У самых благих познаний есть изнанка, которую не хотелось бы видеть при дневном освещении. Шварц не устыдится повернуть аверс в угоду неприглядному реверсу. Более того. |
О ПЕРСОНАЖЕ
статус крови: | школа: |
Пустой кластер в базе данных, нерационально заполненный обрывками колдографий, выбраковкой воспоминаний; то, что не смогло попасть никуда в строгой системе перфекциониста. То, что по-хорошему должно быть навеки заколочено в пыльной гардеробной, воскресает из пепла с упёртостью феникса-камикадзе.
Тибальд в такие моменты морщится – вдоль грубой лепки селлиона всегда пролегает глубокая складка; максимальное неодобрение, которое он может выказать внешнему миру.
Память полоумно скалится, сумасшедшим движением обнажая костистые телеса под ночнушкой времени. Вытряхивает блох из волос и скелеты из шкафов.
п о с м о т р и.
n i c h t i n t e r e s s i e r t – непреклонный ответ. Всегда один и тот же.
[when the boy is still a worm it’s hard to
learn the number seven]
Любое неповиновение должно приводить к соответственному наказанию.
Детей должно быть видно, но не слышно.
Кто не любит своего ребёнка – жалеет ему розг.
Набор клише, оставляющих на каждой детской шкурке грубые клеймёные тавро. Они сочатся сукровицей, фрейдистски взвывают ночами; элои, лама савахфани? Нарост эпительной ткани соскальзывает без следа, оставляя лишь куцые обрубки культей на местах, где должен быть базовый набор humani nihil – эмпатия, чувства, переживания.
Всё это мы уже прожёвывали, на сто раз проходили; слезами горю не поможешь, плачут только девчонки, чего распустил нюни? Умойся – и за сольфеджио. Помолись перед едой. Закончи французский.
Und wieder: ein-zwei-drei-ein-zwei-drei – вальсирующая скороговорка ригористичного рояля идёт в комплекте с лошадиным профилем отца, литографией врезавшимся в мягкие ткани мозга – тусклые градации настроений определяются по градусу изгиба носогубной складки.
12° - Подойти, положить кудлатую голову на коленки; он не отвлечётся от рукописной министерской рутины, но и прогонять не будет. Беспомощное закармливание безмолвного бронзового идолища. Капитуляция перед неизбежным. Детская надежда – наказания не будет, если я обнажу незащищённое брюхо, совру «ich liebe dich», уткнусь лбом в бетонное колено.
45° - Можно начинать рыть окопы, устанавливать противопехотные заграждения, упредительно обматываться колючей проволокой и ложиться головой в сторону вспышки на горизонте. Добра не жди; «он сделал ЧТО?»
70° - Воспитанные дети не искажают лиц, воспитанные дети не бранятся, не бьют тарелок, воспитанные дети не огорчают мать и отца своих – ну сколько раз тебе можно повторять, бестолочь, dummkopf. За случайно – бьют отчаянно.
Прячься, смыкай молочные гряды в волчоночьем оскале, исходи пунцовыми пятнами от приступа панической асфиксии или лежи молчаливой марутой – наказание, как перст бога, указывающего свинье, кого жрать, ткнёт под лопатки повсюду: ку-ку, выходи, твоя очередь.
И поверьте, лучше не знать, насколько порой извращённым бывает чувство юмора у локальных тиранов.
Это закаляет. Это учит – не попадайся. Это преподаёт основы: неважно, что ты чувствуешь. Больно будет всегда.
Терпение. Geduld. Patience. Всё возвернётся сторицей.
Мать отпечатывается на подкорке невнятным пятном, синим шуршащим контуром, криво вырезанным из крепдешина и вискозы; безвольный сгусток фламандской крови с грядкой расстройств обсессивно-компульсионного типа.
Магическая посредственность. Игрушка-антистресс. Не играет ведущей роли. Вообще не играет роли. Первая в списке доносителей, последняя – защитников.
Mijn muisgrijs, не бегай так, ушибёшь коленку – подхватишь столбняк. Не трогай ножи, мышоночек мой, всё приготовит эльф, не дёргай его за уши. Что ты хочешь на ужин?
Он говорит. Она не слушает. Вечный луковый суп, до тошноты скучные кнедли.
Он говорит, что у него не болит горло. Она таскает его по известнейшим колдомедикам, целителям, хиромантам – каждому необходима выгода, каждый из них непременно обнаруживает какую-то мелочную болячку, алча урвать кусок богатства. Из-за них Шварц-младший преимущественно проводит время в обеззараженном затворничестве, выбирая себе в компанию книжные образы - алхимия, травническое дело, основы таксидермии.
От этого контура Тибо заражается дробной мелочностью [в коей дьявол, как известно], одержимостью порядком; всё должно лежать на своих местах. Всё должно быть чистым.
Физически необходимо мыть руки при любом касании; повсюду зараза.
Это привычка болезненно морщить нос [отцовская складка, наследственная и безразличная жестокость падальщика] при слове, пачкающем сам рот: маггл.
Самый важный урок – не перекатывание округлой гальки парле-ву-франсе, не бессмысленная долбёжка гамм в до-мажоре, не привычка делить мир на тех, кто да, и тех, кто нет. Мимикрия. Эмоциональные прогибы. Ассортимент масок на любое настроение.
Я слышу, как ты плачешь, думая, что одиночество на сей раз тебя приютило. Я вижу последствия заклинаний, наспех подмазывающих гематомы и кровоподтёки. Я могу подсчитать, сколько нервных клеток убито на разыгрывание спектакля под названием «ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ».
Я могу лучше. Ты не увидишь, не узнаешь, не почуешь, пока не станет слишком поздно.
[six, seven, eight, never
when they get to you]
Червь обретает укреплённый хитиновый каркас; эволюционно шагает на ступеньку нимфы – красота отметена в угоду практичности.
Уродливая ассиметрия хрящиков ушей [торчат криво, ещё и на разном уровне], студёнисто-прозрачный взгляд выпуклых глаз [когда глядит – будто раздевает до суставных сочленений], неживая прилизанность фаянсовой статуэтки [мальчик с картинки, мальчик для битья].
Эластичная подвижность рук, терпение, сравнимое по объёму с литражом Тихого океана, упёртость подкожного клеща, тяга ко всем знаниям, до которых можно дотянуться, и привычка всё-всегда-доводить-до-конца.
В ладонь покорно ложится палочка: после сотен попыток, сорока сороков перебранных средоточий силы, под нетерпеливые вздохи продавца, педантичный молодой человек делает свой выбор.
Коренастые 10 дюймов, корпус тёплого тиса, и вместо сердца – прагматичный жмыра ус.
«Не подведёт ни при каких обстоятельствах, месье».
[здесь внутренний control freak должен с облегчением выдохнуть.]
Шуршаще-бесконечная кипа учебных пособий, которую можно утащить только на трёх верблюжьих горбах; зачем-то приобретённая почтовая сова, хотя домой писать Тибо собирался только в случае собственной скоропостижной смерти. Легион ненужных вещей, приобретенных в приступе очередной компульсии [А ВДРУГ ПОНАДОБИТСЯ] матерью, которые лишний раз подчеркнут его статус чистокровного (тм) наследника состояния, за которого не стыдно. [серьёзно, пресс-папье?]
- Ты получил официальное приглашение. Едешь в Шармбатон. Надеюсь, ты понимаешь, как надлежит себя вести.
- Oui, mon père. Я вас не подведу.
Среди альпийских лугов, неизменно солнечно-верденовых, как с рекламной литографии, в чистой атмосфере Пиреней, внедряясь чужеродным организмом в журчаще-стеклянный aesthetic академии волшебства, бактерия, доселе прочно укутанная в плащ защитной мембраны, осторожно разворачивается, выпускает жгутики.
Лениво разворачивается, стряхивая остатки анабиотичного сна. Вгрызается в питательный бульон, липко обхватывая любопытными ложноножками всё, до чего может дотянуться – познания, картонные фигурки учеников, практические экзерсисы, топография замка, привычки преподавателей, учебники [неизменно наизусть от корки до корки].
[основы рыночных отношений, не без пользы для. брось, зельеварение не может быть сложным предметом. я могу объяснить тебе. написать за тебя работу. не за просто так. нет, деньги мне не нужны, своих хватает. вот же дура, а. нет. потерпи, я просто хочу посмотреть. вот видишь, и не больно совсем, нечего бояться было, сейчас перестанет кровить. скоро заживёт, даже шрама не останется. наш с тобой секрет.]
Лаконичные письма домой лёгкой вязью франсиша; всё хорошо, прекрасная маркиза, в Багдаде всё спокойно, падишах не в стрессе, надеюсь, на каникулах (не) увидимся. Ничего не беспокоит. Ничего присылать не надо.
Ротавирус встраивается в организм, прикидываясь полноценной, трудолюбивой клеточкой, из которой так и прёт услужливость, дружелюбие, такой пластиковый оптимизм и такая приклеенная улыбка, что страшно становится; подспудно понимаешь, что после того, как он с тобой познакомится – побежит мыть руки, ожесточённо сдирая эпидермис проволочной мочалкой.
[после грязнокровок и магглорожденных - особенно]
Зельеварение, заклинания, ЗОИ и травология параллельно со знахарством и каллиграфией – поблескивают смущённым золотом; заскучавшим от полироли серебром на ступень пониже выстроились в ряд астрология, история магии, нумерология.
Пыльной бронзой плетутся предметы, не интересующие от слова совсем, но обязательностью своей набившие кислую оскомину: маггловедение [ну вы понимаете], уход за магическими существами [слишком грязные], физические экзерсисы [это просто слишком].
[when the worm consumes the boy it’s never ever considered as rape]
Где-то на четвёртом курсе особь имаго, постепенно вылепляющая из уродливой защиты свою валлийско-фламандскую харизму, потом и кровью совершенствуя себя, не зная страха и упрёка, натыкается на препон, который даже не рассматривался до этого всерьёз.
Tu es sérieux? Tu crois? Quelle idee.
Мелочные, слюнявые, невозможные с точки зрения логики отношения. Конфеточки, записочки, поцелуйчики, чудовищная конкуренция – в Пиренейской академии статистика средних чисел просто вешается от перевеса женской половины.
Видит бог, на Тибальда уже положено несколько хищнических взглядов – он всегда рассматривается, как вариант [б], поматросить да бросить, но и подобных посягательств угрюмый брезга не терпит ни от кого – отшучивается, отмалчивается, подавая сигнал на невербальном уровне: неинтересно.
Тем сильнее приступ аутоагрессии, тем острее необходимость наказать себя, выжечь нерациональное чувство, взломавшее ростком ровный асфальт души. Никаких несанкционированных проникновений. Если враг не сдаётся – его уничтожают.
Кил. Ли. Ан.
Полукровка-половинка. Не потерян, не найден. Лучистый взгляд, всегда не на, а сквозь. Лёгкость весеннего зефира, изящество фехтовальщика, en garde! – кровь, скорее всего, сладкая, как мороженое, можно обращать в лёд и грызть, как ягодки по зиме.
Эта эрудированность, эта непринуждённость в общении – боже, просто дай мне содрать твою кожу, добраться до сочной изнанки полушарий.
Приземлённый Шварц с удивлением обнаруживает, что может чему-то завидовать. По-настоящему, чёрной, вязкой завистью, подтекая по ночам в простыни от одних только мыслей – зубы сомкнутся на невесомом бархате мочки, выкроят кусок плоти, оставляя лишь тоненькую кожную перемычку.
Он с ужасом экзаменует себя, ощупывает, пытаясь понять, где идеально подогнанная броня дала брешь – и бесконечно злится, злится, злится, рассыпая приклеенные улыбки, разбивая маски, впервые получая оценку «удовлетворительно» вместо «отлично».
Как назойливый демодекс, он с потными руками и нервно бьющимся миокардом преследует, вынюхивает – о, вынюхивать и шниферить Шварц умеет превосходно – составляет досье, оставляет записки, готов [впервые в жизни] предоставить свои услуги совершенно бесплатно, только бы добиться реакции, только бы прекратить муки неомертвелого сердца.
Скажи «да», скажи хоть что-нибудь, скажи, ска-жи, бух-бух-бух – толчёт своё неразговорчивая доселе кровь в висках, вызывая прилив краски к ушам каждый раз, когда Ноэ появляется на горизонте.
Тщетно. Это всего лишь вежливость, ни к чему не обязывающие диалоги – господи, полулунный взгляд навряд ли вообще вспомнит склизкое пятно, постоянное наступающее на пятки и дышащее в затылок, вымарывая эту строчку из своей биографии, как бесполезный факт.
[какая ирония – в академии, больше смахивающей на пансион благородных девиц, несчастный мизофоб выбирает такую же залётную птицу, как и он сам – гендер к гендеру, рыбак рыбака.]
Тибо предпринимает отчаянный шаг.
Это грозит очередным приступом ночного удушья. Это грозит строгим выговором по дисциплине. Это чревато последствиями, червями слухов, гнилостным зудом сплетен.
После долгого выслеживания он зажимает свою прелесть, свою idee-fixe, в наиболее тёмном из всех светлых коридоров, цедит сквозь стиснутые зубы клятые признания-проклятия, норовит дотронуться [голыми руками!!!] до сокровенного добровольно, признаться и расписаться в своей немощности a propos.
Закономерно получает отпор, по порядку – вербальный, затем физический; испытывая боль не от пощёчины, но от стремительно растущей расселины где-то внутри, в которую падаешь, падаешь, падаешь, никак не достигая дна.
Тлеющие угольки любви обращаются ведьмовским костром ненависти; на законных основаниях можно источать злобу, капать ядом на ухо, плодить интриги, пакостить, не имея возможности выколупать из себя остриём скальпеля намертво вклинившийся светлый образ.
О, эта подлая натура нечистого рода, миллион проклятий на ваши головы.
Плевать. Должно быть плевать. Не стоит отвлекаться. Не стоит скакать на тех же граблях. Не прощать. Не забывать. Свою одержимость, свой неугасимый пепел Шварц умело мурует, замазывает штукатуркой, предусмотрительно не гася.
[ещё увидимся, родной. и с тобой, и со вторым тобой. ты и представить не можешь, когда и при каких обстоятельствах, даром, что провидец.
я оставлю тебе послание.
ты сам меня найдёшь.]
[prick your finger it is done
the moon has now eclipsed the sun]
Превосходный диплом об окончании, блестяще сданный аналог СОВ, ни единого нарекания. Упорное заглядывание в рот преподавателям, терьерская хватка, идеальное сечение движений в заклинательской практике.
Его не прочили в великие маги – он и не старался прыгнуть выше головы, великолепно зная свой предел. Строго «отлично», не выше и не ниже, так, чтобы не зазнавался и не сползал.
Шварц точно знает, где окончит эволюционное становление.
В конце концов, мадам Фоли, преподавательница знахарских элективов, не зря чуть ли не пускала умилительную слезу при виде прилежного, тихого мальчика, на зубок знавшего, как излечить обсыпной лишай и чем облегчить страдания от расщепа.
Общие медивизардские курсы; три года оттачивания знаний [параллельно с этим Шварц зачитывается анатомией, посвящает себя маггловской химии, резекции и незакрытому гештальту таксидермии] – не студент, но обоюдоострый инструмент, готовый убирать следы болезнетворных инфекций, бережно бинтовать, анестезировать и мановением палочки превращать дробь кости в монолит.
Если говорить именно о специализации – то это отделение магических недугов и последствий от заклятий; немеханический труд, требующий недюжинных познаний и способности к дедукции.
Дислокация: госпиталь Святого Агриппы, Берлин; поближе к отчему дому, но не слишком, подальше от клейм позора, но не очень.
Насекомое встаёт на окрепшие педипальпы. Родителей своим выбором профессии Тибальд не беспокоит, предпочитая и в дальнейшем сохранять благожелательную дистанцию [см. письма домой], как можно реже обременяя просьбами и новостями.
Плотные чешуйки укрепляются на своих местах; вместо живого гемоглобина – вязкая лимфа, в сетчатке глаз – отражение неумолимой фасетцы.
Идеально подогнанная маска сочувствия, искреннего желания помочь – сидит, как влитая, можно даже не снимать.
Осторожно; она может врасти в плоть, Тибальд. Никогда не забывай, кто ты есть на самом деле – ночью, вглядываясь в собственное отражение при слабом «lumos», можешь услышать лёгкий стрёкот. Задумайся, по ком звонит колокол.
[the angel has spread his wings;
the time has come for bitter things]
РАДИ ОБЩЕГО БЛАГА начинает звучать нарастающим крещендо, благолепным грегорианским хоралом преумножаясь и отражаясь от стен капелл. Троицын символ с перечёркнутой повдоль сферой выходит из подполья, обретая символьную мощь перста указующего; что сделал лично ты для того, чтобы это самое благо стало общим?
Маги дойчланд, убер аллес, объединяйтесь; эгида знамён поднимается дрожжевой шапкой в пределах жестяной кружки, едва держится, выходя за края, выплескиваясь – неся истину в последней инстанции. Угроза исходит извне. Обезопасить. Удержать. Сохранить.
[наконец-то их глаза открылись и они видят масштаб проблемы, нес па.]
Шварц одним из первых подписывается под. Семейство негласно одобрило бы этот выбор; жёсткий профиль гравюрного отца удовлетворённо кивает, безгубая прорезь рта отображает тень улыбки. Наконец-то. Наверно, об этом стоит написать домой.
Согласен больше, чем начальство. Кивнёт раньше, чем прозвучит приказ. Всё те же доброжелательные завязки за ушами, всё те же внимательные крысиные ушки, настороженно улавливающие общую температуру по больнице – что вы говорите, коллега? Ох, как неосторожно, ц-ц-ц.
Вокруг шахматной фигурки на госпитальной доске внутренних взаимоотношений выстраивается кольцо отрицания – и на этот раз не страшно, не пугайте; вы уже проиграли.
Он улыбается; наедине, сам с собой, впервые в жизни искренне. Блеск хелицер в зеркале – чокнемся безалкогольной настойкой за приезд нужного поезда, herr Schwarz.
Германия становится флагманом впереди идущих, вместе шагающих к безопасному будущему; и если знать, что именно сказать и кому, на что намекнуть, чьи неаккуратные слова передать – можно спокойно шагнуть выше по карьерной ступеньке, убрав нелицеприятных. Тех, кто иначе говорит. Тех, кто иначе думает. Тех, кто приносит грязь в стерильное помещение.
[даже если они не – какая разница? пригретое место заведующего отделением исплакалось в ожидании. внутренний буонапарте закусывает губу, пришпоривает лошадь. у нас много работы. слишком много для того, чтобы отвлекаться на что-то ещё. нам предстоит обзавестись полезными связями.]
Из константы грызущего сомнения вырастает полноценное чувство неудовлетворённости. Где-то к возрасту первой линьки. Плавающей на уровне бессознательного клубка, но от того не менее дискомфортной.
Проблема даже не в том, что корень зла лежит где-то вне его понимания [почему вы не помечены с рождения, почему вы не отличаетесь от нас, почему вместо звериного бессловесия вы издаёте членораздельные звуки, почему я прячу за своим неприятием вас крокодилью кровожадность себя?]
Тибальд до рези в глазах жмурится, жмёт подушечками пальцев на глазные яблоки, снова и снова страдая от приступов ночного апноэ.
[не нужна мне кровь овечья а нужна мне человечья]
Тибальд улыбается ещё ненатуральнее, чем прежде – хоть завязочки пришей.
Тибальд остервенело отмывает руки от невидимой заразы.
Проблема в недостаточной жёсткости директив. Нурменгард – не избавление. Решение, удовлетворяющее стандартам, красивое, желанно-вакантное, но временное.
Избавление [безжалостное вырезание плесневелого мицелия] Тибальд непременно найдёт сам. Вместо igni et fеrrum – тошнотворная стерильность отделения. Его персональная юрисдикция.
Его познаний и нестандартного подхода к лечению должно быть достаточно. Будет достаточно.
Его ингредиентов и способностей к комбинаторике рецептур – хватит пожизненно.
Его жертвенной целеустремлённости хватит на ряд костров для каждой Жанны Орлеанской.
Он догрызётся до правды любой ценой.
[придёт время – и благодарность неприметному колдомедику будет увековечена в граните. пока не понимают, но всему своё время.]
- жуткий брезга, мизофоб, гермофоб и обладатель обсессивной компульсии, связанной с порядком и чистотой. Вообще -фоб всего, что касается неблагородного происхождения, отсутствия дара, порчи крови. Никогда не полезет ручкаться первым, и не дай боже вас дёрнет чихнуть в его присутствии, или – упаси Мерлин – похлопать по плечу. И не трогайте его рабочий стол.
- знает немецкий, французский, крайне обрывочно – фламандский; с благородным eng совсем всё плохо.
- прячет свой неисчерпаемый садизм за маской пристрастия к изучению материала на практике.
- имеет познания в таксидермии. Нежно любит свою небольшую коллекцию чучелок.
- невозможно дотошный зануда и педант. Страдает от приступов аутоасфиксии в особо острые моменты.
- патронус – гриф.
- крайне натурально изображает весь спектр человеческих переживаний, профессионально втираясь в доверие. не брезгует шантажом, доносительством, сованием носа в чужие дела; всё, что может принести выгоду – будет использовано против вас в первую очередь.
навыки:
+ Практикующий зельевар, год от года совершенствующий свои знания. Не брезгует составлением собственных рецептов и модификаций уже имеющихся.
+ Колдомедик-всегда-везде-отличник-умник. Латает плоть взмахом палочки, снимает дурной глаз и комбинированные проклятия, безошибочно угадывает, где и у кого болит, звоните кру-гло-су-точ-но. Очень хорошо знает, как сделать плохо, больно и унизительно безмолвному пациенту.
+ Посредственный боевой маг, признаёт это и даже не пытается компенсировать, ставя в основном на собственные познания в непростительно-подлых заклятиях. Владеет спектром бытовых заклинаний, позволяющих сильно не заморачиваться с тратой времени на полировку поверхностей.
+ Трансгресии не доверяет, на базальном уровне опасаясь расщепа. Прибегает к этому крайне редко и помолясь-перекрестясь.
+ Постепенно набирается разума в области окклюменции, здравым страхом параноика опасаясь за вторжение в собственное пространство утопленных чертей.
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Связь с вами:
Постоянство – признак мастерства.
Не в случае Мареша, у которого постоянство является константой необучаемости. Сколько раз он падал на колени перед импровизированным алтарным тельцом в лице одноразового шприца, зажигалки и ложки с сахарно-коричневой бурдой, пытаясь отказаться от этого искушения. Сколько раз срывался – и тогда казалось, что рука сама, по указанию чужой воли, втягивает сквозь ватку в баян бурую влагу, гарантировавшую качественный приход; бинты, пропитанные лидокаином, нежно обволакивают гноящиеся рубцы тлеющей души.
Тони взъяренно шипит на зеркало, вцепившись в бортики раковины до побеления пальцев; в булавочных головках зрачков отражается не его лицо, лицо Лоу, ёбаного предателя, не оставившего даже клочка бумаги перед тем, как сдохнуть.
Бессчётное количество раз он клялся себе, наносил многочисленные порезы в приступе самобичевания, держал руку над раскалённой плиткой, обещая опустить с размаху и дождаться аппетитного шкворчания волокон мышц на огне, если ещё раз упадёт головой в общественную сливную яму под названием «отношения».
Не чувствовать чешуекрылых в желудке. Корчиться над загаженным фаянсом только из-за неусвояемой пищи, а не психосоматически выворачиваться наизнанку ненужными переживаниями. Заповеди, процарапанные на обоях красным маркером.
(Иногда рыжему джанки кажется, что он должен блевать чёрными сгустками грязи – столько в нём накопилось дерьма за прошедшее время.)
Всё безрезультатно – медленный хмурый торч дошёл до точки экстремума, ведь кому нужны мелкие копошения, любовь, открывалка для консервных банок, карьера и секс, когда есть героин?
Всё, сука, бес-по-ле-зно, хоть о стенку бейся. Перекусы быстрым трахом в грязной кабинке клуба иногда не обрываются на стадии выплёскивания семени на пластиковую стенку загаженного туалета. Это уже было, помнишь, Мареш, безмозглый ты кретин? Три, блядь, года назад. Там подсобка, здесь чиллаут — невелика разница. Заверши гештальт, распахни обветшалый халат души-эксгибиционистки перед очередным парнишкой, с которым ты пять минут назад впервые экстазийно и слюняво лобызался, любуясь переливами волос цвета воронова крыла в стробоскопах. Обдолбыш, недавно слезший с иглы, теперь облезает кровавыми клочьями правды, уткнувшись в колени андрогинного азиата, который улыбается, как Будда, вороша жёсткий ржавый ёршик волос сахарными пальцами. My sweet sugar boy – шепчут его губы, мягко плавясь в приливе кислотного прихода. Что происходит в голове уроженца земель самураев и когяру – одному богу ведомо, Энтони не может разгадать безмолвную лепку лица, только иногда по проскальзывающим искоркам да хвостам дьяволят в антраксах глаз догадывается, что сейчас думает юноша. Это восхищает Мареша, читающего открытые развороты лиц, как журналы, и всегда наталкивающегося на неизменное восточное спокойствие, как на резко захлопнувшуюся перед носом книгу.
Шайло. Пересохшие уста произносят шипяще-мягкое сочетание звуков; выдыхают в перьевое лицо подушки, когда пальцы комкают простынь, а колени в преклоненном doggy разъезжаются и трясутся, как у школьника. Шу. Дуновение ветра, мазок фаланг по скуле, касание губ. Лёгкий, как ветер, свежий воздух в запертом на все ключи и щеколды личном пространстве Энтони. Иногда Мареш из подросткового озорства спрашивает, как его звали на малой родине. Шу полушутя, полугронезно переводит стрелки разговора, никогда не называя конкретных времени и дат, намекая: что в имени тебе моём? Забудь о прошлом, Тони. Наслаждайся тем, что имеешь сейчас. Будь проще.
А джанки и в самом деле порой готов журавлино вспорхнуть на жёрдочку, как халиф, засмеяться, чтобы забыть волшебные слова, отравляющие бытие, тянущие лапы из навсегда ушедшего. Сломано стекло баяна, искривлена игла, неловким ластиком затёрт бармен-прощелыга. Don’t worry – there’s another one just like you, standing in line.
Постоянство – признак тупого козлиного упрямства. Отказа признавать другие пути собственного развития.
Когда тебе вобьют осколки розовых линз в глотку – ты будешь давиться кровью, уверяя всех, что это амброзия богов. Когда ты выкидываешь все схроны, заначки на чёрный день и чёрный-пречёрный день, намереваясь очиститься и воспарить – то выпрыгнешь в окно, набирая обороты до ближайшего дилера, потому что нужно вмазаться ещё раз. В последний раз. И тогда всё будет хорошо. Это точно самый последний раз, крайнее не бывает, говоришь ты себе, перетягивая кровоток жгутом. Щёлкая по комариному жалу иглы, выбивая воздух из носика.
Впуская в свой гнилой мир человека, надеясь, что он не будет морщить нос от спертого духа. Что он другой. Всё будет не так, как прежде.
Энтони замечает во взгляде Шайло тяжёлую отчуждённость. Раз, два, три. Как будто он не узнаёт себя, тесного пространства изжившей своё квартиры, не узнаёт джанки напротив – задаётся вопросом: who am i? should I be here? Мареш в шутку встряхивает наследника родительских капиталов, выуживает из его кошелька доллары, скармливает с ложечки волшебные колёса – за маму, за папу, за наше с тобой здоровье, скушай и ни о чём не думай, пока я рядом. Ради тебя стану золотой рыбкой, вместо чешуи у которой – неровные горькие квадратики, пропитанные кислотой. Вместо пены морской – рассыпчатая мука порошка, любые сладости и гадости, любой каприз за ваш отсос.
Шу иногда становится шероховатым. Угловатым. Мертвенно-жёстким, как будто тело замирает в пост-мортем судороге, и создаётся ощущение, что в коитальной неге ты обнимаешь труп. Вокруг него клубится серая марь, незнакомая медиуму. Он не спрашивает, что происходит. В конце концов, каждый имеет право на собственные заморочки.
Когда в разговорном жанре начинают проскальзывать убийственно знакомые интонации, слова и даже конструкции предложений – Мареш до последнего старается не сжимать сфинктер в бетонное кольцо. Ему не по себе. Японский бог хищно раскрывает воскрылия носа, принюхиваясь, пристреливаясь, а в тараканьи-масляных радужках сквозит неприкрытая жестокость.
Они и раньше делали друг другу больно – слюнявая любовь на MDMA быстро наскучивает, ты ищешь новое на агрессивном метамфетамине, и кусаешь там, где раньше бы бережно слизнул каплю предэякулята, не отрывая блядски поблескивающих глаз от лица партнёра. От пощёчин, унизительных и опаляющих, до лёгких драк, в стремлении доказать своё право сегодня быть сверху.
Но когда всё с тем же холодным огоньком в очах, садистским полуприщуром Шайло наблюдает с безучастностью хладнокровного экспериментатора, берясь за напряжённую шею, смыкая пальцы прямо на выемке дыхательного горла, придушивая не для того, чтобы обострить ощущения в момент совокупного оргазма – румын настораживается. Играет по правилам – поддаётся, чтобы ударить в самый неожиданный момент под дых, снова оказаться на коне, хохоча на ухо, но внутренняя форточка уже цедит ментоловую стружку.
И видит иисусе, Мареш медленно покрывается инеем и не замерзает, проезжая один знак STOP за другим, всё крепче затягивая на шее восточно-шёлковую удавку — ласковую до тех пор, пока твои ноги не оторвутся от табуретки.
Тони просыпается от изморози, продравшей тело до восставших волосков мурашек. Он сбил плед в неопознаваемый клубок, обнажив измотанное кокаиновыми экзерсисами тело, а по полу опять сквозит из треснувшего окна. Как обычно, выныривает из мутной тины сновидений резко – не может спать, когда в квартире кто-то бодрствует, а чувствует он это севшей печёнкой прожжённого параноика. Даже если это человек, от которого не доведётся получить заточкой в надпочечник.
Не обязывая себя облачением в шмотьё, провонявшее потом и куревом, Мареш плетётся на четыре квадратных метра кухни, от которой одно название – дома он почти никогда не жрёт. Наг, рыж, и бессовестен – Адам, впервые вкусивший запретного плода, с вечной папиросой в зубах и нахальностью в прозрачном взгляде. Чиркает спичкой, высвечивая половину лица в огненном всполохе.
Ступая осторожнее кошки по надсадно скрипящим половицам, подходит со спины. Проводит пальцами сквозь футболку по выступающим позвонкам, настукивая по косточкам, как по ксилофону – до, ре, ми, фа, раз, два, три, всего тридцать четыре, включая копчиковый хрящ. Опять веет серой марью, суховеем умертвий, и фаланги пальцев Энтони деревенеют, лишаясь ловкости пианиста.
господи, неужели ты не видишь, я опять съезжаю с катушек, господи, тебя не существует, но
разве ж я мало мучился для того, чтобы заслужить персональный эдем?
Мареш гонит от себя позорные мысли слабого человека, смотрит на то, что делает изваяние Будды, облачённое в плоть, кладёт подбородок на сахарное плечо с фиолетовым полумесяцем укуса. Улыбается, и внутренне ставит галочку в своём веленевом списке подозрений; Шайло никогда не был ревнив сам по себе, а тут – с остервенением уничтожает улику из прошлого. Вминает окурок в несчастную бумажку с такой злостью, будто от этого зависит, будут они жить завтра или нет. Рыжий осколок не видит его лица, но может сказать, что скорее всего, оно как и всегда – бесстрастно, только разрез глаз жёстче наждака щурится на клятый флаер.
— Давно пора было это сделать.
Тони шумно, с прищелком челюсти, зевает на ухо своему восточному ковбою, прикусывает фарфоровую мочку, невидимую в полумраке.
Отредактировано Theobald Schwarz (2017-05-14 23:55:41)