Лукаш уже двое суток ощущает в пальцах легкую, но такую приятную и нужную дрожь - дребезжание, зуд, гудение. Каждая мышца напряжена: он жаждет. Он сжимает зубы и ощущает деснами, как же велика его жажда. Он гладит нёбо языком, вылизывает гладкие, покатые зубы раз за разом, словно путник в пустыне. Это жажда творца, желание взяться за дело, желание закончить нечто великое.
Нечто идеальное.
В конце-то концов, осталось не так много: главное уже вырезано и обрублено. Основы разрушены, фундамент раскопан. Столпы рухнули, обнажилась истина. Стерся чужой взгляд. Осталось вылепить новое на месте его разбитого разума.

- Где ты, где ты, где ты... - вышептывает поляк, выискивая знакомый образ, оттиснутый в сгоревших наживую зрачках, выискивая в стеклянных - зрячих - глазах медсестры. Смешивая, как яды, ее воспоминания в разрозненную кучу фактов, чтобы никто больше не воспользовался ее головой, не увидел самого творца.
Творение его не увидит. Услышит? Узнает?
Лукаш уверен: узнает. Он надевает форму, выглядя теперь почти так же, как и выспрошенная (выпотрошенная морально) им медсестра. Ружевичу весело: он то и дело вскидывает руки, ведет кончиками пальцев по шершавой стене, барабанит невесомо по дверям, отсчитывая номера палат. Кивает проходящему мимо полусонному колдомедику, прежде чем проделать, направив палочку ему в спину, ту же манипуляцию корректировки памяти. Риск стоит того: Лукаша ждет его драгоценность.
С губ слетает обрывок старой мелодии, путается, зацикливаясь на мягком, сонном:
- Lili lili laj, mój śliczny rubinie...*
В грубом голосе слышится материнская нежность, вся возможная и доступная сердцу и телу Ружевича. Ему не о чем более думать: его душа звучит, обрываясь на высокой ноте перед нужной дверью. Шаги, звучащие в едва-едва танцующем ритме, затихают. Лукаш кусает губы, заставляя себя отсчитать десять секунд, и допевая мягкую-мягкую песню:
- lili lili laj, póki sen nie minie...* - в хрипе, в обрывке смеха теряется окончание.
Ружевич чуть ли не кидается вперед, открывая дверь и проваливаясь в небытие несуществующего взгляда: его подточенное творение спит (или уже не спит? дыхание растревоженное, нервное) при свете: ему не приходит в голову пойти и выключить лампу, которой не видит. Не приходит в голову вообще пойти куда-либо, судя по всему: вода, таблетки, палочка, расческа: все лежит на расстоянии вытянутой руки. Ровным полукругом на тумбочке, в идеальном порядке.
Поляк втягивает воздух через рот с шумом, не удосуживаясь сдерживать восхищение: 46 часов в разлуке не испортили его творения, не заставили выгнить с сердцевины крепкие кости.
Он прикрывает дверь и накладывает заглушающие чары.
Он подкрадывается: бесшумно перетекает к своему творению, без вопросов, будто имея право распоряжаться его жизнью и телом. Уверенно берет чужую - куда более старческую, чем раньше, - кисть в свои руки, разворачивая ладонью к себе и укладывая ее на свое лицо: осторожно касаясь натянутой и шершавой кожи губами.
"Ты узнаешь мою улыбку?" - вертится на языке, жжет. Творение должно узнать своего творца и хозяина. Конечно же, должно.

Обязано узнать.

*Текст польской колыбельной: спи, ...мой драгоценный... ...пока сон не пройдет.

Отредактировано Lukáš Różewicz (2017-04-04 11:54:49)