в характере матери было вдоволь черт, меня восхищавших; меня пугавших. по инерции ее сдержанность переносилась с работы в дом — я, мальчишка, чувствовал себя у нее на службе. пререкаться с ней я не смел, но учился хитрить, недоговаривать, смешивать и получать удовлетворительный серый. я наловчился выкраивать заботу из ее жестов, не обижаться на невысказанность чувств — манипулировать дефицитом эмоций: когда она уставала и злилась, я не смущался ее обнять и сказать, что люблю ее; скорлупа, всем казавшаяся железной стеной, тут же трещала. я был слишком мал, чтобы понять, что во мне преобладало: искреннее внимание или восхищение сменой эмоций.

отца я не знал, но хотел бы; проработал всю жизнь на шахте — там и сгинул. взгляд матери тяжелел, когда она говорила о нем, и я проникался ее горечью так, что сам плакал, лишенный способности поднять его из могилы. я только изображал, что молился в церкви, а сам задавался вопросом: к чему была его смерть? какой прок был в обрушении балки — в разрушении с этим моей семьи; семей десяток других? молчание бога, о милосердии которого мне говорили, было разочарованием. я не чувствовал себя недостойным его ответа — я чувствовал, что это бог недостойное, избалованное властью дитя.

соседские мальчишки называли меня странным — оно неудивительно: я не рвался общаться, с ними играть; не боролся и не давал сдачи, если кто-то пытался меня припугнуть. сейчас, вспоминая это, я понимаю: я сопротивлялся любой инициативе втянуть себя в социальную иерархию; игнорировал провокации и требования оправдать чьи-то ожидания. я был добровольным отщепенцем, в стычках с ровесниками удовлетворявшим потребность в общении. однажды, во время такой ребяческой ссоры, в детских глазах очень серьезной, во мне проявилась магия: оттолкнул полезшего с кулаками не я, но что-то во мне — да так, что тот хорошенько приложился об дерево.

все чуждые пониманию вещи люди воспринимают негативно: так стали чураться меня. всполохи магии происходили редко: зажгутся и снова потухнут свечи; треснет посуда, никем не тронутая; зацветет усохший цветок. этому было дано объяснение, когда мне стало одиннадцать лет: ссутуленный из-за тяжести обязательств человек, заглянувший к нам в гости, рассказал о волшебниках, магии; о необходимости отправить меня на учебу. в устах человека «странность» становилась «талантом» — я, мальчишка, расцвел и поверил. матери было тяжело поверить, а после небрежных взмахов палочки — понять. в конечном итоге, согласие было дано — чисто формальность, понимал я даже тогда: у человека был слишком цепкий взгляд и напряженный подбородок; он не собирался уходить ни с чем.

дурмштранг приветствовал меня холодом, дисциплиной, учебной нагрузкой. я погрузился в незнакомую обстановку стремительно — стремительно к ней приспособился. я преуспевал в истории, магловедении, травологии. я был жадным до знаний юношей, но изучал только то, что представляло для меня интерес. преподаватели, чьи предметы я сдавал посредственно, видя во мне потенциал, испытывали разочарование — я, чураясь любого намека делать что-то не для себя, но для кого-то, игнорировал их слова. я узнал, что мой отец жив: на шахте он лишь якобы работал — и лишь якобы там погиб; он был объявлен в розыск из-за связей с гриндевальдом. я встретил эту новость с обидой за мать, искренне горевавшую из-за потери; с обидой за себя, мальчишкой оплакивавшего его гибель.

затем грянула война. я был наивен, эгоистичен и слишком любопытен; я поддался искушению хоть раз понять, что значит быть достоянием общества; я захотел нырнуть в гущу событий и оттуда узнать, что и как происходит. я был в составе добровольческих отрядов: мы были контрмерой волшебникам по ту сторону баррикад. среди солдатов-магглов было много моих ровесников, а то и младше: мальчишки пятнадцати лет. война меня поразила: пропагандой, смертью и грязью. я был взволнован тем, что видел — позже это перенеслось на бумагу, воплотилось в книгу. я смотрел на солдат, которым отрывало конечности, которые под тяжестью обстоятельств плакали и ломались, но почему-то шли дальше, и я задавался вопросами: что нужно сделать, чтобы отключить в человеке инстинкт самосохранения? что нужно сказать, чтобы подстегнуть в них жажду борьбы с теми, кто враг не из личных побуждений, но из интереса кого-то сверху?

меня пугали и будоражили эти механизмы контроля. в ходе одной из битв моя палочка была сломана из-за нелепой случайности, я застрял в окопах с отрядом магглов, отстав от своих. я сидел и перелазил из одного окопа в другой, пока не добрался до своего отряда. я теперь знал свист шрапнели — в контраст ей молчаливая пуля; знал, как напряжены все жилки, когда вот-вот — и разорвет снаряд воздух; знал, как напряжена рука, когда наносишь один колющий удар за другим, чтобы выколоть глаза, проткнуть глотку и грудь оказавшемуся в том же окопе врагу. моя палочка восстановлению не подлежала — ей на замену пришла другая, когда я вернулся с войны.

благодарность общества меня интересовала мало. я увидел ситуацию снизу и теперь рвался наверх: окончил седьмой курс и пошел в министерство магии. меня возмущало, сколь мало внимания уделялось магглам: как оказалось, нас больше интересовало не попадаться им на глаза, чем анализировать процессы в их обществе и предупреждать угрозы. с нашими возможностями, писал я в статьях, над ними необходимо установить надзор; невозможно игнорировать потенциал магглов, потому необходимо ограничивать бесполезность его растраты, останавливать их, когда создание становится разрушением.

с моей инициативы был создан отдел по стратегическому анализу процессов в маггловском обществе. бюрократия воспринимала меня, излишне инициативного и не терпевшего промедления, болезненно. только позже я узнал, что меня терпели из-за одобрения сверху: некого человека мои задумки устраивали, и он рекомендовал дать мне шанс проявить себя полностью. министерство мне откровенно докучало — вместе со своей консервативностью, паранойей, шаблонностью. процессы, происходившие в немецком обществе после первой мировой, меня тревожили: экономический кризис и радикальные настроения не могли довести до добра.

используя фальшивые документы, я параллельно деятельности в министерстве пребывал в маггловском обществе. я изучал труды маггловских ученых, механизмы пропаганды, деятельность нсдап, в которую вступил в конце 20-х годов, изнутри. меня мало интересовало то, что не было связано с работой: идея семьи оставляла меня безразличной; настоящих друзей у меня не было; в доверии я видел не ценность, но слабость. я был слишком взволнован тем, что происходило вокруг, чтобы замечать изменения, происходившие внутри меня самого: я очерствел; человек, чью жизнь еще не объявили высшей ценностью, был для меня механизмом, который я хотел разобрать и понять.

благодаря моей деятельности я получил возможность познакомиться с гриндевальдом: я не встречался с ним лично, но вел переписку. ее инициатором выступил сам гриндевальд: я был ему рекомендован. наблюдая расцвет нсдап и сытый по горло нараставшей пропагандой, я не мог себе позволить быть ослепленным его влиянием. тем не менее, на фоне бездействовавших министров, закостеневших в своих страхах, гриндевальд выглядел очевидно значимее; ему хотелось верить. я доверил ему свои мысли, рискуя прямолинейностью порушить свою карьеру, если бы письмо попало не в те руки, но наградой мне было налаживание сотрудничества. не во всем мы находили согласие, но выгода союза была очевидной.

в нсдап я продвигался по карьерной лестнице быстро — этому способствовала стремительно накалявшаяся обстановка в стране. я перешел в службу безопасности, где моей основной задачей было сбор и анализ информации о деятельности оппозиционных течений. там же я познакомился со своим будущим начальством, доктором вайнманном. далее меня перевели в гестапо, которое, получая сведения от службы безопасности, уже проводило репрессии и аресты. собственное министерство начинало меня откровенно раздражать: я поставлял информацию, указывал на очевидные знаки, но все это игнорировалось. в конечном итоге, адресатом результатов моих трудов стал гриндевальд.

в разразившейся новой войне я наблюдал ситуацию не из окопов, но из рабочего офиса. министры, игнорировавшие проблему до последнего, стали ее жертвой — их бессилие было для меня очевидным, воспринималось с насмешкой. я наблюдал за стремительным продвижением третьего рейха и его союзников, и не мог этим не восхититься. моя работа стала как никогда важной, востребованной. в министерстве обнаружилось неожиданно много сторонников гриндевальда: они, как и я, просто ждали своего часа.

среди них оказался мой отец. скрываясь до этого под чужим обликом, именем, обводя вокруг пальца высшее руководство, теперь он мог не опасаться быть арестованным. именно он настаивал, чтобы меня не уволили, когда я только пришел работать в министерство; именно он порекомендовал меня гриндевальду, с которым был давно знаком и во многом ему помог. мне было смешно от себя: во мне проснулся мальчишка, еще в дурмштранге узнавший, что его отец жив, обидевшийся, что тот так поступил со своей семьей. наличие кровных уз не могло пробудить во мне сиюминутное желание воссоединения с ним: я был воспитан матерью, а не им; учился, служил и работал я, полагаясь исключительно на себя; помогая мне продвигаться по карьерной лестнице, он видел во мне не отпрыска, но выгодную единицу.

я стал секретарем начальника iv d отдела, отвечающего за оккупированные территории. я уже упоминал, что с вайнманном я познакомился еще во времена работы в службе безопасности, потому в общении с ним проблем не было; к тому же, я мог контролировать его деятельность с помощью заклинаний. на момент сорок четвертого года деятельность iv d находится под моим надзором и, по возможности, контролем.

a. автор ряда книг и статей, посвященных взаимодействию волшебников и магглов; механизмам пропаганды и запугивания; причинам и последствиям первой мировой; кризису в германии.

b. скорочтец, обладает фотографической памятью.

c. крайне внимателен к невербальным компонентам общения: больше смотрит, чем слушает.

d. после участия в первой мировой начал курить.

e. состоя в агентуре службы безопасности, передавал информацию под кодовым именем «сорокопут»; и сейчас, когда требуется тайность деятельности, использует его.

f. метеозависим: понижается давление и появляется головная боль при изменениях погоды; часто это происходит перед дождем или снегом. преследует его с двадцати лет, исправно лечится зельями.

g. асексуален.

h. в маггловских структурах действует под фальшивыми документами: согласно им, его зовут грегор фишер, ему тридцать шесть лет. фишер, согласно отзывам коллег, очень скромный и спокойный человек, который всегда рад помочь; он лишен амбиций и агрессии. фишер — вдвовец: его супруга умерла несколько лет назад от тяжелой болезни; детей у них не было. фишер находит смыслом жизни служение фюреру и прилагает все усилия ради процветания третьего рейха.

Люди хрупкие, нежные: толкни — перелом, надави — всмятку органы. Это было забавно... лет десять назад так точно. Злая такая собака, мимо которой пройди — и беги, пока не догонит. Желчи в слюне будет столько, что тайпан позавидует. И как тогда не поймали? Застрелить сразу же, без разборок — только завидев, какие глаза.

Джиун на столешнице выбивает сложный, сбивчивый ритм, но пальцы не успевают за вспышками образов, обрывками мыслей. Желчь стоит у самого горла и не дает нормально дышать. Кто бы знал, сколько грязи, беспричинного гнева замуровано под слоями одежды... Чужая фигура ломает ход мыслей — стук обрывается.

Он кивает и поднимается, следуя заданному направлению. От белого Джиуна тошнит: безупречно яркий и чистый, абсолют всех цветов — его бы смешать и разбавить, сделать темнее, грязнее. Незаметно, но со злым удовольствием мнет краешки бланков, врученных перед уходом. Джиун — паразит, которому дай что испортить.

Ломаные остаются, даже если бумагу разгладить. Она для работы пригодна, но эти трещинки отвлекают, как Джиун хочет, лишние и безобразные — точь в точь, как он сам. Уголки губ дергаются почти в улыбке, но замирают, когда он поворачивает ручку двери.

В случайность Джиун не верит: судьба — это невыносимая сука, которая все проверяет, когда у людей треснет лобная кость. Некто натягивает струны секунд, позволяя остановиться и приглядеться — убедиться, что на самом деле, что вправду-- Легко трясет головой: время возобновляет свой ход и мстит, ударив все теми же струнами по черепу изнутри.

Больно. Джиун убеждает себя, что дело исключительно в этом.

Пора за работу.

---

Она в сознании — ему почти жаль, — а, значит, со сбором данных нет осложнений. Перед ним механизм, в котором есть еще один, крошечный — выгрызть его, — в котором есть вмятины и поломки. Почини, Джиун, и пусть живет дальше. Он только секунду смотрит в глаза — затем вниз, на раны, на то, что важнее двух омутов. Кажется, кто-то верит, что в них должна быть душа.

В нем все воет, дерет изнутри когтями — еще немного, и поперхнется желчью, испачкает себе халат. Явственное, такое отчетливое: вместо льда и давящей повязки сожми запястье — прямо как тот, кто оставил эти следы, до новых лиловых пятен, до внутримышечной гематомы. Это же чьи-то пальцы так надавили на кожу, на хрупкую руку. Джиун не знает, кого сильнее хочет загрызть.

— Когда это произошло? При каких обстоятельствах?

Западение полулунной кости — до резкой, острой боли, когда он касается (не всегда ли?). Вывих в лучезапястном суставе. Упала? Ударили? Взгляд, острый, тяжелый, сквозь кожу, мышцы, поврежденные кости — затем вверх, в противные ему омуты, где рефлекторно ищет животную панику. Он хорошо ее чувствует у людей — слишком часто бывал причиной.

— Необходим рентген.

Диагноз подтверждается. Затем анестезия (мимолетно, по-животному против), затем вправление (хрупкие, нежные кости). Лед, давящая повязка на синяки, гипс на кисть. Все расписывается, детализируется. Ребенок в порядке. Обошлось. Джиун поджимает мимолетно губы, заполняет документ — под чужую диктовку, от которой вконец становится тошно. Пальцы сжимают бумагу, в этот раз уродуя окончательно. Он смотрит на нее в упор, раздраженный, и рубит поток оправданий единственным, резким:

— Кто?