[NIC]Justyna Różewicz[/NIC]
[SGN].[/SGN]
[AVA]http://static.diary.ru/userdir/2/2/5/0/2250613/84926659.jpg[/AVA]
[STA]mommie dearest[/STA]

Каждое воскресение, вот уже много лет, Юстина надевает свое лучшее и единственное черное платье (ткань истончилась по шву, цвет больше не был таким насыщенным, на свету отдавая мертвенно-серым, рукава чуть повыше манжет лоснились), садится на трамвай и долго едет на другой конец города. В трамвае ей удается немного поспать – сон сам смыкает веки, дребезг металла, стекла и дерева не мешает, малочисленные пассажиры, покинувшие свои дома в воскресное утро, в основном молчат, в горле только горчит от плохой воды и волной поднимается тошнота и усталость. Затем она еще долго идет, несколько кварталов, останавливаясь, чтобы быстрым воровским жестом поправить сползший ниже колен дешевый хлопчатобумажный чулок, покупает одну тяжелую восковую свечу – самую дорогую среди расставленного на лотке товара, дороже только свечи в вручную расписанном прозрачном стекле, - и ныряет в всегда теплый полумрак маленькой церкви святого Луки.

(Она все еще помнила, как носила его девять месяцев, помнила тяжесть ребенка в своем теперь пустом чреве, и помнила, как выбирала для него имена, перебирая их, как бусины на четках («Ежи, Мячеслав, Бронеслав, нет, нет, Владислав? Тоже нет»). Ей всегда хотелось, чтобы родился мальчик – и когда грубая, держащая ее за колени санитарка (щиплющая за бедра и говорящая заткнуться и не визжать) ткнула в ослабевшие руки Юстины завернутого в белую тряпку младенца, темноволосая женщина вся вспыхнула сильной, всепрощающей радостью, от которой притупилась даже боль. Ее мальчик  - с забавными белыми точками на аккуратном носике, светлыми глазами и пушком волос, - ее мальчик с ней, ее сын, ее Лу…)

В церкви Юстина ставит свечку за упокой.

На заводе Юстину не очень любят. Она поджимает когда-то красивые, а теперь истончившиеся губы, резким движением поправляет когда-то тяжелый пучок волос каждый раз, когда уставшие от монотонной работы работницы шепотом начинают обсуждать своих мужей, жаловаться на беспробудное пьянство (нет, раньше, конечно, было хуже, но теперь благодаря нашему Фюреру у него хотя бы есть работа…), высокие цены в магазинах – и на своих детей. Звучит приглушенный шумом конвейера смех, значит, кто-то рассказал забавную историю про них, когда, конечно, нужно быть строгим и сдерживать улыбку, но как, сын был таким довольным! Всего один раз одна из девушек, полноватая с простецким рябым лицом немка спросила Ружевич, есть ли у нее дети. «Был сын», моментально одеревеневшими губами говорит Юстина, смотря на свои руки – они продолжают машинально складывать отведенное количество товара по сухим картонным коробкам (картон впитывает любую влагу с ее ладоней, и они все страшно растрескались), и не дрожат, «Умер, когда ему было шесть лет». Больше ее никто ни о чем не спрашивал.

(На нее все еще смотрели мужчины – вечно голодные, всегда готовые рабочие, отпускающие сальные шуточки, оседающие на коже, отчего-то всегда полные, рыхлые женатые Betriebsführern, поглаживающие по рукам, незнакомцы с тусклыми лицами в трамваях и очередях. Несколько раз она впускала их к себе, в крошечную комнату, за картонной стеной спал младенец, внизу жила глухая, одинокая бабка, и приходилось долго ерзать, находя такую позу, чтобы панцирное дно кровати тихонько поскрипывало, не разбудив дитя. Когда мужчины дышали ей в шею, чуть пониже уха, Юстина думала только об одном – а что, если чрево ее проклято, и у нее родится еще один – еще один такой же? К моменту, как ее случайные любовники одевались, застегивая брюки и ловким движением надевая на плечи подтяжки, она прижимала руки к своему плоскому пустому животу и начинала молиться. Ей хотелось выскоблить себя изнутри, каждый раз, и вскоре и без того редкие визиты прекратились)

Юстина сама того не замечает, но после тяжелой дополнительной смены она громко шаркает ботинками по щербатому камню, как бессильная пожилая женщина. Много лет назад она смела надеяться, что сможет сбежать от своего греха, но он все еще был на ней, и везде темноволосая носила его с собой, как огромный деревянный крест. Он не давал ей жить, и оставить, как Лу…. как его тогда, было нельзя. Рабочие единым потоком идут к воротам – этот же поток движет и Ружевич, - женщины снимают косынки на ходу, стряхивая с закрученных по моде волос мелкую картонную пыль, переговариваются весело, обсуждая сегодняшний ужин, планы на нечаянный выходной, мужчины сразу закуривают. Во внутреннем кармане пальто у Юстины спрятана старая фотокарточка с белыми заломами и вытертыми краями – тогда она потратила деньги, отложенные на хлеб и консервированное мясо, на одну единственную фотографию (Миешко ударил ее по лицу, узнав, и хотел отнять кусочек картона, но она спрятала, не отдала). На ней Лу… он сидит на высоком стуле, серьезный и немного насупленный, светлые волосы излишне аккуратно убраны, взгляд направлен не на камеру, а куда-то вверх и в бок – темноволосая женщина знает, что он просто тогда смотрел на нее, и камера навсегда запечатлела этот осуждающий и словно знающий взгляд. Тогда она еще не знала… Не знала, что именно вышло из ее чрева.
Его она узнает сразу – долго время, проведенное в разлуке, поработало над ним, изменило черты лица, но все же это он – в рукав букет цветов. Где-то совсем на грани сознания темноволосая женщина думает о том, каким он стал таким высоким – потому что последнее, что оставила в себе память, это то, как он, не доставая, носом утыкался ей в бедро, чуть пониже кости. Кровь отхлынула от лица вниз, в моментально отяжелевшее нутро, и Юстине только остается молиться, чтобы он не узнал ее в живом потоке. Женщина разворачивается обратно, к цехам завода, пробирается, расталкивает людей локтями (и те злобно, с руганью, толкают ее в ответ) – бежать, спастись от него, спастись от своего сына, спастись от Лу…

(Они сидят на вытертом деревянном полу, вокруг разбросаны кубики и кусочки разноцветной ткани, тихонько шепчет что-то радио, на улице слышна отборная брань и хныканье. Юстина убирает с лица сына, замершего в ожидании чего-то, соломенную прядку волос, назад (он совсем крошечный, думает она, такой хрупкий), берет его за маленькую ладошку, направляя на себя. «Mama» мягко говорит она, потом отводит ее назад, чтобы мальчик коснулся своего собственного носа, «Lukáš»)

Отредактировано Linda von Gottberg (2017-04-02 16:56:59)