гниющую плоть, видят, как из каждого уплотнения фонтаном льется кровь, они ощущают ядовитый смрад. Они видят свои отрубленные руки, торчащие
белесые кости. Они видят, как неизвестные паразиты разрывают их плоть изнутри, как они копошатся прямо вокруг ног, ловко взбираясь наверх по тонким щиколоткам. Они видят собственных мертвых родственников, которые завороженно глядят на них, изрыгая вонючую черную жидкость, которая липкой смолой обездвиживает их. Они видят сосущую темноту, пожирающую их без остатка и адский огонь игриво слизывающий плоть с их костей.
Они видят, как ледяная вода заполняет их внутренности, и им становится сложнее дышать. Их самые страшные кошмары теперь превратились в реальность, и некуда бежать. Те, которых иллюзия масового страха не коснулась, в панике хватают ртом воздух, как выброшенные на берег рыбы, изо всех сил пытаясь своим маленьким серым веществом осознать все происходящее. И лишь единицы обращаются в бегство, с грохотом закрывая скрипучую железную дверь подвала, оставляя своих недавних знакомых в когтистых лапах недруга. А Закари Янг считает. Он считает пятнадцать, шестнадцать. Он считает...
Медленно оглядывая толпу, останавливаясь лишь на тех, кто изнутри полон страхом. На вкус он напоминает горькую, обжигающую текилу, с толикой кислинки, которая заставляет лишь слегка вздрогнуть. Этот коктейль ему нравится, он ничего не может с собой поделать, даже боль не в силах остановить его. Он еле стоит на ногах, кровь заливается в его приоткрытый от восторга рот. Чтобы тебя вывернуло наизнанку, необходимо проглотить как минимум пинту крови — Янг был близок к этому, но держался, ведь это его дебют, его триумф, он должен, нет, обязан сыграть свою роль так, чтобы зал взорвался апплодисментами, иначе зачем было это затевать? И Закари считает двадцать два, двадцать три...

Человек, который внутри себя начинает создавать свой собственный, независимый мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения.

- Legilimens.
1953

Девочка стоит у светлой двери, за дверью от неведомой магической хвори умирает ее сестра. Сестра-близнец, половина. С девочкой долго никто не играет. Мать впервые улыбается ей более, чем через год.

- Эту болезнь у детей научатся излечивать через шесть лет. Шесть лет после того дня, и она была бы жива.
- Поэтому целитель?
Октавия качает головой из стороны в сторону задумчиво, медленно.
- Это не связано, я просто могла это делать.

- Legilimens.
1957 - 1966

Дурмстранг встречает студентов пещерами в факелами, строгой простотой школьной формы и заснеженными вершинами гор на горизонте.

Балет - ее искусство боя. Исключение ей позволенное. Школа ютится на чердаке в Варне, где вечно холодно и старая, сухая как палка учительница, как и следовало ожидать в страшной сказке, брюзга.
Магия сглаживает деформацию ступней, только чуть сильнее обычного выпирает косточка большого пальца. Каждый вечер Октавия Флинт размачивает мозоли на костяшках пальцев в настойке.
С тех пор она привыкает к тому, что у нее всегда мерзнут ноги, к тому, чтобы то и дело устраивать их на скамеечке, как и к тому, что ударом ноги могла бы вдавить человеку кадык.

Впрочем время идет, и скоро Октавия кладет ноги уже на колени мужчине, что смотрит на нее неотрывно и накрывает ладонью тонкие щиколотки. Позволяя ей смеяться. Еще пока позволяя.

- Legilimens.
лето 1967

Все между ними чудовищно неловко, от того, как то быстро, то нелепо замирая они снимают одежду, до того, что он не знает, как устроиться на ней, и она сама с хриплым смешком подстраивается под него, выгибается, тянется целовать в кадык, еще мальчишеский, острый совсем. Накрыть губами, вылизать языком, задохнуться, когда толкнется внутри.

- И как это было?
Закуривает сигарету от дрожащего на кончике палочки огня, пальцы не слушаются - как тогда. Тело еще помнит. Будто ее швырнули в это заново, будто физическая память еще может быть такой же сильной.
Ну и как это было? - вопрос еще требует ответа.
- Хорошо, - выходит без хрипа, не сорвано, но однозначно. Она смотрит на мужа и признается: да, ей было хорошо. Да, с этим же мальчишкой она теперь работает бок о бок. Но не спит же с ним, больше с ним не спит.

- Legilimens.
1966-1968

- Итак, какое основное правило, мисс Флинт?
- То, что мертво, воскрешать не должно, - повторяя речитативом, смотрит перед собой в одну точку.
- И вы, так понимаю, в это все еще не особо верите, мисс Флинт.
- Когда нас уже отпустят на практику?
- Когда вы научитесь отличать вентральный узел от спинномозговой артерии, мисс Флинт. И не будете уничтожать одно, пережав другое.

- Legilimens.
1968

Она достается ему не то, что бы многоопытной, но не выращенной для него одного. Не тепличной девочкой. Не свежей. Шпильки хищными иглами сыпятся из пальцев ее вразлет. Ей страшно. Живой, уверенной, бунтующей - ей страшно.
И ничего не происходит. Ничего плохого.

Ни сухость его кожи (он старше всех, кто был у нее) под пальцами, ни тяжесть его тела, ни точная выверенность движений - ничто не вызывает отторжения. Она подходит ему так, что это заставляет ее невольно распахнуть глаза. Смотреть на него, на мужа, всматриваться. Впервые разбирать до мелких черт его лицо. Именно тогда, когда он в ней. И позже за завтраком. И когда он будет пить чай. И когда она скажет ему о том, что ждет его ребенка. И в ту добрую сотню раз, когда он не пригласит ее на танец на вечерах ее кузенов и кузин, его в разной степени далеких крестников и племянниц.
Их сын родится в январе.

Никто уже не произносит Legilimens.
1976
- Вы ведь понимаете, что ему никто не навредит, мисс Флинт? - впервые в жизни ей хочется исправить, назвать фамилию - другую, к ней добавить "миссис", закрыться и спастись за спиной того, кто девять дней в могиле. Четыре года и девять дней. - В Дурмстранге достаточно чистокровных молодых людей, чтобы за вашим мальчиком присмотрели.
Твой разум, моя дорогая, твоя единственная крепость: не доверяй ключи другому, даже мне.
- Чем я могу помочь вам?
- Ах, мисс Флинт, мы ведь совсем не об этом.
- Не об этом, - она кивает согласно, - просто сделайте так, чтобы я не знала больше, чем нужно.
Так она становится одной из них, так становится той, к кому приходят с проклятиями сжирающими их люди в масках и не говорят при ней собственными голосами, только теми, что изменяют голос.
Идут годы, доверие к ней растет, люди за масками обретают лица. И никому невдомек, что этого она как раз-таки не хотела бы.
Мальчик растет в Дурмстранге. Расти, малыш, набирайся сил.

Дополнительные ходовые характеристики:
- Характер скверный. Вдова.
- Любит запах лимона, вербены, порядок в своем отделении и просыпаться рано утром.
- Имеет привычку удобно устраивать ноги, когда садится, на возвышении, если это возможно.
- Прекрасно знает, что самых непокорных пациентов от попыток сбежать на службу чудесно удерживают Мобиликорпус и упоминание имени Руфуса Скримджера.
- Одевается удобно, неброско, обувь выбирает чаще всего с подъемом подошвы или каблуком, чтобы не вредить стопам еще сильнее после балетного прошлого. Но одновременно такую, чтобы та не мешала ей в работе.
- Танцевать умеет, но не любит. Любить приучена, но отвыкла. Курить могла бы бросить, но не желает.
- Муж оставил ей сына, наследство и способность сопротивления легилименции.

Хронология

11.09.1948 год - рождение
1953 - смерть сестры-близнеца
1957-1966 - обучение в Дурмстранге
1966-1968 - стажировка в Св. Мунго
1968 - свадьба
1969 - рождение сына
1972 - смерть мужа
1976 - завербована в пс

С 1972 по 1979 продолжает работать в Св. Мунго Отделение Недугов от заклятий, с 1977 в должности заместителя заведующего отделением.

33 у.о., 13.01.1946, R'64
Ничто не дает нам лучшее основание для войны, чем личные причины.
Эдриан Эйнсли Вудс, второй из двух сыновей Вудса. Такой же чистокровный, быть может, в чем-то более способный и опасный, чем его старший брат, но второй: не наследник. Итак, Эдриан родился январе 1946 года, на исходе магической войны с Гриндевальдом, после чего на добрый десяток лет его детства все идеи чистой крови и магии для магов, казалось, были забыты, чтобы набрать новую силу в семидесятых с приходом сторонников Темного Лорда.
Роль второго и запасного ничуть не облегчила жизнь младшего Вудса, не подарила ему и долю снисхождения в строгости воспитания. Скорее, наоборот, пока Реджинальду многое сходило с рук, Эдриан оставался безукоризненно следующим всему, что от него ожидали.
В одиннадцать он отправляется на Рейвенкло, что не отделяет его от компании его сверстников, населивших гостиную Салазара Слизерина. Со временем все сильнее проявляет интерес к природе заклятий и нумерологии.
Предоставленная свобода выбора рода занятий вкупе с Превосходно по ЗОТИ, Зельеварению, Заклинаниям и Трансфигурации, с выше ожидаемого по травологии приводят Эдриана к службе в Аврорате, коль скоро тот продолжал оставаться единственным подразделением обучавшим военную элиту страны.
Мракоборец как понятие продолжает вызывать усмешку у Вудса, не привыкшего разделять магию на темную и ту, что посветлее. Пока же после стажировки он раздумывает над предложением отца продолжить карьеру в другом отделе Министерства Магии ряд событий окончательно предопределяют его выбор.

В 1970 Вудс встретит женщину, которую действительно хотел бы сделать своей. В 1974 он женится, и женой его станет совершенно другая женщина: девушка, еще совсем девочка, юная, чистокровная и отчего-то без памяти в него влюбленная. В 1976 миссис Вудс погибнет из-за несчастного случая, если несчастной можно назвать атаку Пожирателей Смерти во время отдыха Вудсов в Бате, атаку, задевшую на своем пути и чистокровную.
- Она была моей женой, - предопределяя все, что будет, и его выбор в грядущей войне.
- Ты же никогда не любил ее, - слова от брата, которые, пожалуй, были лишними.
В 1979 Вудс воспитывает четырехлетнего сына, отданного по большей части заботам его матери и домовых эльфов, и продолжает исписывать листы отчетов в Аврорате, попутно гоняя доверенных ему стажеров.

- коллекционирует спичечные коробки.
- с определенной долей интереса изучал маггловедение.
- достаточно хороший дуэлянт благодаря подготовке в Аврорате. Семейные же архивы то и дело подбрасывают вариации заклятий, которые порой переходят грань темно-магических.
- как правило, непрошибаемо терпелив в повседневной жизни. Исключений из этого правила немного, но устранить главное из них пока не удалось.
- после гибели стажера желание вытравить из Британии гнусь, именующую себя Пожирателями Смерти растет в прогрессии с каждым днем, каждым боем и каждым потерянным из гражданских.
- курит. Зажигает новую сигарету, едва закончив предыдущую, чем то и дело напоминает дракона, выдыхая дым, когда разговаривает.
- чистокровен, как принято говорить среди них, до мозга костей. От того не имеет сомнений, что все идеи магии для магов вышли из круга тех, с кем он рос.
- tailored suits, до щелчка наглаженные рубашки, кровь, стираемая с воротника раньше, чем он составляет отчет по срочному вызову. Порой складывается впечатление, что в Аврорате ему не место, и впечатление отчасти верное. Если бы не ночи, которые он проводит в своем закутке, окруженный пергаментами, вычитывая протоколы допросов.

Einsam und furchtbar still ist es um mich geworden.
Nur stumme Nacht und Gletscher sind mir noch Begleiter.
Doch immer weisen meine Weiser weiter: Norden —
Und meine Schwäne ziehn noch immer eiswärts weiter.

Никто не мог запретить смотреть на нее. Но смотреть он вовсе же не хотел. Будто было бы что-то новое в приоткрытых губах, в том, как эхом от мужа льнула к тени его. Будто новое было в том, что запястья ее не по-птичьи хрупкие - мягкие, восковые. В том, что губы ее не искусаны, не припухли - для того только, чтобы улыбки жаловать, размеренно ровные, без отсвета в зрачках. Будто жесты ее не рассчитаны и не выдаются в строгом соответствии с планом вечера.
She was average. She was so lord damned average...and right.

19/11/1977
Прежде безликий, без имени, кроме того, что он отдал ей, Пьюси-который-мистер проступает на пергаменте липкой сладостью вина и злостью. Злостью той, что глубже серости, светлости воротника ее платья стойкой, белых выточек ткани, скрывающих отяжелевшую грудь. Не девочки больше - женщины.
Fidelity has never been part of the deal. Just the priviledge to keep blind about it.
Что известно обоим. Или же всем троим.

../03/1977
Серый город, - серый в вечной промозглости сумерек город.
Would he care to prove her wrong? Not for a single sec of an effort.

Он бросает Лондон в нее как дань, как проклятие, как все, что может вышвырнуть в бездну, лишь бы вон из его головы.

01/06/1977

Have you ever taken a notice of the Cleopatra needle on the Victoria Embarkment stroll?
No, you probably haven't as the zone is totally mugglish itself. (As if he could ever imagine her going for a walk, after all)
One the sphinxes there is still mumbling about the mark on his hand left after the Wizarding War in 1917.
Hope this finds you not in the middle but timely after the carefully planned morning venue you have for today.

02/06/1977
I could barely think that you would find a glimpse of amusement in this, but I do.
They have a nice round theatre across the river on the opposite of St. Paul's.
You should hear the actress burning herself inside out to shout "If he's sad, tell him I'm dancing".
Please, forgive the insane dirtiness of her blood. Or never do.

He is leaving a line for her every day of the easily fading Summer, the days he kills someone included.
He's throwing the space at her. With the sole purpose to reduce it to the size of a notebook.

Убить ее, как некоторые ожидали, я, конечно, мог.
../../1979 (1978?)

It could have gone ugly. It totally could.
He would have asked her to Florence and keep waiting out numberless zips of coffee as she would never bother to come.
In a different Universe. Except there he would be anyone but a Yaxley.

He's keeping her in the state she has always pertained going: peaceful, and planned with a ferociously sharp line of the correct perspective.
Never disturbing her little pond of the world with a single gesture or a word spoken beyond the politely necessary limits.
До того дня, когда они столкнутся в гостиной Малфоев. Взглядами, злостью и безразличием - валом на вал морской. И тонкие пальцы с ногтями, короткими, ровными - полумесяцами, с подушечками - алыми, ледяными, как в вечной чахотке, не сомкнутся на верхней пуговице, малодушно-жемчужно-серой у самого горла. И не пройдутся по ровному ряду до плотности пояса, что высоко на талии.
Когда он бросит к двери заглушающее до запирающего и ошибется.
До ее последнего шага, когда сама прижмет ладонь его к боку.
And the grasp of his fingers on the back of her neck is more of a threat than a promise.
Снимая тишину заклятьем, он знает: она не стонет. Рвет воздух губами в глотки, но не стонет, только след полумесяцев давит в кровь и в плечо.
They would have turned out to be perfectly average, and predictable, and amusing*.
Except there she would have been anyone but a Pucey.

В мире, в котором люди предают друг друга из трусости. В мире, в котором все так стремятся к власти и обожанию, что порой нестерпимо хочется выдохнуть на ухо "что же вас мамочка так сильно не долюбила?". В мире сведенном до черно-белого они сидят напротив друг друга в допросной комнате, и каждый из них знает достаточно о другом, чтобы она желала ему справедливой кары, чтобы он понимал, что стоит Лорду набраться власти, поступит приказ ее устранить.
- Почему показания Селми должны меня напугать? - он подавляет желание потереть переносицу, адреналин выходит из крови, оставляя лишь пустоту и усталость, гонка последних дней завершена, но итог ее, зыбкий, еще не известен. - Потому что я якобы желаю от Вас что-то скрыть? - Яксли смотрит в ее глаза, почти такие же, как и его, чуть светлее, теплее обычно; она играет с щитом из тех же бездушных улыбок, что оба они унаследовали от других, со смехом забиравших чужих детей в ночи. - Может быть, - он пожимает плечами. - Может быть, потому что вы уже создали для себя репутацию, и я не склонен рассчитывать на то, что вы захотите услышать. Я мог бы найти оправдание, мисс О'Флаэрти, - потому что последнее таковым он не признает. - Я видел отчет Барристана с именами пяти делегатов, - пока прытко пишущее перо разве что не разбрызгивает с пергамента зелень чернил, заходясь в попытке успеть за ним занести в протокол, - место нахождения которых было изменено в середине декабря. Их было пять, мисс Бьорнгартен была только одной из них, - он поднимает взгляд от неровной, с трещинами, поверхности стола к лицу рыжеволосой ведьмы. С вопросом "и как быть со всем этим дальше?". Без доказательств того, что причастен. При условии, что им и без того прекрасно известно, что он знал. - Нет, я не считал нужным распространять эту информацию. Тем более, что теперь, как и тогда, понимал, что она доведена до меня не официально, - то самое противоречие, которого от него ждали.
Где-то в шумном зале аврорского штаба, перекрывая гомон и гул голосов, бьют часы, отмеряя время, что ими уже упущено, оставляя время, что еще осталось. И кто-то разочарованно сжигает бумажный стаканчик для кофе на лету, ставка все еще не сыграла.

Она знала, что он убивал, как и он доподлинно, почти безошибочно знал, что она еще нет. Как печать заклятия на ее руке, физически ощутимый след - реальность различия между ними. В замкнутости каморки среди минут перерыва ему не хватает шума дождя. Дождя, что идет в парке Яксли-холла, в Норфолке - над водой. Когда потоки воды встречают озерную гладь, и шорох становится общим, единым.
Ее возвращение вырывает Яксли из этого, и взгляд его на пару секунд - взгляд обычного человека, выброшенного из воспоминания. Ведьма читает ответ на свое ходатайство. Он готов поставить на то, что веритасерум, но желание спросить, как она относится к Круциатусу, почти забавляет. Розье, например, его никогда не ценил. Светло-русые брови сходятся на переносице, Яксли поднимает к аврору взгляд без постылой его насмешки, понимающий.
- Сложно пытать чистокровных, правда? - в ее взгляде нет еще белой ярости. Их точно заставят ее убить. Если только не убедить, что можно иначе. Одной из последних мыслей еще бьется вопрос "зачем?"
- Я выпью, если выпьете вы, - сводя на нет усилия всех тех, кто боролся против этого в Визенгамоте. После всех тренировок все равно неизбежно рискуя. Веритасерум не подарит ему эйфорию, свежа память о том, как снова и снова тошнит от выпитой дозы. Не замутит его разум и не заставит отвечать, не обдумывая слова. Но погубить еще может. Риск проиграть - пока монетка еще где-то в воздухе.

fallulah - give us a little love
Магнитная кассета раскручивает пленку, заматывая ее на второе колесико. Голос - в ноты железа, снова и снова, вгрызаясь мозг. На неизвестном водителю языке. Так что машину он ведет, не сознавая, что делает, глядя прямо перед собой. Пока зрачки заполняет расплавленной тьмой. Они вписали слова призыва в потрясающее по простоте своей человеческое изобретение. Их маленькая шалость. Все, что был доступно им в пространстве без времени и без конца, мелкие шалости в мире, отданном людям. Шалости, творимые, стоило натянуть на себя их же кожу. Казалось, она чесалась, горела на них, стоило оболочке попытаться заточить в себя то, что никогда не было в ней рождено. Не сотворено было Им для этого служения.
Водитель доезжает до школы, выходит из машины, достает из багажника автомат и расстреливает всех, кого застает в классе на первом этаже. Тьма уходит из глаз его волной в неспокойном море. Мужчина опускает взгляд на крепежи металла и пластика в своих руках. Вновь поднимает его. Чтобы услышать крик. Дикий, раздирающий душу вопль. Учительницы с простреленным боком, зажимающей уши ладонями. Мужчина падает на колени.
В тот час Аввадон, в миру малышка Эбби Малеус, вплетает тонкие пальчики в темные волосы мужчины на ступенях церкви, глядя на огни закатного города перед собой. И когти вспарывают ее бедро, вырывая привычный гортанный стон. Напоминая, кто он. Серафим, отлученный от света Его. Мириады жизней спустя все еще Серафим. Сотворенный тем, кто войско Его поведет и имя ему будет смерть. Сотворенный зверем и сброшенный наземь. За тех, кто Ему оказался дороже их.
Люц играет с Ним, Люцифер ухмыляется, строит гримасы, Люц делает ставки, передвигая фигуры, пока сам же не опрокинет доску.
Они же все чувствуют только боль. Почти человеческую боль от предательства безграничности их любви. К Нему, единственному и сущему.
Слушает. Равнодушно жмет хрупкими худенькими плечами, так, что не будь теплого ворса пальто, косточки резались бы сквозь кожу. Ветер бьет короткими светлыми прядями по лицу. Их игрища, медиум - их с Люцем игра. Его же, Аввадона дело, море. И море оближет ступни, море накроет их с головой. Если только по собственной воле к ним не придут они сами.
***
Они двигаются в одном, несбиваемом ни на секунду ритме. Он двигается к ней, с ней, в ней. Крепче вбиваясь меж разведенных ног хрупкой блондинки, оплетающей мужчину ногами, запрокидывающей голову, подставляя горло его губам. Поцелуям, печатям, укусам.
Вот они, Твои дети, драгоценные Божьи твари. Вот Любовь твоя, всепрощающая. То, чего все они лишены, по чему Он их обрек тосковать. Каждый прожитый миг, сознавая, что конец всему не наступит. Не без Его воли.
Эбби вплетает пальцы у затылка мужчины, к себе запрокидывая его лицо. Зрачки его закрывает тьмой. Медленно, неотвратимо.
Пока человек не падает к ее ногам. К ее босым ступням с ровными розовыми пластинами крохотных ногтей.
Ангелам тоже нужна личина, а в сей благословенной стране у каждой личины, как известно, есть паспорт. Ангельские паспорта выдает тот, в кого она изволила только что призвать полукровку. Люц бы поморщился, просил бы играть чуть тоньше. Люц был ее костью в узком девичьем горле. В теле, в котором он заперт уже без малого год. Человеческий год. В этих созданиях время идет так медленно.
Склоняется к поверженному к ногам.
Зарываясь пальцами в волосы мужчины у загривка шепчет на ухо ему любовно. Слов не разобрать.
Ибо всех коснется чума Господня. Всех кроме святых. И все они явятся на суд Его.
Но будет сначала море. Море "ангельской" крови или человеческой. Тут уж слуги, оставшиеся при нем, решат для себя сами.
Пластинок становится все больше. Они множатся в адской человеческой машине, наматывается магнитная лента на колесики.
Больше людей выйдут на улицы и метнут нож в продавщицу овощей за прилавком, разрежут горло малышу, играющему на детском площадке, прострелят череп собственному мужу. Одновременно, сразу, их будет много. Они не будут больше скрываться.
Когда придет время. Их время наступит скоро.
- И поведу тебя в Иосафатову долину, - шепчет герцог ада, полвечности в отставке Божий Серафим.