О ПЕРСОНАЖЕ

     Долгие годы мне казалось, что Одиночество - моя лучшая подруга. Тонкая, изящная и вместе с тем необычайно всеобъемлющая, готовая укрыть меня собой, как кроваво-красная мантия. Она приходила по первому зову, неохотно отступала перед чужими лицами, искаженными этими масками официоза и молчаливого презрения, которые я наблюдал слишком часто. Она помогала расставить по полочкам все мои мысли, как склянки в кабинете зельеварения, поддерживала под руку и шептала, что достаточно лишь ее одной. Ее ладони были на моих плечах в самые ответственные моменты моей жизни, даже тогда, когда я стоял в толпе людей с равнодушными или искаженными яростью лицами. Я стоял там, а Одиночество ненавязчиво скользила холодными пальцами по моему лицу, напоминая, что она - моя лучшая подруга. И кроме нее мне не нужен больше никто.

     Июнь 1943-ого изменил многое. Моя подруга перестала быть такой прекрасной, как некогда раньше, а ее приятно прохладные персты превратились в щупальца, более всего на свете жаждущие утащить меня на дно глубокого озера, разверзнувшегося внутри меня. В Нурменгарде я страдал от одиночества. Оно оставляло слишком много времени на мысли, которые никак не упорядочивались изо дня в день, а только скапливались, точно крысы в подвале, все более голодные и злые с каждым часом, с остервенением грызущие бетон за неимением чего-нибудь получше. Одиночество - плохой аккомпанемент слишком громким стонам невидимых мне волшебников, ругани непреклонных надзирателей и недалеким воплям боли и ужаса. Запах немытых тел, сырости и затхлости, постоянно чешущееся тело и немеющие конечности - даже это не отвлекало от мыслей о том, что осталось снаружи, за высокой стеной из камня, чар и не утихающей мелодии войны. Мне, как и многим, оставалось цепляться лишь за время, за утекающие сквозь пальцы дни. Их отсчет был ниточкой, связующей всех нас с разумом. Без этой нити многие ступили бы на тропу безумия. Впрочем, кто знает, как пошатнулись (и раскрошились) наши души за время заточения. Я не возьмусь судить и сравнивать себя прежнего и нынешнего. Другие - не посмеют. И только каждый тянущийся в сырых стенах одиночной камеры день будто нарочно возвращал меня в до_тюремное прошлое. Напоминая о том, как было раньше. Заставляя сожалеть о добровольном выборе..?

     «- Эти маггловские сказки отличаются глупостью и наивностью,» - говорил я всякий раз, оказываясь в порту и всматриваясь в неприглядную бронзовую статую морской девы. Она выросла здесь, как символ жертвенности и любви, став сердцем Копенгагена за год до моего рождения. Тогда она мне, мальчишке, казалась странной и уродливой, впрочем, с годами мое мнение не изменилось. В девять лет я впервые пробрался в городскую библиотеку, чтобы прочесть старенькое издание книги с неброским названием на обложке - Den Lille Havfrue. Помню, какой в моих руках она была безжизненной, как пахла пылью. Страницы не шумели и не приносили запах моря, а схематичные рисунки заставляли усмехаться. На этом мое знакомство с литературой магглов закончилось так же стремительно, как и началось. И я не вспоминал бы об этом моменте из своего детства, если бы не возвращался к холодной бронзе вновь и вновь, уже повзрослев. Держа за маленькую ладонь сестру, которой едва исполнилось четыре года, мягким голосом рассказывая о морской деве, отказавшейся от собственного счастья ради чужой жизни. Эти маггловские сказки так глупы и наивны. Но с нашими сказаниями их объединяет кое-что важное. Ни тогда, ни сейчас я не смогу признаться вслух, что именно. Потому, что боюсь, тогда большая часть моей жизни покажется мне вывернутой наизнанку, неправильной и бесконечно пустой. Ведь если мы не так уж отличаемся от магглов, чего стоит вся эта революция. Прижимаясь щекой к холодной серой стене, я отгонял подобные мысли прочь, как отгонял на протяжении многих месяцев одиночество. Возможно, я совершил много ошибок. Но кое-что, очень давно, я сделал правильно.
Перед глазами встал образ четырехлетней девочки с небесно-голубыми глазами. Она смотрела на уродливую статую с восхищением, кажется, уже тогда понимая, куда больше меня, чему стоит придавать в этой непостоянной жизни ценность. Я притворился, что мне не интересна эта скучная история. Притворился настолько хорошо, что сам начал верить в свое исключительное безразличие. Так в четырнадцать лет в мою душу проник самообман, который вскоре стал плодотворной почвой для цинизма.

     После картина из прошлого посерела, слившись с пасмурным небом Копенгагена, растворилась в моей голове и уступила место ватной тишине, никак не связанной с привычными звуками тюрьмы, шорохами и скрежетом не чищенных зубов. Растворилась в тишине моего сознания. Это ощущение пугало и заставляло шире распахивать глаза, цепляясь взглядом за реальность, пусть и высасывающую последние надежды на то, что все будет как прежде. Вперившись острым осколочным взглядом в свои пальцы, которые я усилием воли удерживал от того, чтобы не пустить в ход и не расчесать свою шею до крови, я вызвал из недр памяти другую картину, не такую давнюю.
«- Норвайд, мне жаль,» - как-то безлико произнес высокий мужчина с пшеничными волосами и бледно-серыми глазами. Он старательно пытался изобразить сочувствие, от чего его губы нелепо кривились, а между бровей залегла складка. У меня свой стол (но не кабинет, еще нет), табличка с моим именем и целая папка с делами якобы первостепенной важности. Мне двадцать шесть и только что мне сообщили о смерти обоих родителей. Предельно вежливо поблагодарив за сочувствие того, кто принес эту далеко не внезапную весть, я коротко поинтересовался о том, как это произошло. Память услужливо подбросила тексты всех писем матери, пропитанные тревогой и опасениями, праведным гневом, сомнениями. Родители казались мне такими же фанатиками, какими они сами считали всех последователей Геллерта. И столь же рьяно они пытались навязать мне свои убеждения, точно имели на это право. Точно не сбежали в Америку ровно десять лет назад, взволнованные тем, что происходило в Германии и медленно наступало на Скандинавию. Слыша повсюду змеиный шепот в министерстве, взбудораженные лишь слухами Фрида и Северин посчитали нужным увезти из Дании мою сестру, пока не стало слишком поздно. Поздно для чего? Едва ли я узнаю, как едва ли сочту поступок родителей серьезным и взвешенным. Они надеялись взрастить в Астрид то, что не удалось посеять во мне - сомнения в правильности решений Геллерта Гриндевальда, веру в его безумие и опасность для всего мира, не только магического. Мне все равно. Я не ощущал себя брошенным, как не ощущал присутствие родителей в своей жизни с тех пор, как ступил за порог Дурмштранга. Как не ощущал их авторитет, не ощущал желания подчиняться им, прислушиваться. Родителей мне заменили книги, Тёмные искусства и волшебная палочка. Вот чью силу я признавал. Тщетно я пытался вызвать в себе хоть какие-то эмоции, когда узнал, что моих родителей больше не стало. Это должно было случиться рано или поздно. Их не спас побег в Штаты. Их погубили идеи, бездумное сопротивление и нежелание принять нового лидера, который дал бы им куда больше, чем все министерства магии вместе взятые. Новый порядок, новый строй, новую жизнь. В открытом столкновении, защищая магглов, тогда погибло много волшебников. Мне не жаль ни одного из них. Как не жаль, что они выбрали не ту сторону. "Не тех" сторон не бывает. Все должны бороться за что-то и против кого-то.
В тот день сердце дрогнуло лишь раз - от воспоминаний о белокурой сестре, ныне запертой в Ильверморни до конца срока обучения. Я не видел ее столь долго и столь долго не касался кончиками пальцев алебастровой кожи. И не подбрасывал, шутя, в воздух серый берет, чтобы он тут же шлепнулся на светлую макушку. Расстояние и нечастые совы медленно делали нас далекими от друга во всех смыслах, не только в буквальном. И часто я не мог понять, почему это заставляет меня тревожиться, тогда как своих родителей я отпустил до обидного (не мне) легко. Занятый подобными мыслями я позволил фантазии вцепиться когтями в мою спину - меня стали преследовать видения хрупкой, одинокой фигуры Астрид, стоящей на краю утеса.
Родители так и не узнали, что на момент их смерти я уже давно был всецело предан Гриндевальду.

     Запах чужой крови и чужой боли заставлял ноздри трепетать. Попытки оставаться хладнокровным, сохранять разум и методично вспарывать чужую плоть взмахом палочки были безуспешны. Напускное безразличие и взгляд, граничащий со взглядом каменной горгульи, быстро лопались под топот чужих ног, под топот людей, убегающих от меня, убегающих от нового дня. Лицо разрезала жестокая усмешка. Когда я начал получать удовольствие, глядя в насмерть перепуганные глаза? Почему столько лет я провел в министерстве, составляя письма на пяти языках? Я точно сидел в тесной клетке из бесконечных сводов правил и ограничений, грубо врезающихся в мою кожу. Ожидал своего часа, вскормленный идеей. Стрела и мучительно медленно натягиваемая тетива лука для смертельного выстрела. Прежде я никогда бы не сказал, что чувствую чужой страх физически, что он отдается в моих костях гулом и военным маршем. Но как азарт приходит во время боя, а аппетит во время еды, наслаждение чужой беспомощностью приходит в тот момент, когда легким движением руки ты протаскиваешь чужое тело по мостовой, оставляя на шершавых камнях багряные следы, которые не смоет ни один дождь. Мое тело же давно приучено реагировать мгновенно. Не столь важно, школьная дуэль или поединок, от которого зависит твоя жизнь. Магия перетекает лавой по венам, отточенные заклинания острыми клиньями вспахивают землю и чужие лица, даже не всегда сопровождаемые громким вскриком. Опережение в несколько секунд, застывшее лицо, пылающий взгляд. Мы станем свободными. Униженное сокрытие собственного превосходства канет в прошлое. Пройдет немного времени и все сбросят свое лицемерие, как ставшую ненужной кожу. И все поймут, что до лучшей жизни один шаг. Стоит лишь проредить кровавым росчерком население этой планеты, уничтожить угрозу, раздавить в зародыше разворачивающийся технологический прогресс и тогда оставшиеся безропотно преклонят колени.

     «- Ты здесь нежелательное лицо,» - не раз говорил я Астрид. Это явно не то, что ожидала услышать от своего старшего брата восемнадцатилетняя девушка, у которой не осталось более близких родственников. "Нежелательное лицо" обладало ангельскими чертами, кристально голубыми глазами и длинными светлыми волосами, по обыкновению туго заплетенными в прическу. Весь образ повзрослевшей сестры, явившейся ко мне вскоре после выпуска из школы, я мог бы охарактеризовать несколькими хлесткими словами. Неиспорченная, слабая, уязвимая идеалистка. Где-то излишне благородная, где-то хитрая. Я столь отчетливо видел в ней следы и тени погибших родителей, что неизменно радовался, что сам избежал их воспитания. Первые дни и недели Астрид казалась мне незнакомкой, не имеющей ничего общего с той девочкой, которая когда-то доверяла мне свои секреты. После черты того облака наивности проступили сквозь бунтарский дух. Она была недовольна. Неизменно недовольна политикой, которой я придерживался. Недовольна мной. Сколь я был недоволен ее красивым лицом, расцветшим вопреки войне и всеобщему измождению, и ее идеалами, далекими от серой колючей реальности. Но незаметно для меня Астрид стала моей слабостью, которую я не был готов себе позволить. Ни физически, ни морально, ни как-либо ещё. То, что я делал каждый день по указанию сверху, не вязалось с балластом в виде впечатлительной младшей сестры. Так Астрид стала моим секретом, о существовании которого знал лишь один человек.

     «- Стоит прикупить для Астрид уздечку. И шпоры,» - обычно сахарный, мурлыкающий голос Лирик, разительно отличающийся от ее ледяного взгляда, что создавало неуютный контраст для всех, кто встречал эту женщину впервые, на немецком звучал как череда пощечин. Только она могла позволить себе высказывания подобного рода в адрес моей сестры - только она знала о наличии моей сестры в Берлине. Сделав Астрид пленницей обстоятельств и своей пленницей, я вынужден был раз за разом натыкаться на стену непонимания, с трудом смягченную моими слабыми точечными уколами в ее тоскующее по родителям сердце. Каждый раз, когда я был готов отослать сестру на другой континент, дальше от расползающейся войны и пропитанной магией и кровью земли, я останавливался и пресекал эти мысли. Быть может, мы справимся. Быть может, она осознает ошибочность своих суждений. Невольно я продолжал сдавливать свое горло толстой якорной цепью, чтобы в один момент рухнуть на дно, погребенным под толщей развалившихся на моих глазах идеалов. Для этого мне нужна была Лирик Экман. Дополнительная ступенька в этой длинной лестнице непрекращающегося противостояния. Чтобы сделать последний рывок. Чтобы вцепиться в нее руками и не отпускать. Чтобы прислониться лбом к мрамору кожи. Чтобы, в случае моего (нашего) провала, Астрид не осталась в одиночестве наспех убранного чердака. Как легко я мог представить, какая участь тогда постигнет ее. Куда приведут ее мысли. И чем это закончится. Я никогда не говорил об этом Экман, никогда не оставлял пояснительных записок и скорбных писем с пометкой "вскрыть, если со мной что-то случится". Я просто жил надеждой, что в один момент она сама все это поймет. Надеждой, которой не должны жить верные солдаты todessturm. В тот момент, когда я впервые осознал, что оставшаяся часть моей семьи в лице худого подростка - моя опухоль, я почувствовал как трещит вся система, чьей хорошо смазанной шестеренкой я был. Я знал, кого выберу между Геллертом Гриндевальдом и Астрид Норвайд. И это знание маячило надо мной смертельной меткой.

     Я увидел себя в зеркале впервые за долгое время в конце 1943-ого года. Незадолго до того, как меня ввели в небольшой зал, где несколько серьезных волшебников задавали вопросы, а женщина в очках-половинках изящным росчерком волшебной палочки в воздухе фиксировала на свитках информацию. Мельком увиденное не потрясло меня, но и не обрадовало. И раньше я казался слишком высоким и худым, не вполне владеющим своим телом, не понимающим, что с ним делать. Уже много позже нескладный мальчишка превратился в молодого мужчину с горделивой осанкой и расправленными плечами. В конце 43-ого (я не смог отсчитать дни своего заключения до конца) в штабе resistance я сам себя ощущал высушенным, нет, выжженным. Как пустой сосуд, многократно использованный и немытый, отчего тонкий слой ингредиентов грозился превратить очередное зелье в нечто взрывоопасное, что все сметет на своем пути. Шесть футов и четыре дюйма, физически слабые и душевно надтреснутые. Осунувшееся лицо, скулы, которыми можно чертить по камню и тени под глазами, ставшие моими постоянными спутниками по сей день. Сидя на неудобном стуле, я то и дело проваливался куда-то. Голоса доносились сквозь толстый слой ваты, а мозг, ясный и чистый (очищенный) генерировал новые планы. Тонкие слабые пальцы жгло огнем в предвкушении - мне нужна волшебная палочка, я потерял свою волшебную палочку много месяцев назад. Мне необходимо в лавку. Не могли бы вы продать мне новую волшебную палочку? Я повторял это как безумный. Моя новая волшебная палочка. Взамен утерянной. Новая жизнь взамен старой, полной привязанностей, преданности и предательства. Я так много упустил и оказался брошенным. Не родителями брошенным, не кумиром, а брошенным на дно в оковах любви и страха. Был ли я хоть когда-нибудь равнодушным или все это умело разыгранная карта.

     Меня словно проглотили, а после выплюнули в эпицентр войны. Извалявшись в грязи и крови, я нашел новую сторону. Я сам стал новой стороной. Клетки, путы, кандалы, собачьи ошейники и поводки - все это, то, чем меня контролировали всю жизнь. То, под что я подставлял свою голову и тщедушное тело добровольно. Все это стало вчерашним днем. В объятиях новообретенной свободы я мог позволить своей ярости брать верх. И мог ползти на коленях по собственному желанию - дабы в поднятом к небу лице не узнали Одина Норвайда, сотрудника министерства. Одина Норвайда, члена террористической организации. Никаких больше преград. Я иду за новым именем, но не превозношу его носителя на уровень божества, стремящегося к лучшей жизни всех волшебников. Он такой же, как и все мы, члены Vergeltung, потерявший все, но не желающий мириться с этим.   

       навыки:
Владение восточноскандинавскими (датский, шведский, норвежский) языками в разной степени в силу их общности и своего происхождения, английским и немецким. Высокий уровень боевой и защитной магии - талантливый дуэлянт; посредственное овладение бытовой магией, средний уровень в разделе медицины и зельеварения, отдельно стоит отметить успехи в подразделе с ядами. Вынужденно приобретенный навык окклюменции, способный защитить от волшебников, более низкого уровня, чем Геллерт, но попытки овладеть легиллименцией погибли в зародыше много лет назад. Хороший теоретик в различных подразделах, но по призванию - боец. Не тактик, не стратег - исполнитель. Трансгрессирует без осечек, нежная любовь - левитационные чары.

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

       Связь с вами:
Личные сообщения, на почте регулярные уведомления.

Отредактировано Odin Norrvide (2016-12-18 21:19:23)