В последний год Джоан все чаще делила с целителями и стажерами ночные дежурства — в военное время ее отделению не приходилось жаловаться на отсутствие практики, и ночи порой оказывались щедры на пациентов не меньше, чем дни.
Последняя, однако, выдалась спокойной — без катастроф, без жертв, без осложнений. Поговорить с дежурными, проверить истории болезни, назначения, списки на выписку и отчеты, добавить к этому горячий чай и пару шоколадных пончиков из больничного кафетерия, открыть окно, чтобы впустить воздух и звуки ночного Лондона... She got a playlist like that not so often but... The night could be calm for the hospital but it wasn't the same to her.
Несколько часов Джоан удалось поспать, но сон был, скорее, тревожным, чем, как обычно, чутким: она просыпалась от каждого шороха, уверенная в том, что случилась какая-то неприятность. Но — час за часом — в Мунго все было тихо, а смутная настойчивая тревога не отступала, и Джоан не могла найти ее причин.
Разве что подсознательно чувствовала подвох в неотложных делах, заставивших Бернта задержаться у Штернбергов; «до утра» — предупредил он совиной почтой, и Джоан это не понравилось. Что за острая необходимость? Они давние друзья, — повторяла она себе в то же время, — Бернт много сделал для общины когда-то. Неудивительно, если Юрген по-прежнему хочет видеть его на своей стороне и пытается сгладить итог последнего собрания. Но, если честно, последнее отзывалось в Джоан скорее скепсисом, чем успокаивало.
С утра — горький кофе, планерка, обход, больничный завтрак на скорую руку. Головокружительное путешествие по каминной сети. Все — с тем же неотступным беспокойством, которое по пятам преследовало ночью, и усталостью от невнятного, зыбкого сна. Последнее в один шаг за пределы камина в гостиную как рукой сняло, первое, стремительно нарастая, как взрывной волной прошло по телу, но теперь имело вполне очевидные причины. Палочка скользнула в пальцы сама собой.
Джоан едва слышно выдохнула нечто среднее между «что?..», «не...» и «черт». Первое ошеломление, столкнувшись с прохладным ветром в лицо, остывает. Выбитое стекло, вспоротые до проводки стены, повсюду пыль и осколки. Но кровь — крови нет, ни следа. И все же легче от этого не становится.
Она прислушивается к звукам в доме, к магии, от которой осталась только слабая рябь. Вновь скользит взглядом по потолку и стенам, где расходятся швы обоев и штукатурки, — цепляется за магический след, почти угасший. И толком понимает одно, что бы в их доме ни произошло, — темной магией здесь все же не пахнет, смертью, пожалуй, тоже.
— Анета! — зовет она. Голос выдал тревогу, но не сорвался. Под каблуками захрустело стеклянное крошево — от этого звука сводит скулы, и Джоан морщится. Новый порыв ветра бросает прядь волос ей в лицо, и женщина заправляет ее за ухо; ветер, как ни в чем не бывало, заносит из сада запахи трав, а она не знает, что думать: магия порой играла опасные шутки с Анетой, но никогда без причины. Кто мог настолько ее напугать, разозлить или расстроить?
Или все-таки это была не Анет?
На мгновение Джоан прикрывает глаза, опустив палочку, а после замечает падчерицу и делает несколько шагов ей навстречу.
— Ты... — голос севший и звучит негромко, но в тоже время полон тревоги за нее и участия, — в порядке? — это и в самом деле больше всего заботит ее сейчас. Джоан пристально вглядывается в лицо девушки, внимательным взглядом окидывает с ног до головы — не ранена ли? напугана? что...
— Что случилось? — ловит она за хвост свою мысль, и вопрос виснет в воздухе, как облачко пыли, выхваченное солнечным лучом у окна.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Они всё в той же гостиной. Только, кажется, что часы идут немного громче обычного, подстраиваются под сердечный ритм, и мир оказывается под куполом, где существует "до" и "после", но сейчас - самое важное.
Виктор едва слышно выдыхает, постукивая трубкой о край столешницы. Юноша лишь на мгновение отводит взгляд, чтобы заметить, как капли дождя стекают по стеклу наперегонки. Он сводит лопатки, выпрямляется и склоняет к голову сначала к левому, затем к правому плечу, чтобы после вновь сосредоточиться на происходящем.
Где-то вдали грохочет гром, перекрываемый шумом ветра, а на доске всё та же картинка, и пауза затягивается, лишь король нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
Он атакован ладьёй. При этом конь белых не может взять ладью, потому как король окажется под атакой слона: такой ход запрещён правилами. Конь белых "связан". И дед это понимает, наконец, встречаясь взглядом с Оливером.
- Неплохой ход.
Оливер едва заметно улыбается, но ответить не успевает, ведь Виктор опережает его:
- Значит, всё-таки решил в Министерство? Я видел брошюры.
Юноша отвечает не сразу, тщательно подбирая слова:
- Пойми, - произносит наконец, чтобы поставить все точки на "и" - Отцовский бизнес - это не моё. Не потому, что я не разберусь. Просто... там и мама, и видеть его...
- Я предполагал такой исход - Сэлвин, наконец, раскуривает трубку - Не будешь против, если тонущий корабль подхватит Шеналл? У него похожий бизнес на Альбионе. Хотя бы сейчас, пока ты реализовываешь себя. Так что, обмен?

***

- Ты же знаешь, я не имею права говорить о своей работе - Оливер с трудом отходит от объятий брата, до сих пор не привыкший к такому обращению. Тот пусть и младше, но чувствуется хватка спортсмена, когда кажется, что ещё немного, и точно сломается рука, если не шея.
Но даже не в этом дело, ведь Питер нарушает границы личностного пространства, где другим нет места, пусть и бывают исключения.
- Не делай так больше.
Взгляд холодеет лишь на мгновение, и Оливер поджимает губы. Привычки всегда сложно искоренить, та самая мелочь, что легко может выбить из колеи. От них невозможно отмахнуться, ведь цепляются крючковатыми пальцами за манжеты рукавов, сжимая горло удавкой. Всё потому, что смерть близкого человека приносит с собой не только пустоту, она рушит жизненные уклады и ценности легким движением руки, привнося в жизнь новые правила, линию поведения, бережно храня выцветающие воспоминания, проводя чёткую грань между обществом и им самим. И никому не следует нарушать эти границы, пока Олли сам этого не пожелает, делая глубокий вдох и давая молчаливое согласие.
- О, она в порядке, осваивается, хотя не особо говорит со мной в Хогвартсе...
И лишь слова о Клементине позволяют отвлечься, а шкодливая улыбка на лице Питера не сулит ничего хорошего.

***

- Ты с ума сошёл! - её лицо искажено гримасой ненависти, обиды и непонимания - Думаешь, я не вижу?
Смотрит снизу вверх, стоит совсем рядом, потому Оливер прижимается спиной к стене, ощущая шероховатую поверхность камня и тот холод, что мог бы сковать душу, если бы не Роксана, что воспалялась всё сильнее.
Она набирает в грудь побольше воздуха, чтобы выплюнуть порцию очередных обвинений.
- Если кто-нибудь об этом узнает, ты станешь посмешищем!  А я об этом непременно позабочусь! Фамилию Сэлвинов смешают с грязью, но твоей грязнокровке на это наплевать, я уверена. Она-то сама из этой грязи и не вылезала.
С торжествующей улыбкой на лице собирается уйти, уже разворачиваясь на каблуках, но не успевает, ведь Оливер легко перехватывает её запястье, теперь уже прижимая девушку к стене.
Личностные границы давно разрушены, теперь сверкая под ногами изумрудным крошевом.
Голос звучит спокойно, когда он склоняется к ней, кончиками пальцев проводя по щеке девушки, шепчет прямо в губы:
- В твоём плане есть одно весомое "но", - выдерживает паузу, позволяя Роксане самой догадаться - Мы с тобой повязаны договором родителей, если, конечно, не забыла. И скажи ты обо мне хоть слово, смешаешь с грязью и свою семью, сама окажешься в той же луже, поливая слезами своё обручальное кольцо. Потому я советую тебе держать свой очаровательный язычок за зубами, позволяя мне самому решать с кем общаться, а с кем нет.

***

- Как это Слизерин продул? - удивляется, легко переводя тему, ведь узнал всё, что нужно. - Мне кажется, ты просто перепутал цвета факультетов, потому тебе и показалось их поражение реальностью. Или, может, просто хороший сон о желаемом? - усмехается, наконец, занимая одно из свободных кресел.
- Ты-то уже подумал, куда собираешься пойти после школы? К отцу или, может, попробуешь себя в квиддиче? Мне кажется, у тебя должно получится, хотя в сборную довольно серьезный отбор.
Впрочем, у Питера ещё год, чтобы всё для себя решить, но строить планы всегда интересно.
Горячий напиток обжигает горло, комната наполняется запахом ароматных трав, которые домовик не забыл добавить в заварочный чайник.
И Оливер, выдерживая паузу, всё-таки задаёт главный вопрос, прекрасно зная, что тем самым вбивает острие ножа в сердце брата по самую рукоятку.
- Они так и не помирились? Ты пытался ещё раз их свести?

Люк с самого утра пребывал в панике. И на это у него было несколько причин, но все они так или иначе касались его предположительной помолвки, которая должна была состояться вот прямо сегодня. Нет, он не мерил комнату шагами, терзаемый то предвкушением счастья, то страхом роковой ошибки, что присуще большинству людей, собирающихся связать свою жизнь с кем-то навсегда - Люк к их числу не принадлежал. Он принадлежал к числу людей, которых сожрал собственный обман и теперь намеривался прилюдно выплюнуть обглоданные кости. 
В начале своей карьеры Люк и представить не мог, что согласится на подобное. Это казалось недостойным, дешёвым, но баррикада из принципов протянула всего пару лет и пала, оказав сопротивление меньшее, чем надеялся сам Люк. Хотел бы он сказать, что его к этому принуждали пытками и угрозами, шантажировали бесстыдно, выбора не оставив. Нет, ничего, чем оправдаться можно было бы, кляп для совести несговорчивой соорудив. Он принял это решение в добром здравии и отчётливо понимал на что соглашался, не понимал только, что не готов к этому совершенно: оказалось, что сниматься в кино, чужую жизнь на время себе присваивая, и превращать собственную в постановку другим на радость – вещи разные совершенно, несопоставимые даже. Сначала было легко: те же камеры, площадка, гримёры. Им даже давали сценарий со сносками такими забавными, в которых говорилось, что они чувствовать должны [смотрит очень нежно, с трепетом, словно на любимый бабушкин пирог] и только что крестиками на полу не отмечали, кто где стоять должен и куда смотреть для лучшего ракурса. Радовало ещё, что репетировать не заставляли, хотя, возможно, одной репетиции Люку хватило бы, чтобы одуматься, нелепость ситуации и неправильность затеи оценить, вовремя прекратив всё до того, как обман из под контроля выйдет, возможно, карьеру не только его разрушив. Люди любят скандалы, но терпеть не могут быть обманутыми и нехотя того, кто обмануть их посмел, прощают, несмотря на то, что ни в одном контракте Люк согласие на передачу прав на его личную жизнь обществу не подписывал. Но кому какое дело? Он товар и от этого временами [всегда] тошно. 
А самое ужасное, что в какой-то момент ему это начало нравиться. Нет, не обманывать бедных фанатов и не чувствовать себя куском мяса, который пытаются продать подороже, но вот так ходить по улице с любимым человеком, держась за руки и не таясь было действительно восхитительно и странно волнующе. И, в конце концов, перестало смущать даже то, что держал он за руку вовсе не возлюбленную, а скорее подругу по несчастью, которой, возможно, поцелуи его были неприятны вовсе, а улыбка на лице и взгляды якобы счастливые лишь следствие договора подписанного, о чём забывать нельзя было ни в коем случае и иногда было невозможно не забыть. Но это тоже не смущало почему-то, особенно, когда от объятий, одним холодным расчётом вызванных, Люк вдруг сам удовольствие получать начал в виде радости странной_необоснованной, но настоящей самой.  Игра в счастливую жизнь оказалась затягивающей, но безвыигрышной, ведь оба они в итоге не получали ничего, кроме сердец разбитых [своих и чужих] и внимания всеобщего, которое не им, а их агентствам нужно было. Люк не решался поговорить об этом с Мариной, узнать её отношение к этому, как не решался сделать множество других вещей. Например, сегодня он очень долго не решался выйти из машины: так и сидел перед агентством своей липовой возлюбленной в смокинге и с выключенным телефоном час, пока злость на себя не пересилила панику, что в глазах морем во время шторма плескалась.
-О чём? – спрашивает Люк, тихо в гримёрную девушки зайдя. Даже персонал агентства, все сотрудники, кроме агента, директора, да пары-тройки лиц думают, что всё по-настоящему у них и его впускают безропотно, улыбками понимающими, торжественными сопровождая, от которых Люку скрыться хочется. В горле пересыхает, стоит взглядом с девушкой встретиться, и он поспешно плотно дверь закрывает, на приватный разговор рассчитывая. На первый настоящий разговор без масок и прописанных эмоций, камер всевидящих и ушей острых, хотя за вечерами долгими, прогулками выдуманными, они многое друг о друге узнать успели, но за фактами биографии не всегда душа сокрыта, а ничего действительно важного они не обсуждали никогда. Не говорили о политике, религии и взглядах на воспитание детей; не обсуждали личную жизнь и Люк даже не был уверен, есть ли у девушки кто-нибудь дорогой сердцу, сам тоже не спешил проблемами делиться, которых день ото дня на любовном фронте всё больше было [в первую очередь благодаря этому фарсу, конечно]. Зато брюнет знал о том, что она в детстве на лошадях кататься любила и даже имя её лошади помнил, но много или мало это сказать не мог.
-Отлично выглядишь, - Люк улыбается, а сам себя нашкодившим котом ощущает, борясь с желанием глаза в пол потупить. А Марина действительно выглядит потрясающе, даже слишком, но в данном случае Люк лишь способ начать разговор судорожно ищет, за любую возможность цепляясь. – Прости, что опоздал. Нужно было подумать… - Брови в миг над переносицей сходятся и намёк на улыбку с лица его прогоняя, а сам он медленно комнату взглядом окидывает, находя диван небольшой у стены и на его подлокотник всё так же не спеша присаживаясь, момент объяснений оттягивая, с мыслями собираясь. – И я думаю, что нам нужно закончить всё это. Вчера я совершил ошибку, которая почти всё испортила. И, если продолжить, все узнают…Не хочу, чтобы это отразилось на наших карьерах, - Люк пытается говорить спокойно, убедительно, слова подбирая как можно осторожней, словно мёд у пчёл забрать пытается, а не просто мыслями своими поделиться. –Да и сложно строить личную жизнь, когда весь мир думает, что твоё сердце уже занято, не так ли? – пытается улыбнуться Люк, поддержку в глазах Марины ища и отчего-то очень боясь не найти её. 

Тонкие у проклятия нити, невесомые, легче и прозрачнее газового шелка, но кокон их крепок, хотя и кажется податливым и ласковым, как вода; переливается в полумраке, в рассеянном свете свечей едва уловимо — на темной встревоженной поверхности капли лунного света, бледные и безмолвные.
Вдоль спины вереницей стекают мурашки: каждое мгновение, проведенное в палате, Джоан чувствует подспудную жизнь волшебства — чужого, недоброго, темного и в то же время настолько искусного, что становится страшно: что за разум мог такую ловушку создать? На поверхности легкая зыбь, но что там, внутри? Она изучает, вглядывается, будто может разглядеть хотя бы слабое отражение подводных камней — это помогло бы понять, чего им ждать дальше и что делать, чтобы Джастин вернуть.
Магия сплетается вокруг своей пленницы — помешать этому Джоан не может и наблюдает за пациенткой настороженно и напряженно, готовая действовать, если что-то пойдет не так. Еще одна попытка нащупать ниточку к самой себе, найти дорогу в пустоте, которую проклятие оставило, нелегкое, бессловесное противостояние с тем, что происходит внутри — Джоан хочет помочь, но не вмешивается. В этом лабиринте ей не по силам стать Ариадной, по крайней мере, сейчас. Что оказалось бы нужной нитью, подсказало бы Джастин Мэннинг верный путь, она пока что не знает и потому старается хотя бы просто не помешать, не разбить неосторожным движением ее мыслей.
Победа в сражении — не выигранная война. Совсем немного Мэннинг удается вырвать у пустоты и заплатить за это придется дорого. Джоан крепко сжимает протянутую к ней руку, подается вперед, чтобы поддержать Джастин за плечи и успокоить, но доля мгновения — будто неведомой силой их отталкивает друг от друга: Джастин забивается в угол, Джоан, резко поднявшись, против воли отступает на шаг.
— Что?.. — выдыхает она так тихо, что только по губам разобрать и можно.
Не происходящее — магия заставляет ее отпрянуть. Былой мягкости в проклятии не осталось — сеть темных трещин расползается быстро, и шепот Джастин — неразборчивый, торопливый, болезненный — просачивается сквозь кракелюры словно дым.
На ее испуганный, затравленный взгляд Джоан отвечает удивленным, и в тоже время ее брови с досадой сходятся к переносице: что за дрянь ты подцепила, Джастин? Чему вас только учат в этом вашем Министерстве? Никогда не прикасаться к неизвестным предметам голыми руками — в Мунго ее учили в первую очередь не этому. Но пусть бы даже не сказали ни разу, если не к третьей, так к десятой жертве артефактов вывод напросился бы сам собой: даже чайные ложечки и детские погремушки могут быть смертельно опасны.
Слова обезболивающего заклинания срываются быстрее, чем Джоан успевает обдумать то, что видит. Может быть, в ужасе, который заставляет Мэннинг жаться к спинке больничной кровати, нет даже намека на боль, но хуже от этих чар ей не будет. Не должно стать.
И снова недоумение. Джоан возвращается на свое место и чуть подается вперед, инстинктивно желая, чтобы их взгляды оказались на одном уровне, но приближаться больше, чем уже есть, не рискует. Хотя невольно думает о том, что нужно это проверить: случится ли подобное, если они прикоснутся друг к другу вновь, или же это только лишь неприятное совпадение? А если Мэннинг прикоснется к кому-то другому? Руки опускаются на колени — пальцы левой твердо сжимают волшебную палочку. Несколько мгновений до этого сердце выстукивало свой ритм где-то в висках — быстро, не тяжело, — но теперь, вместе с глубоким вдохом, замедляет свой бег.
— О ком ты, Джастин? — тихо спрашивает женщина, принимая слова пациентки за продолжение спровоцированного проклятием бреда. — Посмотри на меня. Я не причиню тебе вреда, — ее голос вплетается в полусвет палаты бархатной лентой. Правая рука аккуратным движением скользит вдоль рукава собственного халата — сжимает предплечье другой руки. — Ты назвала мое имя. Ты помнишь, кто я?