BURN! BURN! BURN! |
О ПЕРСОНАЖЕ
статус крови: | школа: |
ВЫРОДОК!
korn - need to
он встаёт с кровати, открывает окно и перелезает через него, исчезая в сомкнувшейся на его силуэте вязкой мгле.
ганс знает, что завтра больше не наступит никогда.
ганс сидит на кровати, выпрямив спину до невозможности. его руки лежат на коленях ровно, палец к пальцу, а локти согнуты под идеальным углом. стопы находятся друг от друга ровно в десяти сантиметрах, носки смотрят точно вперед. с рассеченной брови кровь сочиться уже перестала.
ганс смотрит на кирпичную стену дома, в двадцать первый раз пересчитывая выскобленные в ряд по четыре черточки. двадцать два раза по двадцать два, по одной черточке в секунду, с погрешностью в несколько долей. он может с точностью сказать, сколько человек за этой стеной терзает его сестру. он может точно определить, как долго каждый из них провел в ее чреве.
- будьте прокляты!
в его ушах оглушающе разрывается сдавленный крик ужаса, принадлежащий ребенку - разрушающийся мир звучит именно так. для каждого человека этот звук особенный, неповторимый, единственный. он подобран в точности так, как могут быть подобраны только изначально созданные вместе предметы. самое банальное - ключ и замок. они представлены идеальным сочетанием форм и изгибов, выемок и пазов, всего, что должно помочь укрыть то, что ты больше всего хочешь спрятать. или забрать, если ключ оказался в твоих руках. сегодня ганс узнал, что не может дышать, пока этот крик звучит, переливаясь вымораживающими, выжирающими внутренности оттенками отчаяния и боли. его мир содрогается, взрывается, погружается в тартар, когда воздух разряжается этим криком. вспышки внутри головы - недостаток кислорода искажает сознание настолько, что он едва удерживает взгляд на двадцать третьей черточке, которая медленно прорезается сквозь окрашенный белой краской кирпич. ему нельзя отвлекаться на исчезнувшую в пропасти улыбку матери, превратившуюся в оскал. ганс знает, что когда-нибудь этот оскал разрежет его лицо от уха до уха, но сейчас нужно сосредоточиться и перечеркнуть последние четыре черточки - потому что тело содрогнулось от животного, гортанного смеха, раздавшегося из-за стены, которому аккомпонировал девичий крик.
- заткнись, сука!
его бедра и икры покрыты вязью следов крови, еще не засохших окончательно, а потому режущих холодом горящую огнем кожу. он чувствует каждую струйку, медленно выбивающую себе путь среди пота и грязи. они неровные, рваные, из-за трясшихся до этой секунды ног. ганс не мог унять эту дрожь, потому что шла она не из убитых мощными ударами мышц, а из ужаса, который поднял в нем голову, когда пришло понимание происходящего. мир треснул, в его основании прошла трещина, разведшая жизнь на две совершенно несправедливо неравные части. он читал канта не для того, чтобы осознать, что теперь, в отсутствие справедливости, его жизнь не имеет никакого смысла. но лишь эта мысль эхом отразилась в уходящей вниз темноте пропасти, дрожь прекратилась. смирение. человек способен смириться со многим, в том числе с тем, что его взял немецкий солдат, которого утром ганс видел на площади возле лютеранской церкви. тот стоял невозможно прямо, его тело было напряжено настолько сильно, что казалось вылитым из свинца. единственным живым в этом человеке был взгляд, что заставил его, мальчишку, усмехнуться, когда он его поймал. ганс совершил самую большую ошибку за свои двенадцать лет: этот взгляд был с того света. пять чёрточек - скоро пора будет перечеркнуть старый мир.
- я убью и твою паршивую сестру, и тебя, поганец!
ты задыхаешься, потому что тонешь в собственном крике, захлебываешься страхом, который рвется наружу, выгибая тело дугой. ты теряешь сознание, но тут же возвращаешься, когда на спину обрушивается удар оружейного приклада. не так, чтобы переломить хребет, но достаточно, чтобы не дать тебе вдохнуть хотя бы глоток наполненного запахом дешевого алкоголя, пороха и крови воздуха. ганс висит на руке у солдата, который тащит его за волосы по полу. что весит двенадцатилетний мальчишка? а что он сможет сделать, если пару раз приложить его головой об стену? не так, чтобы проломить череп, но достаточно, чтобы взорвать болью сознание, в которое ворвалась одна единственная мысль: "почему?". у времени есть довольно интересная особенность, заключающаяся в его способности изменять свой ход в зависимости от уровня ужаса происходящего. дверь дома, врезающаяся в стену, врезалась в нее меньше секунды, а его голова оставляла на ней трещины ещё быстрее. но вот то, что происходило после, заняло не меньше вечности. то, как несколько рук рвали ткань брюк, обратилось в десятилетия непрерывного стона трещащей по швам ткани. разрывающая внутренности плоть терзала его все сотни лет. ганс не кричал - крик застрял в горле вместе с невысказанным вопросом.
- не смей закрывать глаза!
ганс уже различил порочность сложившегося круга: если дернешься, то нутро разорвет очередная вспышка боли; вспышка боли заставит дернуться. и так раз за разом. снова и снова. пока тело не ослабнет настолько, что широко открытые глаза, взгляд которых терялся в перевернувшемся пространстве, не смогут не закрыться. он пытался их открыть до того, как рука дотягивалась до его подбородка, разворачивая голову почти на сто восемьдесят градусов, а голос - стальной, мертвый, мужской - не пожирал последнюю надежду сбежать, скрыться от того, что происходит здесь, сейчас, в его, ганса, жизни. то, что называлось надеждой до этого, разбилось в дребезги вместе с криком сестры и смехом, с которым другой поднимал ее за волосы над полом, вгрызаясь животным взглядом в лицо, уже обожженное дорожками детских слёз. они ворвались в дом с криком "монстры!". они подходили к нему с криком "дьявольские твари!". они рвались сделать то, что предназначалось им, по их человеческой сущности - уничтожить то, что было неправильным. ганс и его сестра были неправильными, нелюдями, тем, что не могло быть создано людским Богом. а потому их ждало то, что и все неправильное - смерть. но у Бога не было на этот счёт больше никаких уточнений. как и планов на двух детей, которые навсегда остались там, в стенах дома достопочтенной семьи арнгеймов, лютеран и верных служителей Бога.
- смотри на меня, выродок!
ЛЖЕЦ!
korn - clown
урок войны номер i: либо ты, либо тебя
ночь вздрагивает.
ганс кричит. ганс не может оторвать взгляд от затухающих глаз мужчины.
он лежит здесь, прямо на расстоянии выгнутой через плечо руки, одного вывихнутого в рефлекторном ударе сустава.
ему кажется, что реальность начинает распадаться множеством изорванных в лоскуты образов.
только что эти руки, покрытые черной, горячей, источающей железный смрад кровью держали его за шею, угрожая убить. только что этот человек яростно шептал ему на ухо слова, которые остались звучать в его горле, которое захлебывается от уходящей через рану на шее жизни.
только что он
сошел
с ума?
крик переходит в клокочущий хрип.
- (смотри на меня, выродок!) если расскажешь, я тебя убью, парень.
(ткань визжит, раздираемая несколькими руками) пальцы второй руки начинают выдирать пряжку ремня, расстегивать пуговицы, вытаскивать полы рубашки. движения рваные и судорожные, ему страшно не меньше, чем гансу, которого накрывает волна ужаса: он понимает, что это уже было.
(руки мальчика выгибаются под не естественным углом, когда он пытается вырваться) в грязно-сером мраке вспыхивает блеск стали, тут же исчезающий с жутким хлюпаньем в живой плоти.
(в ушах обезумевшей птицей бьется крик ребенка) шумное, тяжелое дыхание обжигает покрывшуюся испариной бледную кожу, палатка наполняется хрипами и хлюпаньем.
ганс оборачивается, чтобы увидеть, как человек оседает на землю, держась за ручку клинка, застрявшего у него в горле.
кто это? где они? что происходит?
он оборачивается, чтобы увидеть, как гаснет жизнь в глазах. как с лица стираются все складки и морщины, страхи и надежды. все стекает с него расплавленным воском, смешивающимся с кровью, которая похожа на бурлящую смолу. его тело пробивает волна дрожи, а затем судорог. его трясет так, что он не удерживается на ногах и падает, ударяясь коленями об обледенелую землю. сознание начинает давать рябь, все сильнее затягивающая его в спасительную, безмолвную темноту.
первым, кого он, ганс, убил в этой войне был заместитель главы добровольческого отряда волшебников. первым, кого он, ганс, убил в своей жизни, был человек, в чьи глаза он смотрел, пока в его плоть врезалась чужая похоть. ганс выбирает первое.
лжец.
УБИЙЦА!
korn - fake
[харриет осторожно ступает по предательски скрипящим половицам. каждый её шаг отражается оглушающим ударом сердца в ушах. дверь в кабинет открыта. в комнате висит тяжелый сумрак, вздрагивающий от шумного дыхания мужчины, сидящего в кресле. она знает, что он спит. ей хочется закричать сейчас, в эту же секунду, позвать его по имени, разрушить то иллюзорное спокойствие, что далось таким титаническим трудом. но голос застревает где-то в горле. харриет смотрит на тело мужа, по которому проходит судорога. и решается подойти.]
больбольбольбольбольболь.
ничего, кроме боли. сознание бьется озверевшим монстром, вгрызается в прутья клетки, которая сжимается все сильнее. их не сломать, их не согнуть.
каждая алая вспышка выгибает его тело дугой. в ушах стоит бесконечный скрежет зубов, треск ломающихся, рассыпающихся в пыль костей. каждая клетка визжит от вскипающей внутри крови. этот визг отдается жгучим ужасом, наполняющим мысли. нет ничего, что могло бы спасти. нет ни одного воспоминания, в котором можно было бы спрятаться. все горит в яростном пламени ненависти, а сгорая, начинает умирать снова. все его существо пожирает себя, чтобы сожрать снова. и снова. пока последняя кость не окажется сломанной. пока последний рубеж не окажется сломленным.
больбольбольбольбольболь
[харриет нащупывает в кармане платья палочку - извивающиеся на рукояти ветви оливы отдаются в ладони теплом. становится спокойнее, но ровно до того момента, как его лицо искажает страшная гримаса. внутри нее все леденеет. ей страшно. за себя, за пауля, за него. и только мысль о том, чем может обернуться промедление, заставляет одеревеневшие ноги двигаться снова. по каждой улыбке, которую он дарил ей. по каждому прикосновению, что отдавалось внутри наслаждением. по каждому мгновению их обоюдного молчания. она двигается так осторожно, словно перед ней не мужчина, а монстр, готовый сорваться с цепи в любую секунду. харриет отгоняет мысли о последней проведенной ими вместе ночи, когда ей пришлось проснуться из-за того, что его руки обвивали её шею с единственной целью - убить. снова скрипит половица. сердце в груди пропускает удар.]
умриумриумриумриумриумри
пожалуйста, умри же! ганс кричит у себя в голове, ганс приказывает себе умереть, потому что сейчас это стало бы спасением. живи или умри. он готов умереть.
обвитая венами рука, пальцы которой путаются в соломенных волосах, поднимает тело ребенка над полом. каждый вырванный волос хлещет кнутом по мысли о смерти. ему не сбежать от крика девочки, разбивающегося миллионами осколков о череп изнутри. они впиваются в кожу, лопающуюся от закипающей под ней кровью. они вонзаются в улыбку маленького мальчика, счастливо разворачивающего скупо украшенный рождественский подарок. кто этот мальчик? его губы начинаются пузыриться, а кожа стекать расплавленным воском с белоснежного черепа. пустые глазницы обращены к нему. сознание корежится в новой волне раздирающей боли.
умриумриумриумриумриумри
[харриет выдыхает тяжелый, сжиженный воздух из лёгких - он полон страха. она сейчас - это страх и надежда. но неожиданно все отступает, когда замечает, что муж перестал дышать. сейчас не важно ничего. она бросается к нему, протягивает худые, затянутые в сплошной черный руки, к его плечам и начинает трясти, пытаясь уловить хоть что-то живое в таких родных чертах. глубокие складки, залегшие на лбу и между бровей, делают его намного старше, чем есть. перед ней сейчас едва ли не старик, которому несколько дней назад исполнилось лишь тридцать пять. харриет уже чувствует подступающую к горлу тошноту и ужас, когда понимает, что на неё смотрит взгляд мертвых прозрачно-серых глаз.]
убейубейубейубейубейубей
боль вырождается в ярость. пожар сменяется стихией. в его горле рождается рык, волной расходящийся по каждому сочащемуся кровью и ненавистью сантиметру обнаженного до костей тела. с них отваливаются куски плоти, тут же сгорая в ядовитом пламени, охватывающем сознание все сильнее с каждой секундой. боль пульсирует, ярость тянется в бой. перед ним силуэт - этого достаточно, чтобы броситься, наброситься, разорвать. в этом броске - всё, что может отдать прошедший ад. то, что никогда не сможет быть спрятано в самом тёмном и ледяном уголке. в нём всё то, что он собой представляет. а это ужас, ярость и боль. рука, перетянутая языками пламени, взмывает в воздух, чтобы сделать то, для чего он рождён - сломать. разрушить. убить. костлявые пальцы сжимаются в кулак, словно в них бьется пойманная в сети жизнь жертвы. осталось сжать до конца.
убейубейубе
сознание взрывается невозможной болью.
крик вырывается из груди, разрывая легкие и горло.
ярость исчезает.
он падает на колени, бессильный
сломленный
поражённый.
[харриет бросается к двери и закрывает её на замок, попадая только с четвертого раза. все дело бьет такая сильная дрожь, что колени подкашиваются. она падает на пол и прикасается кончиками пальцев к шее, которую жжет огнем. на бледной коже пузырится ожог магической плети. невербальная магия. пыточное заклятье. темная магия. из груди вырывается булькающий звук: не то рыдания, не то смех. она пытается подогнуть колени, чтобы прижать к себе, но подошвы скользят по деревянному полу. скользят так, как если бы на них была кровь. ей кажется, что мир перед глазами плывёт, когда взгляд упирается в расползающееся под ней черное пятно. внутри обрывается всё.]
с очерченных тенью худобы скул на ворот стекает обжигающе горячая кровь.
белая ткань рубашки чиста.
ганс не вернулся. он все ещё там.
ДЕМОН!
korn - blind
сдавленные всхлипы бьют набатом в тишине пепелища. каждый оборачивается, но не останавливает взгляд дольше, чем на мгновение, позволяющее разглядеть скрюченную фигуру в пепельном аду. отряд волшебников перешёл границу франции (ганс ступал на эти земли дважды), когда столкнулся с вооруженными союзниками, которые заняли опустевшие дома. тут и там виднелись вырытые свежие могилы, припорошенные гильзами турели. и не все дома покинули их хозяева: молодая девушка прижимала к себе мальчика, когда входная дверь разбилась о каменную стену.
сейчас она прижимала к себе изломанное запястье. ганс хлестнул заклятьем по увальню, который имел неосторожность схватить её своей рукой так, что хруст отразился от висящей в воздухе гари и копоти. но тихо уже все равно не получилось, потому что она лежала и выла как раненый зверь. так воют только те, кто услышал самый страшный в жизни звук. для неё это был плач мальчика, сидевшего на земле неподалёку. для неё это был крик матери "бегите!". для неё это был звук врезающегося в промерзшую землю железа лопаты, которой она копала могилы.
все уже было.
ганс умирал не раз. он знал, что остаётся последней печатью в сознании. и сколько бы ни искал, ему не удавалось отыскать ту, что стала первой. но сейчас ему не нужно было ничего искать: все миры, разрушенные когда-то и те, что будут возведены, отражались в зеркале души той, кто несколько часов назад выкопала могилу для себя самой. ганс протягивает к ней руку и заправляет серебристый локон за ухо (в её волосах тут и там пробивалась седина). ему странно осознавать, что пройдет буквально несколько дней, а он уже забудет это лицо с острыми, но выразительными чертами, веснушками на щеках и рытвинами- шрамами от оспы. дефект.
как и все они.
алеющее зарево навечно застывает перед глазами девушки, полных слёз: изумрудная вспышка оставила на её лице посмертную маску ужаса.
ганс - это зарево.
он опускает палочку и отряхивает от невидимой грязи руку. в последнее время ему все чаще кажется, что на ладонях кровь, а под кожей - кипящая смола. она растекается по венам, возвращаясь к сердцу, застывшему в груди комком боли и страха, безразличия и жестокости. это пропасть, полная зловонной кладбищенской земли, из которой к нему тянут изъеденные червями и пламенем руки те, с кем когда-то стоял плечом к плечу; те, кто остался призраком в "фините инкантатем". во снах они ласкают его лицо, сдирая с него кусками разъеденную пламенем плоть. наяву они молят о пощаде, скуля и извиваясь от осознания приближающейся кончины. не все из них солдаты, никто из них не люди.
- герр анхейм, там еще один.
ганс поворачивается в сторону голоса, который звучит странно глухо и бесцветно. всё слишком одинаково, медленно и
безжизненно? он постоянно пытается понять, что из них двоих уже мертво - сам ганс или мир? ответами судьба не баловала никогда. но здесь он услужливо лежит под ногами, но привычная сложность не позволяет увидеть то, что так близко.
полы его плаща касаются изъеденных огнем цветов мака. под подошвами ботинок лопаются семена. в воздухе стоит удушающий сладкий запах, который пробирается под кожу, отравляя, но принося благословенное облегчение. ноздри раздуваются под напором горячего дыхания, вырывающегося из груди ганса. его сознание затуманено не сильнее, чем обычно. не сильнее, чтобы заметить, что что-то изменилось. он смотрит на обессиленного ребенка, мальчишку, не отрывающего взгляда от тела сестры, изогнутого посмертной дугой. он ждёт.
но ничего не происходит.
нет ни вспышек боли, подгибающей колени. нет ни раздирающего сознания крика девочки. нет ни наполненных ужасом глаз пауля, прячущегося в кустах терновника.
нет ничего, что могло бы его остановить.
- это была твоя сестра?
хрустальные слезы разбиваются о раненую огнём землю. мальчик трясёт головой словно китайский болванчик, не отводя взгляда с черной фигуры, приближающейся к нему. он видит то, что давно снилось ему в кошмарах, но, как и в них, не может даже шелохнуться. ноги и руки налились тяжестью так, что в них постепенно рождалась боль. его всегда спасал рыцарь в золотых доспехах, под забралом которых сверкали глаза отца, так часто смотревшие на него с фотографий: прозрачно-серые, усталые, незнакомые, но родные. у этой фигуры не было щита, который мог бы разбить меч его отца. у неё не было и имени, которое могло бы быть высечено на клинке среди имен сотен других поверженных им врагов. все, что различил мальчик, когда мрак разошелся перед его лицом, это глаза. те самые, прозрачно-серые.
страх отступил в ту же секунду, ведь папа за ним пришел! пусть без доспехов, пусть в изорванном и покрытом пеплом плаще! это папа! он никогда не спутает эти глаза. усталый прищур. родной взгляд.
его губы лопнули в улыбке оправдавшейся детской надежды.
мальчик совершил самую большую ошибку за свои двенадцать лет: этот взгляд был с того света.
- авада кедавра.
маковые листья взметнулись в воздух изумрудным вихрем.
ганс арнгейм вернулся на войну.
joseph arnheim - отец, мёртв.
helena arnheim (werger) - мать, мертва.
magdalena arnheim - сестра, мертва.
paul arnheim - брат, сорок лет, первый помощник министра магии (франция).
harriet arnheim (riedel) - жена, тридцать три года, министерский посол в америке (германия).i. отец ганса и пауля - полукровный волшебник, йозеф арнгейм. странный человечишка, решивший соединить свою жизнь с дочерью пастора лютеранской церкви в небольшом городке южнее мюнгхена. что он там забыл, для чего ему нужен был союз - непонятно, но после его прибытия в город пастор неожиданно умирает, а сирота не отказывает в предложенной со стороны арнгейма помощи. их союз был представлен двумя противоположностями, начиная от веры и заканчивая характерами. сложно представить себе более не подходящую друг другу пару. но проходили годы, а своего секрета мужчина так и не раскрыл. как не сказал жене и о том, что их дети, если следовать написанному в до корки изученному ею, еленой, левиту, должны быть преданы казни через забивание камнями. что ганс, что пауль, что магда. поэтому ей было трагически сложно найти объяснение тому факту, что с ними происходило что-то странное. если исключить скандалы и все чаще мелькающую бутылку в руке йозефа, семья арнгеймов вполне могла бы считать среднестатистически счастливой и добропорядочной. ровно до семилетия пауля, когда на глазах у елены проявилась его волшебная сущность. мир женщины разбился вдребезги, ведь трещины, которые она старательно склеивала все годы, разрослись мгновенно. в отсутствие мужа, она пришла к солдатам, что последние несколько месяцев постоянно держали службу на площади, и сказала, что в её доме находятся дети-антихристы, которых Бог наказал изничтожить. можно ли представить себе более ужасное предательство, чем предательство детей матерью? возможно, но за совершенное, Бог елену, видимо, осудил: церковь, в которой она молилась, разбивая лоб об алтарь, сгорела в ту же ночь, когда от страха и боли остановилось сердце её семилетней дочери.
ii. после произошедшего, ганс и пауль вернулись в этот дом только через несколько дней скитаний по окрестностям и лесам вокруг города. их нашли прихожане церкви елены и передали в руки убитому горем (алкоголем) отцу. его не судили за убийство трех солдат, ведь Бог наказал: "око за око". поэтому о причине произошедшего не узнал никто. как и о его деталях. ганс ни разу не обрек в слова воспоминания о том дне. часть из них выпала, так, как из мозаики выпадает центральная деталь. их место заняла всепоглощающая вина. первая черточка. первая причина больше не просыпаться. так он перестал говорить, потому что крик вместе с голосом застряли где-то в глотке без возможности вырваться. как бы ни кричал на него или брата в пьяном угаре отец, он молчал, потому что знал, что если заговорит, то не сможет удержать крик. ребёнок, который остался один на один с ужасом, который так и не был пережит.
в первые годы дурмштранга ганс представлял собой сравнительно жалкое зрелище: он молчал, избегал общения со сверстниками, отказывался подходить к преподавателям-мужчинам, всегда стоял или сидел в самом углу. постоянно меняющиеся книги, безмолвные крики по ночам, косые взгляды - вот то, что на три года стало его жизнью в стенах норвержской школы. он раз за разом возвращался к той ночи, не проходило ни одного дня без воспоминаний об этом. все эти годы они с братом не сказали друг другу ни слова. пауль разговаривал, но только не с ним. он не поднимал даже взгляда, предпочитая помогать отцу убрать с могилы сестры опустошенные бутылки. вытесненные же воспоминания медленно, но верно пробивали себе пусть в осознание. уйдут годы на то, чтобы это произошло. поэтому ганс пытался найти хоть что-то, что помогло бы найти выход из западни вины. но ответ пришёл сам: попытка самоубийства прерывается слезами и криками пауля, которого начал избивать отец. первый раз. и последний.iii. следующие четыре года арнгейм пытался научиться жить. поначалу ради брата, позднее - ради возможности оказаться там, куда рвались те, кто хотел стать кем-то - на войну. развернувшийся театр боевых действий не мог не затронуть магический мир. по всей германии создавались добровольческие отряды, как и, пожалуй, по всему миру. это была война каждого, кем бы он ни родился: магглом или волшебником. справедливость - вот его знамя. он не сбежит, как сбежал от сестры. он не даст никому прикоснуться к себе. как только обучение в дурмштранге оказалось позади, ганс отправляется в министерство, где получает своё место в рядах рвавшихся в бой. отец к тому времени стал куда больше похож на человека, он даже смог получить работу в местном госпитале. пауль же не понимал такого стремления брата оказаться там, откуда, по слухам, люди или не возвращались, или возвращались совсем другими, чем их помнили близкие люди. но это не изменило ничего. ганс ушёл, ни разу не обернувшись.
iv. неделя за неделей, бой за боем, ганс арнгейм вырезал своё имя в истории первой мировой войны. да, среди героев в книжках магглов его не увидеть, но то, что происходит за кулисами никогда не становится всеобщим достоянием. он не надеялся получить это звание. он надеялся найти себя. но чем сильнее становилось это желание, тем меньше оставалось от того человека, которым он был. жестокость, с которой сражались волшебники, не входила ни в какое сравнение с тем, что творили магглы. первым убитым на этой войне, первой жертвой ярости ганса был именно обычный человек. произошло это спустя два месяца после того, как его нога ступила за черту фронта. всего он провел за ней одиннадцать месяцев и двадцать два дня. вырезанные отцовским ножом черточки на фляге практически не оставили целым металл. несмотря на все магические способности, война волшебников в тылу войны ничем не отличалась от той, что будет описана на страницах истории. потому что защиты от пуль, пороха и жестокости магглов не могло гарантировать ни одно заклинание. ганс выжил. ганс стал героем, обеспечив себе место в аврорате немецкого министерства по возвращении. но дома у него больше не было, потому что война закончилась. а вместе с ней закончился ганс. в родном городе его ждал не по годам повзрослевший пауль и могила отца, выкопанная его руками. они остались вдвоем. два незнакомых теперь уже человека, которым предстояло строить новый мир, в котором для ганса уже не было места. он умер второй раз.
v. встреча с гриндевальдом стала одной из тех, что люди называют "судьбоносной". исход двадцать девятого года ознаменовался в жизни ганса всполохом жизни внутри выгрезенной войной души. в этот краткий период смысла, ганс встречает женщину, которая неожиданно гармонично сливается с его жизнью. харриет арнгейм становится по левое плечо, когда по правую руку был пауль. одиннадцать лет безупречной службы в аврорате, звание заместителя главы отдела, безоговорочный триумф страсти юноши, оставшегося позади на тринадцать лет, за которыми стояла пустота. ему нужно было жить, и он жил. делал все так, как требуется. как подобает герою. от того, что все эти годы были наполнены убийствами, прошлыми и нынешними, другие стыдливо отводили взгляд. они понимали цену, но никогда - осознавали. это смог сделать только гриндевальд, появившись в его, и пауля, жизни в качестве вестника нового будущего. этот странный человек не оставлял за другими право решать его судьбу: он вершил не только её, но и судьбу всего мира. он знал, что нужно, чтобы ганс с его возможностями встал на его сторону. арнгейм стоил немногого, только возможности обрести смысл. его не волновала справедливость, по которой магглы должны стать марионетками волшебников. его не интересовали перспективы стать правой рукой уже тогда прославившегося своей силой темного мага. ему нужна была цель, которую ему дали: встать во главе сражающихся за революцию. и ганс встал. "живи или умри". он выбрал умирать живя. пауль не остался безучастным: для него идеология, предложенная гриндевальдом, стала если не откровением, то маяком, верой в справедливое будущее для тех, кто остался безучастным к трагедии трех детей много лет назад. арнгеймы стали силой, которая безапелляционно выстраивала его, не оборачиваясь на остающихся позади. но первое убийство, совершенное по возвращении на фронт, заставило обернуться самого ганса. он умер в третий раз.
vii. война = ганс арнгейм.
навыки:
i. палочка ганса - смертельное оружие, которое не дрогнет, будучи направленным на другого. ему редко требуется произносить заклинание, чтобы оно родилось, для этого ему нужна лишь верная мысль. он - невербальный маг высшего разряда. темный маг, владеющий каждым из трех непростительных заклятий. кроме, пожалуй, империуса - практиковать его случается не так часто, да и тех, кто справляется с ним куда лучше, в отряде вполне достаточно.
ii. хороший окклюмент, но ничего более. он уже достиг предельного уровня развития своих природных возможностей в этом направлении, но учитывая отсутствие прецедентов, то и необходимости в расширении этих возможностей нет.
iii. владеет немецким и английским языками, как и техникой резьбы по дереву.
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Связь с вами:
vk - northernmartyr
skype - asheschaos
Она открывает глаза - зрачок не встречает свет - в голове два десятка пальцев, опускаясь и поднимаясь, с каждым движением стирают границы черных и белых клавиш, сливаясь с ними в единое целое. Почти что танец: грациознее вальса, ярче фламенко, чувственнее балета. Их танец - людей, которые нашли себя и нашли друг друга среди бесконечных ключ-нота-черта, повторяющихся неизменной мелодией, звучащей в памяти если не напоминанием, то оставившей их в прошлом жизнью, которую уже никогда не вернут.
Она тяжело сглатывает застоявшийся в горле затхлый воздух, наполненный вчерашним дымом сигарет, и поднимает голову с подлокотника кресла - заснула так же - там же - где и сидела. Как день назад и за неделю до него. А может и месяц - мысли путаются, не давая сосредоточиться на чем-то одном, лишь мельтешащие картинки очнувшегося от сна сознания. Потирает озябшие пальцы, а взгляд ищет и тут же находит темнеющую на фоне задернутых штор фигуру. Где-то "позади" мелькает и исчезает мысль, что находить уже, наверное, бесполезно, но она щурится, словно поймав глазами солнечный отблеск, и улыбается немного устало. Так улыбаются те, кто год за годом не видит во снах ничего, кроме заполняющей сознание темноты, но решить, приносит она облегчение или тягость, пока не сумели. Или же просто не захотели. Она не захотела.
- Здравствуй.
Голос совсем охрип, и, пожалуй, совсем не от сна. Между бровей пролегает складка - силится вспомнить, говорила вчера или нет, с ним или же ни с кем. Может быть, просто слушала свои мысли, звучавшие до отчаянного громко в тишине этой комнаты? Ей трудно - складка становится глубже, оставаясь на приобретшей сероватый оттенок коже несмываемой горечью спешащего все вперед времени. С ним оказалось договориться труднее, чем с матерью, которая оставила под дверью квартиры пухлый конверт с не разосланными свадебными приглашениями и принадлежавшие ей ключи. Для нее все было намного очевиднее, чем тому стоило быть, но лишь только дочь перестала возвращаться домой, в вечерних звонках бросая тихим голосом "буду чуть позже, чем обычно", женщина поняла - она заболела одной из тех болезней, что, как ни старайся, не вылечишь. Обычно она является побочным эффектом любви, и о ней никто и никогда не говорит, просто принимают как данность, что-то до невозможного аморальное, неправильное. Только вот "она его любит" - и все сомнения стерты. А потому оббивать пороги дома несостоявшегося зятя женщине просто не пришлось. Как не пришлось священнику в церкви в двух кварталах надевать праздничную рясу. Как не пришлось обоюдному "да" раствориться среди вроде бы и свободной, но пустоты церковных сводов. Потерянные слова и люди - она начала привыкать.
- Ты хочешь пить? - с каждым произнесенным словом голос крепнет, но остается бесцветным. Знаете, таким еще зачитывают полуденные новости по радио - с девятичасовых еще ничего не случилось, а брешь маячит молчанием на всех частотах. И она замолкает, потягивается скованно, будто стесняясь нарушенного ее пробуждением спокойствия. На мгновение замирает, неотрывно следя за темнеющим впереди силуэтом - ответит? А пауза затягивается, натягивается стальной струной в ограниченном четырьмя стенами их мире. - Я вот была бы не прочь. - снова хрипит, снова двенадцатичасовые.
Спускает ноги, зарывается пальцами в длинный выцветший ворс ковра. В плоть мгновенно врезаются десятки невидимых игл. Ей бы поморщится, да все смотрит туда, "ломает" пальцы на подрагивающих руках - решиться намного труднее, чем вчерашним днём, потому что он прошёл чем-то одновременно и незаметным, и несоизмеримо важным. Можно попробовать называть это "осознанием", но ошибиться проще, чем когда-либо. Это не похоже на вспышку неожиданного озарения, которые часто становятся причиной перемен, зачастую к лучшему. Скорее опустившейся обухом жизнью, которая проходит где-то там, за окнами, улицей, полной спешащих в ее никуда людей, полной судеб, что нашли свое начало и найдут свой конец.
Её жизнь здесь.
Люди скорее примирятся в большой ложью, нежели с маленькой. И если повторять ее достаточно часто, можно обмануть и самого себя. Все зависит от необходимости. Можно ли сказать, что ее случай - крайняя нужда?
Она встает - затхлый воздух свинцом оседает в легких - и делает пару почти неловких шагов вперед, туда, куда неотрывно смотрела и не хотела смотреть. Чем ближе к ней силуэт, тем глуше отдаются удары сердца в ушах, уступая место сводящему желудок чувству. С ним справиться труднее всего: не сглотнешь, не откашляешься, не закроешь глаза. Ты либо оставляешь тошноту "за бортом" сознания, либо ощущаешь, как подкашиваются ноги - "ты слабая".
Нет.
Перетирает в кармане свитера осыпавшийся с давно уже последней сигареты табак, пока доходит до него. Тот же стул, тот же рояль, тот же сбившийся набок галстук парадного фрака. Табак уже забился под пожелтевшие ногти, а она смотрит, не касаясь и касаясь взглядом каждой детали этой до боли знакомой картины. Такие не присылают фото-открытками - сжигают, альбом сжигают, память выжигают каленым железом эгоистичного желания почувствовать хоть какое-то облегчение, но получают лишь одно - б о л ь.
Втягивает носом сжиженный воздух, открывает рот - выдыхает, молчит. Дрожащие пальцы осыпаются крошками табака на глянцевую крышку рояля, опускаются низко, почти касаются, перебирают в воздухе клавиши забытых воспоминаний - их нот, их произведений, их жизни. Ломаются с каждым движением.
- Нет.
Кожа у него ледяная, словно по венам течет не кровь, а сталь. Голос у него тихий, но врезается фальшью в сознание. Она отдергивает руку, отступая назад, к двери - взгляд не следует за ней, лишь находит в глянце свое отражение. Он захлебывается горечью быстрее, чем осознание тускнеет последней мыслью в его глазах.
Рак забирает тело. Рак забирает желание жить. Рак мозга забирает человека.
Рак мозга забрал его, так и не успевшего услышать не сказанные ею слова.
Организм - механизм идеальный, проблема лишь в том, что люди - нет. Они сгорают свечой, уходят, как только единственная шестеренка привычного выходит из строя. Его первым "сбоем" стала личность: улыбка превратилась в карикатуру, жесты - в чужую пантомиму, слова же слились в бессмысленный поток не способного контролировать себя сознания. Не спал - искал рисунок в сетке трещин краски на стене, выводил его пальцами, оставлял кровавыми линиями, что затем загорались адским огнем. Горело все - он тоже, не позволяя ей подходить и на шаг ближе, чем было возможно. Она смотрела, не смея сделать этот шаг. Она кричала, боясь коснуться стекающей воском кожи.
За личностью треснула "маска" таланта: руки отнялись, обернутые тлеющими нитями, некогда ведшими к тому, что называл своей музыкой, их музыкой. Медленно затухающий взгляд, смотревший на него со дна глазниц оголенного черепа, отраженного глянцем крышки рояля, заставлял рвать оставшегося себя в клочья. Она приходила, перевязывала изодранные ногтями запястья, бедра, шею, когда сознание покидало его. Возвращалась, сидела поодаль, неотрывно смотря, как его щеки превращаются в карту неизвестного города, нанесенную кровью.
Она немо кричала и так же немо молилась, когда понимала, что бессильна помочь.
Его у нее забрали слишком быстро.
Шипение кипящей под плавящейся кожей крови стало его увертюрой.
Скрип не закрывшейся за Смертью двери стал его мессой.
Её пора отслужить.
Она открывает дверь - шаг зависает где-то над порогом - и смотрит в темноту уходящего вперед коридора. Там нет ничего, как и за любой дверью, которую сумеет открыть. Её больше не будет ждать утро с едва слышными четырьмя нотами ему на ухо - так будит. Или когда-то будила. Уже не сможет, смеясь, закрыть ему глаза наспех связанным шарфом, чтобы спросить глупое "угадай, кто". Впереди темнота. Комната - позади.
- Хотя знаешь, я посижу с тобой еще немного. Пару минут.
Пальцы сжимают истершуюся посеребренную ручку, опуская ее вниз. В комнате раздается тихий щелчок - с таким закрывалась крышка рояля когда-то.
Она возвращается в свое кресло, садится, подбирая ноги под себя, укутываясь поплотнее в негреющий шерстяной свитер тремя размерами больше.
Кажется, это будет триста сорок шестой день в комнате, заключившей их будущее вне своих стен и оставившей гнить тишиной не произнесенные ими слова.
p.s. если есть такая возможность, то музыкальное сопровождение стоит прослушать обязательно.
эпизод "лжец" я все-таки решил включить, пусть даже в виде совершенно сумбурной и непонятной зарисовки. но этот момент и должен выглядеть так. разве что только чуть хотелось бы чуть побольше.
Отредактировано Hans Arnheim (2016-12-18 05:52:47)
