Тот день, как и многие, позже был полностью вычеркнут из памяти Артура Ауэ, сгинул навсегда, оставив после себя лишь чернильно-черный провал, фантомный и ноющий, возвращающийся нечеткими обрывками, из которых не выходило собрать ничего целого. Как многие оплакивают свои потери, норвежец горевал по своей памяти, потому что больше ни о чем другом не мог – ничего другого и не было. Покореженная, разоренная, лишенная всей своей ценности, она заставляла Артура закрывать глаза, ноющее чувство потери - бродить по занимаемым Vergeltung убежищам, словно разыскивая что-то.  Он не мог даже сказать точно, было ли то, что он ищет новым или старым. Продолговатым или круглым. Тяжелым или легким. Заполненным или абсолютно пустым. Иногда ему удается заснуть, когда Арлин была рядом, по-птичьи колко уткнувшись носом ей в хрупкое, подрагивающее плечо, и тогда чувство потери становится слабее. Потом возвращается ровно на границе между сном и явью, и все начинается заново. Поиски вчерашнего дня. Чего-то важного. Когда удается связать фрагменты с рыжеволосой молодой женщиной (собрать мельчайшие из них, выжженные в потерявшем ценность воспоминании, прядь волос, запах сладкой ваты, мягкая кожа куртки, что угодно), Артур беспомощно заглядывает Хармон в глаза: расскажи мне о том дне, расскажи мне о той встрече, расскажи мне о том августе, расскажи мне о Бартоломью – с нажимом произносит, почти умоляюще, «Ты же помнишь».
Мука искажает ее бледное, усталое лицо, потому что, да, Арлин помнит, – но он уже прекращает спрашивать.

А день, хоть Ауэ и не знает, был необычайно теплым, ясным, почти осенним – последним, перед чередой дождей и гроз, первая из которых начнется вечером, когда сядет солнце и далекие молнии, разрезающие небо, будут особо ярко видны. Можно будет считать, сколько секунд пройдет от очередной яркой, режущий глаз вспышки до громогласного раската грома прямо под крышей. Тот день был сонный, ленивый, все Министерство, казалось, успокоившись, задремало, даже треск стрелок напольных часов, движение записок и важных для отчетности бумаг, чужие не замолкающие беседы звучали приглушенно и глухо. Время было едва после обеда, но вместо работы все обсуждали планы на выходные, квиддичные матчи, чужие назначения на должности, секретари, сбившись в стайку, включили проигрыватель на минимальную громкость, вертя в руках и передавая друг другу конверт от пластинки. Артур лениво листал напечатанные на министерских печатных машинках отчеты, пустые графы в которых ему еще предстояло заполнить, а солнечный лучик, отражающийся в пряжке ремня одной из девушек, щекотал ему скулу. Придавленный чашкой с привычно отвратительным – сегодня переслащенным, - кофе, конверт с письмом от Арлин лежал по правую руку от Ауэ, нераспечатанный, оставленный самому себе в качестве поощрения. Он смотрит на него пару секунд, откладывая бумаги в сторону, под очень быстро западающую в голову мелодию с пластинки, прищуриваясь от теплого рассеянного солнечного света – и поднимается из-за стола, схватив висящий на спинке пиджак, на ходу разгибая закатанные до локтей рукава рубашки.
В берлинской редакции газеты Арлин царит похожая атмосфера. Свет щедро льется через не завешанные жалюзи окна, расчерчивает пол на вытянутые прямоугольники, здесь также играет современная музыка, которую гоняли в те дни по радио, в отдельном кабинете из-за неплотно прикрытой двери слышатся слова, произнесенные с нажимом высоким женским голосом: «Нет, ты мне скажи!». Их секретарь – молоденькая, едва окончившая Дурмштранг девочка с пятнышками веснушек, - улыбается Артуру, краснеет от одного его взгляда, зачем-то постоянно поправляя на груди сбивающуюся блузку и прокручивая на одном месте пуговицу. Ауэ присаживается на край ее стола, отодвинув счета за сладости и пергаменты, свободно и небрежно складывает руки на коленях – под конец разговора он начинает скучающе покачивать ногой, но все-таки получает адрес, где сейчас проходит магическая конференция – и где его Арлин наверняка рисует в своем блокноте чертей вместо того, чтобы заносить туда тезисы.
Когда Артур добирается до зала, набитого скучающими немецкими волшебниками в черных мантиях, за трибуной выступает, судорожно вцепившись в свои записи, пожилая ведьма, использующая волшебную палочку как указку, монотонным, лишенным интонаций голосом, зачитывая бесконечный доклад. Он видит Хармон сразу – ее волосы ярким привлекающим внимание пятном выделяются среди коротко стриженных мужских затылков. Стульям для прессы не выделили, и мужчины рядом с Арлин стояли, переминаясь с ноги на ногу, кто-то откровенно привалился к перилам и колоннам, - только она стояла очень прямо, вытянутая в струну. Ауэ чувствует напряжение в ее теле, когда, пробравшись сквозь человеческий рой (постоянно приглушенно извиняясь по-немецки), проводит рукой по ее талии, по тугому поясу юбки, прижимая к себе:
- Только не оборачивайся, - говорит светловолосый самым серьезным своим голосом. Задремавший рядом с Арлин фотограф приоткрывает глаз и неодобрительно смотрит на Ауэ, - Министерство Магии Норвегии поручило мне незамедлительно спасти тебя отсюда.
Он может только угадывать, появилась ли на губах рыжеволосой девушки хоть тень улыбки (но, надеялся, что мелькнула), находит ее ладонь, настойчиво утягивая в сторону выхода (вновь извиняясь через каждый шаг, сбивая неожиданно создавшейся суматохой ведьму-докладчика). Когда они были готовы почти выскользнуть из зала, какой-то старый седой волшебник с возмущением начал говорить (и акустика идеально спроектированного зала разнесла его голос, легко перекрывая монотонность ведьмы, продолжающий зачитывать текст с листа): «Молодые люди, что вы себе позволяете, немедленно…» - тогда норвежец командует Хармон «Бежим!», и они, как школьники, бросаются по длинным коридорам, ступенькам лестницы вниз, сквозь высокие тяжелые двери, на освещенную августовским солнцем улицу.
- Не благодари, я просто выполнял свою работу, - Артур, слегка запыхавшийся, проводит ладонью по лицу, поправляя растрепавшиеся волосы, лукаво довольно улыбается девушке. За его спиной проходят, звеня, маггловские трамваи, полупустые, как и улицы, по которым они идут. Будто весь город в одну минуту решил остаться только для них двоих.

Он перестает ее спрашивать, потому что не может видеть еще больше боли на ее лице, но чувство потери не становится от этого меньше, светловолосый чувствует это и прикладывает руку к груди, болезненно морщась, словно там была открытая глубокая рана. "Расскажи мне" вновь просит он, "Ты же помнишь".