|
О ПЕРСОНАЖЕ
статус крови: | школа: |
Отец – Константин фон Готтберг [Konstantin von Gottberg], 72 года, бессменный второй заместитель главы отдела международного магического сотрудничества, за свою многолетнюю работу получивший прозвище «Серого кардинала» за то, что многократно отказывался от повышения, пропуская вперед более перспективных руководителей, предпочитая держаться в тени. В последние годы занимает должность скорее только на бумаге, отойдя от дел. Чистокровный волшебник.
Мать – Катерина фон Готтберг, в девичестве Черски [Katerina von Gottberg, nee – Cherski], 39 лет, в прошлом – известная театральная актриса. Чистокровная волшебница из обедневшей, но уважаемой польской семьи, до переезда проживала в Кракове.
Младший брат (приемный ребенок) – Чеслав фон Готтберг [Cheslav von Gottberg], 22 года, выпускник Дурмштранга, сотрудник Отдела международного магического сотрудничества.
Младший брат (приемный ребенок) – Андреас фон Готтберг [Andreas von Gottberg], 20 лет, выпускник Дурмштранга, стажер в отделе магического правопорядка.
Младшая сестра (приемный ребенок) – Марлен фон Готтберг [Marlene von Gottberg], 17 лет, студентка Дурмштранга.
Их дом в Берлине – каким Линда его помнила с самого раннего детства, - вытянутые на дыбе коридоре, на стенах – в тяжелых рамах старинные портреты (не всегда членов семьи фон Готтберг, иногда это были просто лица, которые нравились отцу, он заказывал свинцовый кант, чтобы изображение, оживленное магией, не смело сбегать), двери распахиваются, обнажают перед ней свое нутро – пустые, небольшие комнаты, превращенные в музеи с накрытыми белыми простынями экспонатами. Самые ценные запирались в многочисленные ящики на навесные замки и заговоренные механизмы, и домовые эльфы, которые рисковали касаться их в робкой попытке убрать слой пыли, жестоко наказывались – их жалкие одежки потом пропитывались черно-красной кровью там, где падало заклинание-плеть. Константин фон Готтберг был страстным коллекционером, хотя и бессистемным – из многочисленных командировок он привозил портреты людей с узкими худыми лицами и запавшими глазами, опасные шкатулки, прячущие в своем нутре оружие, тонкие заговоренные клинки, птичьи клетки, которые использовали как колыбели для детей, зеркала, покрытые патиной и уже не отражающие в себе врагов.
А однажды он привез себе жену. Молодой полячке, грубо вырванной из-под благосклонных огней рампы и обожания ослепших поклонников (выбравшей, как и многие другие в те времена, брак по расчету, и эта алчность еще долгие годы тяжелым комом вставала у Катерины в горле), предстояло стать второй госпожой фон Готтберг (первая сгинула не так давно, вместе с не рожденным младенцем в ее чреве, и Константин отнеся к этому более чем равнодушно, сразу после формальных холодных похорон отправившись в Польшу, где и встретил пани Черски), спать на простынях, на которых спала покойница, менять установленный мертвой немкой порядок. Впрочем, говоря о Катерине фон Готтберг, все в первую очередь отмечали, что она была «лукава и талантлива», и быстро смогла подчинить мужа себе, найти к нему нужный ключ, и вскоре для немолодого уже немца мир сошелся на единственной точке.
Полячка подарила ему самый желанный экземпляр его коллекции – дочь.
Одно из первых осмысленных воспоминаний Линды – она перебирает тяжелые, оттягивающие пальцы украшения, заглядывает в старые зеркала, листает рассыпающиеся в пальцах книги, качает подвешенную к потолку клетку колыбель, а домашний эльф стоит в нескольких шагах и дрожит от страха за свою маленькую хозяйку; драгоценные, оберегаемые герром фон Готтбергом экспонаты его коллекций стали для девочки причудливыми не скучными игрушками. Иногда отец садил Линду на колени, лично показывая действие того или иного артефакта, с жестами балаганного зазывалы демонстрировал их действия на кротком эльфе. Светловолосая девочка смеялась и хлопала в ладоши – «Еще, папа, еще!», словно чужой боли (пусть и такого жалкого существа, как эльф) ей было недостаточно.
Чего было в избытке, с душащей лихвой, так это родительской любви. Мать каждый вечер рассказывала дочери старинные польские – несомненно, - страшные сказки, в которых красавицы страдали, и зло отчего-то побеждало добро раз за разом, отец брал ее с собой в кабинет, и Линда слушала его резкие и неосторожные рассуждения в кругу соратников и близких друзей, постоянно бывших в их берлинском доме, пьющих терпкий огненный виски. Всегда тщательно взвешивающий на публике слова, знающий им цену и их полу-оттенки, прославившийся своим дипломатическим чутьем в кризисных ситуациях, в которых оказывались общества магов и магглов, геррр фон Готтберг совершенно не скрывал своих взглядов на «маггловский вопрос», если речь о нем поднималась в его собственном доме. Маленькая Линда с детства уяснила, что жизнь маггла ничего не стоит, и лучшее, что они могут сделать – это сгинуть. Иногда они снились ей в кошмарах – магглы, - и в них они совсем не походили на нормальных людей. Впрочем, герр фон Готтберг продолжал балансировать между принятой политикой магической Германии и явной и открытой симпатией к персоне Геллерта Гриндевальда – как и всякий опытный дипломат, выбор мужчина делать не спешил, успешно балансируя на грани (до поры, до времени).
Намеренно огражденная от внешнего мира (спрятанная в темную комнату, почти накрытая белой простыней, как ценный экспонат), не видящая никого своего возраста фройляйн фон Готтберг предпочитала компанию взрослых, подмечая и копируя взрослые интонации и жесты с резкой, фотографической четкостью. В те времена отец с коллекционирования предметов перешел на людей, и в их доме кроме привычных пожилых желчных отцовских коллег стали появляться молодые немцы – подающие надежды, по мнению герра фон Готтберга, из разных отделов Министерства, по-разному выглядящие и говорящие – Линда не отказывала себе в удовольствии смотреть на них открыто, даже не смотря - рассматривая. В одного из них, намного позже, когда закончились первые курсы обучения в Дурмштранге, – тонкого, как лезвие молодого аврора с глазами вавилонского идола (такими же холодными и равнодушными, даже если черты лица его складывались в что-то, похожее на улыбку) девочка даже влюбилась, долгие несколько лет в тайне поклоняясь ему.
Именно в Дурмштранге, в месте, где подростки с их страхами, желаниями, агрессией и тщательно скрываемыми секретами были забиты в ледяные спальни, идеально ровные коридоры и огромные классы, Линда осознала, насколько она непохожа на своих же сокурсников. Она не испытывала ничего из перечисленного – ей не знакомы были дрожащие руки и подрагивающие колени, текущие по щекам слезы (фон Готтберг была ребенком, который не плакал вовсе), горячий ком в груди от случайного прикосновения. Перекормив любовью и подслеповатым обожанием, родители не вложили в свою единственную дочь больше ничего – не научили испытывать или различать эмоции, не показали границ между постыдным, запретным, разрешаемым и приемлемым. В тринадцать Линда думала о тонких длинных пальцах герра Крамера – «друга семьи», - внутри себя, темных черных улицах вне родительского дома, о чудовищах, а эмоции приходилось красть у других – светловолосая девушка умела их копировала, переносила на себя, экспериментировала, и даже – почти, - чувствовала отголоски. Ей все давалось насмешливо легко, поскольку именно в Дурмштранге не отличающаяся магическими талантами и прилежностью в учебе девушка виртуозно демонстрировала своей единственный дар – быть податливой, гибкой, находить подход к любому, заполнять собой трещины и сглаживать острые углы. Единственное, что заставляло ее покраснеть удушливой волной и вызвать неподдельный интерес, была агрессия и сила, чего в Дурмштранге всегда было много – каждый стремился на деле продемонстрировать свою власть. Война ей так же была по нраву. Все остальное интересовало мало.
Герр фон Готтберг всегда быстро терял интерес к предметам своей коллекции (многие из опасных старинных вещей позже доставались Линде, и она либо сохраняла их для себя, либо дарила однокурсникам в Дурмштранге), и начинал искать новый объект для коллекционирования. Так, однажды, в их доме сначала появился Чеслав, затем – Андреас, и последней – похожая на смесь еврейки и деревянной куклы с глянцевыми черными волосами Марлен. Сиротские несчастные дети от разных родителей, погибших в разных обстоятельствах, взятые под крыло немолодым немцем. Это привело к серьезному расколу в семье – Катерина, которая была категорически против появления взрослых, разных, забитых в приютах детей, одним днем просто замолчала, не говоря ни мужу, ни дочери, ни единого слова. Отец занялся воспитанием новых «детей», которым опрометчиво дал свою фамилию, делая резкую границу между ними и Линдой. «Воробушки», как называла их светловолосая, жили в одной комнате, выходящей окнами во внутренний двор, носили старую одежду и нещадно – до смешного жестоко, папа! – наказывались за любую, даже самую мелкую провинность. Но хотя бы одну эмоцию девушка разучила – презрение.
После окончания Дурмштранга Линда хотела уехать из Германии, продолжив обучение, но отец был категорически против ее отъездов даже из Берлина, в котором мрачным весельем ощущалась начавшаяся маггловская война. Фон Готтберг сначала работала под крылом у отца, но затем перешла на позицию личного секретаря нового главы отдела международного магического сотрудничества - тоже под настойчивым содействием со стороны отца, который, как мог, советовал свою дочь, "исполнительную и внимательную" (признаться, у Линды правда обнаружились сносные организаторские способности и внимание к деталям). Она работает на должности не так давно, с конца 43 года, к вящему удовольствию своего отца, считающего, что он все еще настолько важная фигура в Министерстве, что даже такую его просьбу (скорее, настойчивое пожелание) удовлетворили.
Другая война занимает мысли Линды, пробуждает позабытый жадный интерес. Ее мягкий, вафельный теплый облик (светлые волосы, полноватая изящная фигура с излишне тяжелыми бедрами) обманывает многих, скрывает внутреннюю пустоту; тихий мягкий голос, плавные движения, легкая походка, когда она говорит, то всегда смотрит собеседнику в глаза.
Для того, чтобы прочувствовать чужое нутро, достать его, примерить на себя.
навыки:
Достаточно средняя волшебница с обычными, хорошо отработанными навыками и умениями в области бытовой и начальной боевой магии - благодарим обучение в Дурмштранге. Явный и единственный талант Линды состоит в точной мимикрии с окружающими ее людьми и средой, природная гибкость и податливость, дар точно копировать, не подражая, жесты, мимику, тон голоса, эмоции и интонации других.
Владеет польским. Ее родной немецкий сильно и слышно сглажен польским, согласные и соединения звуков звучат намного мягче,чем следовало бы. Совершенно не говорит по-английски.
Обладает обширной коллекцией артефактов - и имеет доступ к еще большей.
ДОПОЛНИТЕЛЬНО
Связь с вами:
skype - welcomewitch
Фрагмент поста
Больше ее глаза не слепы.
Она как будто незряча с рождения, росшая в уютной, мягкой темноте — теперь начала прозревать. Сквозь свинцовый туман, опутывающий весь ее детский мирок, в котором она жила прежде, темноволосая — наконец-то, — начинает различать острые грани, воспоминания обращаются оборотнями, и то, что Берк раньше не замечала, теперь болезненно напоминает о себе непрошеными моментами, чужими словами, которые подбирает для нее услужливая память. Когда она была маленькая, она любила подолгу из окна своей комнаты, которая быстро стала узкой ей в плечах, как платье, смотреть на море, верно охраняющее остров и защищающее его от беды. Все страдания мира для «княжны в башне» (так называл ее Драгомир — «княжна», шутливо кланяясь, «княжна» он выдыхал на прерывистом рывке, доверчиво закрывая глаза, что было самоубийственно здесь, в мире постоянной грызни) казались выдумкой, просто злобной сказкой, которую может придумать Карактакус, чтобы ее напугать и довести до слез, чтобы она стала послушной. И даже Д., в котором культ насилия — и грубой, живой силы, — был возведен в абсолют, в котором страдания имели голос (вымоченная в солевом растворе плеть, детский плач, скрип перьев и кандалов, топот сапог), для Ллевеллин был просто сказочно-страшным местом, не причиняющим ей вреда.
Она как будто бродила все это время по знакомой темноте, выставив вперед руки — и неожиданно они ушли глубоко в кровянистую топь.
Берк никогда по-настоящему толком не чувствовала страданий Катаржины — даже успокаивая подругу, стирая пальцами с ее скул слезы, засыпая с ней под одним одеялом, шепча прямо в небольшое ушко бесполезные и слабые слова успокоения, — внутри все оставалось ровным, спокойным, как море вокруг Коммандера, когда наступал редкий штиль. Когда, поднимаясь рано утром, темноволосая девушка встречала возвращающихся в комнаты однокурсниц, с пустыми глазами, оцепеневших и уставших, она отступала от них в сторону, их участь ее не волновала, и чьими руками это было совершенно тоже. А были еще мальчики в приюте святой Беатрис, никогда не знавшие ласки, нищие и слабые, ни в чем не повинные, старики, хватавшие ее за подол платья в Лютом переулке, и кожаные хищные сочленения кляпов, перетягивающих лицо Заградецкой, ее сбитые в кровь колени, расцарапанные бедра, глубокие следы на которых Ллевеллин помогала ей обрабатывать едко пахнущей жидкостью.
Берк оборачивается, чтобы посмотреть на замок, на его сложенный из сотни тысяч камней бок, на каждом из которых темными магами были нанесены защитные руны — Д. уходил глубоко вниз, подземельями с узкими коридорами и каменными мешками, лишенными хоть какого-то света; наверху было только несколько жилых этажей, башня, которую занимали преподаватели, гулкие ледяные залы и классы — в отличие от Коммандера, в котором можно было найти тайный, никем не заметный уголок, в Д., кроме сырого подземелья негде было спрятаться — она всего раз была наказана, в верхних уровнях, почти прилегающих к общим коридорам, но теперь, только теперь, отчего-то вспомнила, как отчаянно бледна и обессилена была Ката, которую ей пришлось укрывать шерстяным одеялом, и помогать ей добираться (чешку пригибало к каменным плитам, ее колени были вывернуты металлом и раскрыты) до их спаленки. Как Ллевеллин могла обо всем этом забыть? Она торопливо сбегает вниз по вытоптанной тропинке (под сапогами и расходившимся снегом виднелась темно-зеленая трава), школа крестом нависает над ее головой. И этой дорогой они ходили с Катой вместе, взявшись за руки и стараясь стать как можно более незаметными. Ей же сейчас идет Ллевеллин, в то же место, стараясь вспомнить, куда ступали их ноги, чтобы пойти след в след. Теперь никто не может ей запретить покинуть необычно оживленный Д., пока все заняты жирной тяжело пахнущей дичью и луком похлебкой за ужином — главное, вернуться до последнего удара колокола, раздеться, защелкнуть кандалы на запястьях, чья цепь змейкой уходила в кольцо в стене, и заснуть — больше не видя никаких снов.
Она идет вглубь тяжелого хвойного леса, в котором, по школьной легенде, деревья помнят времена первых волшебников, возводящих Д. на костях, по-лисьи ныряет под размашистые ветки. В абсолютной тишине слышны только ее шаги, только мягкий звук, который издает ткань ее теплой меховой накидки, накинутой на плотную рубашку. Ллевеллин запоздало жалеет, что не убрала тяжелые отросшие пряди в привычные косы — от ее облачного дыхания на них ложится белесый слабый иней, и холод лижет ее шею под линией волос.
Отредактировано Linda von Gottberg (2017-03-29 01:21:53)
