О ПЕРСОНАЖЕ

Tergeo, Episkey, Ferula
With touch he can hear, taste, smell, see,
and he has fourteen other senses there are no words for.
Memory, he said, is a sense, not a power.

— Они ничем не пахнут, сэр.
Однажды Абрахам бросил в шутку «от не-магов за версту несёт лакрицей и горелой пылью»: Роланд долго принюхивался к лакрице (главное — не класть в рот, вкус отвратительный) и искал в особняке углы погрязнее (сесть на колени, достать  коробок спичек, зажечь одну, бросить в свалявшиеся комья пыли, похожие на облака, из которых идёт дождь, ждать, вновь принюхиваться).
— Они ничем не пахнут, сэр, — говорит Роланд, провонявший и лакрицей, и пылью, и огнём, и даже отхвативший тумака от какого-то мальчишки не-мага за расспросы и приставания.
Роланд украл у него пуговицу — чтобы не остаться без доказательств. Пуговица, наверное, обиделась и в ответ украла у Роланда две недели удовольствий: без банановых пудингов, атласа и выходов на улицу. Он не уверен, указана ли в законе Раппапорт именно такая мера наказания (без отбивных он бы ещё мог прожить, но сладкое — слишком жестоко) и что предусматривается за лацкан, который он прихватил вместе с пуговицей, но утаил в глубине кармана; родители пуговицу выбросили, а лекцию о не-магах прочитали невероятно скучную.

Детство Роланда: шершавый налёт на зубах (леденцы), желтоватые ногти и засохшие корочки мандаринов, белые хлопья разбитой посуды, дребезг оконного стекла (капризы), ссадины, ушибы, порезы, царапины, дорожная пыль, въевшаяся в саднящие ладони. Матильда проглатывает возмущение и пытается всё починить (Tergeo, Episkey, Ferula, Reparo): измазанные кашей из грязи и крови колени, фарфоровые тарелки из любимого сервиза, разорванный свитер, пятно от сливового соуса на рукаве, проплешину на затылке (волосы прищемило дверью, но Роланд не смутился и побежал дальше; «КАК?»). Роланд знает: магия всё может исправить, даже если что-то не так — с ним самим.
На одном месте неудобно, неуютно, невозможно; комнаты мало, дома мало, стены давят не меньше, чем воротник рубашки, вгрызающейся в горло — Роланду душно и беспокойно. Закрытая дверь — ограничение, застёгнутое пальто — ограничение, дисциплина — ограничение. Роланда слишком много, у Роланда слишком много: сил, энергии, мыслей, идей, вопросов, вариантов ответов; от этого зудит голова и ломит тело. Силы — магические, физические — жгут изнутри, развязывают руки, их избыток — вынуждает.
В качестве наказания его садят за стул — будешь сидеть несколько часов — Гиллеспи-младший шевелит пальцами, потом ногами, потом тело сводит судорогой, пока он раскачивается взад-вперёд; запрет на перемещение в пространстве и невозможность движения доводят его до слёз. Роланду всё окружающее кажется слишком статитичным и медленным, непонятным и непохожим на то, что привычно ему: шум, бег, яркий свет, сильный ветер ведь не умирают, когда ты становишься взрослым.
Роланд боится застыть. Роланд не сможет.

Obscuro
Here death will first enter my freshman head on a visitor’s passport, putting one tangible
Word in my mouth, a capsule for the day when I will be evicted from my home
Suite home so full of life and damned to roam bodiless and without a thing to say.

Роланд завороженно наблюдает за тем, как птица-гром, высвобождаясь из каменного плена, видит его и бьёт крыльями; сжимает кулаки, хватая пустоту — скоро вместо неё будет его волшебная палочка. Мир расширяется (как кажется Гиллеспи — до бесконечности), Роланду нужно расшириться ещё больше: быть везде, быть всеми и со всеми, вступить во все возможные клубы, исследовать каждую лужу и попытаться пробраться в каждый чулан. Сливовый соус больше не заметен на бордовой мантии, первыми заклинаниями, которые самостоятельно заучивает Роланд, становятся всё те же Tergeo, Episkey, Ferula и Reparo — где находится Роланд, там рассыпается сеть мелких трещинок. Гиллеспи — преждевременный кракелюр собственного тела: порезы, вывихи и ссадины теперь нужно зарисовывать самому, потому получается рвано и искусственно.
Постепенно в голову прокрадывается злость: Роланд злится на внутреннее оживление, что будто бы толкает его в спину, злится на острые углы стен, на разбитую плитку, на кровь, просачивающуся из дрожашей руки; все вокруг словно не видят, что Илверморни и их недостаточно: Роланду нужно больше, Роланду уже к четвёртому курсу беспробудного бега тесно — зудят голова и ладони. Гиллеспи и защитник, и жертва, и обидчик: всё так же хватается за всё, но чем больше дел, тем невыносимее возрастают и нерастраченные силы. Вчера он вместе с Эйденом и прочими превращал волосы Беверли в глумливый комок шипящих друг на друга змей, сегодня говорит «Эйден, это отвратительно», ловит рукой пощёчину и в сумерках гладит дрожащие плечи Беверли, испугавшейся его самого и внезапной перемены больше, чем уже привычного дня издевательств.
Изначальное облегчение вырождается в потребность, интерес к учёбе мутирует в обречённое «нужно», искривляется в заносчивость и выжженную гримасу — Роланду нужно учиться, поглощать и поедать всё свободное и несвободное время, иначе голова раскалывается на беспокойные половины. Пространство вокруг шумит тревожным фоном, заползает в уши и осядает внутричерепным зудом; необходимость оставлять палочку в школе на время каникул из капризного нежелания становится тоскливым и затяжным голодом.

Матильда говорит: ты уже взрослый, Роланд, я не могу лечить тебя постоянно — и отмахивается от него лечебными зельями. Зелья медлительны и неспешны, срастающиеся края кожи чешутся невыносимо — ночами он не спит, беспорядочно дёргая ногами и раздирая только зажившие корочки (на рукаве и простыни больше не сливовый соус).
Матильда говорит: Роланд, возьми себя в руки, — меняет ребяческое умиление на гнев, — возьми себя в руки и угомонись наконец. Матильду больше не радуют благодарственные письма, успехи Роланда нивелируются и измельчаются им самим: мне это ничего не стоило (если проговаривать из раза в раз, станет правдой).
Матильда говорит: пожалуйста, прекрати, — голос вымученный, вымоченный в прогорклой усталости; тон её писем дробится на мелкие буквы и высушенные формулировки. Роланд около двух месяцев проводит в больнице — середина шестого курса, очередная оплошность — родители встревоженно появляются на пороге, а потом (как и всё прочее) сжимаются до привычной неспешности и формальности, что приводит Гиллеспи в бешенство. Мать качает головой, отец невозмутимо отстранён, дни и ночи — пустые, заполненные омерзительным и невыносимым ничем — тянутся к шее Роланда тугим воротником, мешающим спать  и укладывать мысли в ровные строки.

Всё отступает буквально на месяц, когда он возвращается к учёбе: долги, отложенные дела, ворох неизбежно скудных новостей (без тебя ничего не происходит), Беверли, вновь обратившаяся в собственную тень (тень синяков под глазами, свинцового кровоподтёка под коленом и издевательского шёпота ребят под предводительством Эйдена). На пятой неделе злость перестала прятаться в тени поминутно расписанных дней и улеглась остроугольным комом в горле: Роланд ощущает подступающую тошноту, когда Эйден шепчет Obscuro и ужимает видимое Беверли пространство до неразличимой пустоты. Роланд и сам ничего не видит, зажмуривая глаза и смыкая челюсти так, что десна с правой стороны начинает кровоточить; когда Гиллеспи слышит всхлип, отдающийся в голове настойчивым звоном, что-то надрывается (эй, ты чего) и впускает оглушительный грохот (пульс отдаётся барабанной дробью, кровь стучит в ушах, всё задрапировано плотной дымкой). Роланд ломает Эйдену руку; Роланд знает, что так — без палочки — намного обиднее: слишком примитивно для Эйдена, каждую мысль вплетающего в магию, слишком больно для того, что не причинено магией.
Матильда говорит: ты такой молодец, — школа гудит сплетнями об инциденте, Роланд — герой и защитник, обладатель индульгенции на все предыдущие выходки, — я горжусь тобой.
Роланд застывает — впервые — и не может пошевелиться, обездвиженный чужой кровью.

Crucio
No illusion, no delusion, no bluebells.
Why should I live by reality that murders?

— Мне очень жаль, — проговаривает Гиллеспи механически (ощущая потребность).
Эйден смотрит либо сквозь него, либо мимо, словно огибая взглядом нежелательно заполненное пространство; говорит: ты трус и предатель — Роланд кивает механически (ощущая потребность), разворачивается и уходит.
Визит вежливости.

Роланд препарирует происходящие перемены: угловатые движения, резкие и судорожные, уступают чуть ли не извращённой мягкости, назойливый окружающий шум съедается тишиной, паника нерастраченного времени растворяется. Тело ощущается не гремящим набором конечностей, болящих и рассинхронизированных, а единым движением, следующим за заданной волной. Роланд не знает, что с этим делать — действительно не знает — и поначалу не делает ничего, замирая в испуге.
Гиллеспи неподвижно сидит на покрытой белёсым туманом лужайке, сгребая в кулак вынырнувшую из сумеречного молока бабочку; отрывает ей крылья, растирая между пальцами — руки теперь в шёлковой пыли — и застывает в той же позе. Гиллеспи долго смотрит на свои ладони, на отражение в карманном зеркале, на расплывающейся по всему листу почерк, на подсчитанное когда-то, но уже наверняка неверное число мелких шрамов, на пятно, появившееся на рубашке после обеда. 
Гиллеспи пережёвывает маслины слов: все сплошь кислые, горькие и круглые — так и норовят куда-то укатиться, обжигая язык; определить перемену, зафиксировать её в буквах не удаётся.

Какой-то ночью в борьбе бессмысленного процесса рефлексии и тысячного прогона одних и тех же ситуаций — ярких и быстро сменяющих друг друга — Роланд вновь ощущает, как из зафиксированного точечного момента расширяется до буйства красок и переживаний, дурманящих голову запахами, лицами, событиями; ощущает и судорожно хватается за переваренный страх. До Гиллеспи туго, толчками доходит: что раньше казалось потребностью и главенствующим над ним условием, то сейчас отдаёт острой болью в голове, застилающей глаза и мысли; «взять себя в руки» значит ограничить, отсечь всё, что не вписывается в окружность, заданную уравнением безопасности. То, что происходило — опасно, вредно, неуправляемо; то, что должно происходить — результаты вычисления простой и лаконичной формулы.
Формулы контроля. Роланд рад, что палочку на время каникул нужно оставить в Илверморни.

Заканчивает школу Гиллеспи ровно с теми результатами, которые были необходимы; преподаватели говорят «вы могли бы сделать куда больше», но категория «больше, чем нужно» Роландом рассматривается как вредоносная и развращающая. Больше значит выйти за пределы окружности, но всё, что выпирает из неё хотя бы на дюйм, Роланд готов отрезать. Он так и делает, когда ощущает возвращение прежнего хаоса: бьёт себя по лицу (очнись, очнись, возьми себя в руки), по рукам (нельзя), вновь по лицу (прекрати).
МАКУСА — его новая окружность, трёхлетние курсы аврората — временное ограничение, переводящее в статус запертого в правила и указы мага. Всё, что находится за пределами установленных законов, должно быть наказано, изничтожено; всё, что в самом себе Роланд (как потенциально опасный) обнаруживает выходящим за рамки, дотошно исследуется и отвергается.
На одном из первых заданий тело Гиллеспи вновь заполняет липкий и вязкий бессистемный шум: мелкая дрожь, царапающий лицо гнев, набухающее и давящее на грудную клетку сердце; от осознания этого Роланд ныряет лишь глубже, разглядывая бешенство, пытающееся ударить его по лицу (не его бешенство, это бешенство не принадлежит ему, не является им, представляется чем-то отдельным, вытесняется в идиотский образ из детского атласа). Пока прочие не видят, Гиллеспи выкручивает запястье левой руки так, что левая часть спины тревожно немеет; вместе с этим немеет и гнев, вновь умещающийся в необходимые рамки.
Ночью Роланд — пустая квартира, зияющие глазницы окон, переругивающийся с водостоком ветер — направляет на себя палочку и выталкивает изо рта красное Crucio. Что не в состоянии ограничить себя само, должно быть подчинено.

Avada Kedavra
I carved upon my desk unsayables. He drank until he vomited on himself.
Eavesdropping, the others resisted sleep. The house knew the pain of sun on lacquered floorboards.

Тревожные косые буквы из писем Матильды Роланда интересуют мало — её дежурный интерес и не менее дежурное беспокойство уже несколько лет как не укладываются в его режим. 12 лет, если быть точнее. За обеззараженными днями следуют обеззараженные недели, месяцы и годы; безопасное пространство давным давно выстроено и благополучно функционирует. В системе нет места сбою и погрешности: всё отлажено, каждая мыслительная шестерёнка отлита по эталонному образцу, кирпичи саморегуляции выложены идеальным симметричным узором.
Тревожные косые буквы из писем Матильды Роланд принимает за такую же дежурность, как и он сам: сложно поверить в то, что что-то ещё выжило и существует вне очерченного им участка. Гиллеспи не давал на это разрешение.

Круги под глазами — привычный склизкий серый, опухший и округлый, как и плавная текучесть жестов Роланда. Подушечками больших пальцев он надавливает на отметины бессонницы до тех пор, пока не вспомнит, что под кожей — кость; под ногами — бурые комья из снега и земли, заледеневшие в асфальтную корку — под ногами твердь. Роланда ценят не за самоотверженность (не за ту самоотверженность, по крайней мере), не за готовность бросить своё тело в крематорную пасть боя, не за выедаемый из глазниц интерес (вечером каждый шаг по направлению к выходу из Вулворт-билдинг выгрызает несколько фунтов мотивированной плоти). Гиллеспи держит себя в обозначенных границах не идеально, а безукоризненно.

Огни революции Гриндевальда — истеричные, крикливые, хаотичные — Роланду кажутся насмешкой над всем тем, что он судорожно выкраивал и отрезал десятилетиями, раздражителем, бессистемным и опасным заболеванием. Гиллеспи замирает, наблюдая за реакцией магического сообщества на первые кровопролития, задерживает дыхание, когда МКМ объявляет о создании «Resistance», сдержанно улыбается (растягивает уголки губ в нужной степени), когда его вызывает начальство. Роланда не благодарят за прямолинейность, потому изначальный отказ от боевой группы трактуют искажённо (Роланду, впрочем, всё равно не понять, как именно); происходящее будоражит Гиллеспи в той тревожной степени, что лишает сна вот уже четвёртый год, оставляет засечки на тыльной стороне руки и покрывает заплесневелым инеем виски — отрастающий ёжик волос седой. Происходящее будоражит Гиллеспи настолько, что он впервые за долгое время вновь вынужден себя ограничить: никаких прямых столкновений (Конфедерация не понимает), группа расследований — идеально (коллеги не понимают), уход Джерниган — мгновенный его уход (Эльфреда усмехается — Гиллеспи не наделяет её усмешку никаким прилагательным).
Роланд не предан войне — предал бы её забвению; не предан МАКУСА, пусть и отстаивает притязания законов; МАКУСА и все связанные с Конгрессом дела — единственный возможный способ существования.

Матильда — постаревшая, погрубевшая, поникшая — во время одного из последних семейных (многочисленных) ужинов тихо плачет на втором этаже (один из углов — тот самый, подожжённый). Роланд поднимается по лестнице, принюхивается (не обнаруживает ничего общего), замечает мать — клей, на котором держится поднявшаяся вместе с ним официозная улыбка, тает — приязненность стекает с лица, обнажая беспокойство.
Матильда говорит: возьми себя в руки, Роланд, — замешкавшись, пропускает через рот остаточный всхлип — кроме войны работы есть и семья. Эбби — чудесная девушка, колдография сделана несколько месяцев назад в Париже, но там стало так беспокойно, что ей пришлось временно перебраться в Нью-Йорк. Эбби — чудесная девушка, Роланд, кроме войны есть и семья. Возьми себя в руки, не забывай о том, кто ты.
Эбигейл (не Эбби, она же не собачка) на помятом картоне улыбается несколько смущённо — будто бы знает, как докучлива Матильда и зачем та выпросила колдографию; Гиллеспи обнимает мать и говорит: я помню о том, что нужно не это.
Когда он выходит из дома — душно, тесно — Эбигейл, уткнувшаяся в закутанное шторами окно, прячет в уголках рта неровный шов насмешки. Роланд давно её не видел.

От Эбигейл он ничего не слышит годами — и не слышал бы ещё столько же, нисколько не придавая тому значение, если бы её присутствие в городе не бросалось периодически в глаза. Гиллеспи редко выходит в город, ещё реже выходит в семью, когда первое пересекается со вторым — в точке, за которой закреплён Роланд — получается не менее странно, чем безучастно-вежливый тон Эбигейл, сопровождающий эхо её абсолютно одинаковых вопросов.
Гиллеспи слеп во всех отношениях, затрагивающих семью — ослепил себя, если выгладить эту полуправду; родственники повисают на его шее заляпанным воротником, кузина — повторяющимися фразами.
Эбигейл прорезает заклеенные им же веки, вторгаясь одной из ночей прошлого года в его квартиру; Роланд отточенным жестом демонстрирует полнейшее отсутствие раздражения — полнейшее отсутствие любой экспрессивности — пока кузина захлёбывается (в восприятии самого Гиллеспи, отмеряющего каждому слову по равнозначному отрезку времени) рассказом о готовящемся нападении Todessturm. Роланд устало думает о том, что она, как и все прочие, поддалась соблазнительной панике. Это не оправдание — Гиллеспи хмурится специально изученным мышечным сокращением, которое допускает «хмуриться» без каких-либо прочих опознавательных признаков — это не оправдание, а вердикт.
На поверхность словесной воды всплывает Эйден — Роланд, раскрывая рот чуть шире, чем обычно, просит повторить фамилию, созвучную открытому перелому руки, смыкает пальцы на плече Эбигейл и мгновенно трансгрессирует.

Ранним утром Роланд — запертая (от кого?) комната, зияющие глазницы окон, переругивающийся с водостоком ветер — направляет на себя палочку и выталкивает изо рта красное Crucio. Crucio. Crucio. Дополнительные секунды за каждый год, проведённый без отрабатывания рефлексов, дополнительные минуты за каждый год, проведённый в неосознанном комфорте клетки привычек, последняя минута — за стёртого Авадой (Авадой Роланда) напарника Эйдена. Эйдену удаётся сбежать, пока Гиллеспи заходится кровавым кашлем; Эбигейл Марту Роланд забирает с собой, поначалу думая стереть ей память — но руки Роланда колотятся так, что палочку не удержать; кровь пузырится и тонкой ниточкой подвязывает губы, пока всего вокруг становится слишком много. Гиллеспи слишком много, Гиллеспи — и Эйден, и Эбигейл, и Марта, и уничтоженное тело, и гнев, и бешенство, и всё то, чем нет это не я я этим не являюсь чем удобно отсекать от себя заражённые куски плоти.

Следующий год Марта будет рассказывать ему всё, что ей известно о прошлом и настоящем Todessturm; Марта должна или говорить, или прогибаться под нож, которым удобно отсекать от себя заражённые куски плоти.

       утратило актуальность:
Mathilda Edwerdina Gillespie [née Wilkinson] // Матильда Эдвердина Гиллеспи (урождённая Уилкинсон), мать, чистокровная, прочерк;
Abraham Kendrick Gillespie // Абрахам Кендрик Гиллеспи, отец, чистокровный, член международного бюро магического законодательства;
Abigail Elethea Gillespie // Эбигейл Элетеа Гиллеспи, троюродная сестра, прочерк, прочерк;

       навыки:
Главная особенность любых его магических навыков — в случае боевых заклинаний особенно — в тотальном самоограничении: там, где другие маги не дифференцируют физическое, эмоциональное и магическое, Роланд жёстко отделяет реализуемый (процентах на 60) потенциал, поскольку до сих пор сомневается в умении контролировать самого себя. Гиллеспи умеет ждать, знает, сколько ждать нужно и сколько придётся; за десятки лет постоянной (вынужденной или нежелательной — не суть важно) коммуникации с магами выработал проницательность, основанную как на чужом, так и на рефлексивном опыте. Роланд — один из лучших в аврорате МАКУСА, за двадцать лет работы не вызвал практически ни единого подозрения в превышении полномочий или нарушении каких-либо правил. Роланд — машина повиновения собственным правилам, что играет МАКУСА на руку ровно столько, сколько эти правила главенствуют в его системе ценностей.

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

       Связь с вами:
Ух, только свяжитесь!