В повторяющихся глухих ударах слышится плавная, тошнотворно-печальная мелодия, в которой Арлин узнает простую комбинацию нот, что Алма наигрывала серыми вечерами еще в старой квартире на Гартенштадтвег, а она, шестилетняя, утопала в глубоком кресле, проваливаясь в настойчиво отгоняемую дремоту. В подобном споре — между сном и бодрствованием — Арлин находится и сейчас, и уже несколько дней кряду. Она осторожно открывает глаза — тонкий луч солнца пробивается сквозь плотно запахнутые занавеси, скальпелем выхватывает дальний угол больничной палаты и кусочек прилегающей стены. Мутный взгляд судорожно впивается в эту полоску света; вихрастый малыш кидает мячик из грубой кожи в стену, на нем черные штаны, подвернутые до колена, белый воротник рубашки, выбивающийся из-под коричневой кожаной куртки с мужского плеча. Мяч отбивается от ровной поверхности, прыгает за солнечными бликами, ударяется об пол, мальчишка улыбается, посылая его обратно. Арлин хочет окликнуть сына, но не получается выдавить и звука, малыш сидит полубоком, продолжая свою игру, лицо его — темный провал в ореоле русых волос. Арлин остается только смотреть, но чем дольше она это делает, тем больше мучительных деталей цепляет просыпающийся, словно пробивающийся откуда-то изнутри, разум — сквозящие дырами брючины, испачканные в грязи башмаки, бурые разводы на подорванном рукаве куртки — одновременно со всполохом детского смеха приоткрывается дверь палаты, и созревший пузырь призрачных образов лопается, выдергивая Арлин из толщи манящих, до судорог желанных, но ирреальных видений. Она не видит, кто заглядывает в образовавшуюся щель, потому что зажмуривает со всей силы глаза. Когда дверь возвращается на место, заглушая посторонние звуки, волной хлынувшие с изнаночной стороны, в воздухе остаются только крохи смеха Бартоломью, погибшего четыре дня назад. Арлин в палате одна.
Ребенок, хоронящий мать.
Мать, хоронящая ребенка.
Женщина хрустко поворачивается на правый бок, топкая дюна залежалой ткани — ей постоянно холодно, не помогает и второе одеяло, выпрошенное Артуром у несговорчивого медперсонала — словно нехотя отзывается на неожиданное движение, осторожно выстроенные ранее валуны перины дрожат, мнутся, рассыпаются. Взгляд замирает на двери, которая несколько мгновений назад лишает ее сына — латунная «47» блекло блестит в полумраке палаты госпиталя Святой Агриппы. Снаружи доносится шорох, мерно переходящий в тихий скрежет — это невысказанные слова толкутся у потертой поверхности, стекают по фасаду, забиваясь в узкий просвет между полом и деревом. Арлин слышит их вполовину силы; Артур Ауэ воздвигает вокруг нее заслон, за которым остаются эти слова и их источники — врачи, с наскоро вылепленной скорбью и рекомендациями; работники министерства, расследующие «несчастный случай»; коллеги-газетчики и случайные знакомцы, которым необходима пища для разговора. Утром Артур не приходит, и заслон начинает трещать по швам. Слова настигают Арлин наотмашь. Или то, что от нее остается.
Признаться, остается не очень-то много.
До того, как снова провалиться в неспокойный сон, Арлин кутается в длиннополый карминовый халат, широкие рукава которого скрывают больничную одежду от плеч к пальцам, а вместе с одеждой рваные царапины по рукам, неровный росчерк по спине и левому боку, гулкую пустоту внутри. Говорят, что ей повезло, что будто в рубашке родилась — отделалась снопом ссадин да кровоподтеками, рассеченной бровью да обожженными ладонями (кто-то крепко перехватывает ее поперек талии, оттаскивая от горящей витрины) — говорят так, пока не узнают, что в списках погибших в результате серии взрывов фамилия Хармон встречается дважды, а потом стыдливо прячут глаза, не зная, как реагировать на такое горе. Да, Арлин выжила. Но она - покойник.
Вы опоздали, хочет сказать Арлин аврору, стоящему у изголовья ее кровати — у него черная официозная мантия, блокнот и и погрызенный грифельный карандаш, который он то и дело тянет ко рту, после чешет шею, перетянутую галстуком, и так по кругу. Вы упустили, проворонили, проспали, не приложили необходимых усилий, не обратили внимания на проблему в зародыше, хочет продиктовать ему Арлин по буквам, но только и делает, что отвечает на механические вопросы механическими ответами: да, у нее была запланирована встреча с человеком из Министерства; нет, встреча не состоялась. Нет, она ничем не может помочь следствию.
И есть ли смысл?
Арлин так устала.
Мужчина кашляет, пытаясь привлечь внимание Арлин, но на не слышит. Допрос решают перенести на несколько часов, а лучше до следующего утра. Ей все равно. Арлин думает о том, что завтра вернется Артур, или кто-нибудь из Вайнгардов, и заслон словно заработает.
Мы все опоздали.
Арлин запрещает колдомедикам магией убирать ссадины, рассеченная осколком стекла бровь то и дело кровит, но женщина не реагирует, сосредотачиваясь на боли физической, лелея ее, умножая и взращивая, чтобы хоть как-то заглушить душевную — ощущение, что произошло самое жуткое из того, что могло произойти (заберите меня, заберите меня, заберите меня вместо!), встает поперек горла, лишая возможности ровно дышать. К еде она почти не притрагивается, много спит и постоянно мерзнет. На четвертый день жалость к себе начинает гнить — останавливая взгляд на окне, Арлин уже не думает, что это единственный выход. Неправильно. Слишком просто. Незаслуживающе просто.
От тишины, забивающей уши, Арлин хочет закричать.
Она кричит, закусив край одеяла, но это не помогает. Легче не становится. И, наверное, не станет уже никогда.
Отредактировано Arline Harmon (2017-05-08 16:06:43)
