Раньше он любил зимы.
Или нет.
Они шли, ему казалось, уже многие мили – сначала мимо заколоченных, опустевших домов со слепыми оконными проемами, по не расчищенным дорогам, занесенным снегом, затем по спокойному, уничтоженному зимой лесу, в котором деревья промерзли до сердцевин и стали черными, как мертвая человеческая плоть. В этом пути вполне могло быть всего несколько десятков шагов, но от каждого у Артура ломило тело, сапоги проваливались в рыхлый свежий снег, нащупывая под ним промерзшую черную землю, и только тогда, почувствовав ее под ногами, он мог двигаться дальше, сломавшись несколько раз в спине, как тысячелетний немощный старик. Светловолосый с трудом нес даже свои собственные кости, в которых поселился не уходящий никуда тюремный холод, теплое шерстяное пальто, которое ему дали, тянуло его к земле и было вовсе неподъемной ношей. Но Артур двигался вперед – шаг, нащупать землю, передвинуть ноги, шаг, нащупать землю, передвинуть ноги, слова бьются в виске, как команды, - стараясь не отставать от идущего рядом Веннберга. Январский ветер толкал Ауэ в спину, а немца, развернувшегося к нему лицом, хлестал по щекам. Глубокую цепь следов, похожую на белые открытые раны на поверхности, вскоре замело бы и без их помощи, и можно было бы сохранить крупицы сил, потраченные на простое заклинание, и светловолосый хотел бы сказать Харфангу об этом, но просто прячет лицо в поднятом воротнике. Он не может дышать разряженным ледяным январским воздухом, словно легкие, привыкнув, отвергали все, кроме затхлого, влажного дыхания Нурменгарда, в котором стояли сладковатые запахи гниения (как открылась загноившаяся рана) и смерти.
Когда у Артура остается сил всего на пару шагов, они наконец добираются до места назначения – Ауэ поднимает глаза, весь проделанный путь упорно смотрящие вниз на сбитые носы сапог, на которые жадно налип снег, утяжеляя движения, разглядывает дом. Деревянные стены изъедены временем, окна плотно угрюмо закрыты, шаткое крыльцо редко покрывает умерший не в эту зиму ядовитый плющ со слабыми ломкими желтыми листьями. На фоне режущего глаз белого снега он похож на надгробье. Норвежец поднимается по ступенькам, проседающим под их весом, с отчаянием хватаясь за перила замерзшими судорожно сведенными пальцами.  Ветер бросил их вести у самой двери, порывы его затихли, он улегся у порога послушным псом.
- Давай. – резкий голос Веннберга, похожий на хлесткий удар, выводит Артура из странного оцепенения. Он, замерев на последней ступеньке, остановившись в движении, все еще сжимая перила белой от холода рукой, мучительно пытался воскресить в памяти ответ на простой вопрос – любил он раньше зимы или все же нет? Норвежец оттесняет мужчину плечом, достает из кармана пальто чужую палочку (недостаточно хлесткую, слишком толстую, но все равно, это лучше, чем ничего). После Нурменгарда приходилось учиться многому заново – есть, ходить, говорить, думать, и даже дышать, но стоит поблагодарить, что у Артура осталась хотя бы магия. Чары поддаются удивительно легко, играючи, и губы светловолосого чуть дрожат, будто готовы растянуться в привычной улыбке, но остаются плотно сведенными, - Твоя рука, Харфанг. Придется ломать.
В нутре дома, в узком темном коридоре, упирающимся в лестницу, Ауэ чувствует себя увереннее, чем на открытом свободном пространстве. Внутри пахнет ссохшимся деревом, пылью и старыми вещами, запах успокаивающий, домашний, и вскоре мелкая дрожь, пробирающая светловолосого мужчину, начинает сходить на нет. Он расстегивает, но не снимает пальто, поведя плечами, держит палочку наготове, ожидая врагов, но кроме них с Харфангом в доме нет живых.
- Чей это дом? – глухо спрашивает Ауэ у немца, первые два слова сливаются в нечеткий набор звуков. Отчего-то норвежцу кажется очень важным помнить тех, кто жил здесь прежде, раз они собираются остаться здесь и зажигать в чужом камине огонь.

Дешевый кофе в министерском кафетерии немилосердно горчит – Артур делает большой глоток, торопясь закончить эту невыносимую муку. Теперь белая фарфоровая чашка стоит перед ним пустая, с мелкой кофейной пылью на дне (светловолосый вглядывается в смутные линии, будто надеясь увидеть там знак), но норвежец все равно не торопится. Он смотрит на часы, качается на стуле, ловко балансируя на одной ножке, и заказывает себе еще одну чашку. Миниатюрная буфетчица похожа на птичку, торопится принести ему кофе – такое же прогорклое, пережженное и поскрипывающее на зубах, и Ауэ благодарно кивает ей головой, улыбаясь одними глазами. Выйти отсюда, подняться на лифте на нужный этаж, который занимает отдел магического правопорядка, миновать длинный коридор, прийти вовремя, ни минутой позже, на встречу с его теперь непосредственным руководителем – герром Веннбергом, - значило бы принять назначение на новую должность, которая жмет Артуру, как плохо подогнанный костюм, как слишком туго затянутый галстук.
Старший помощник Министра пожимает светловолосому руку, смотрит на него поверх прямоугольных стекол очков цепкими, ничего не выражающими глазами, говорит: «Мы очень рассчитываем на Вас, герр Ауэ» - и Артуру немедленно хочется вытереть ладонь о ткань брюк.
Секретарь герра Веннберга смотрит на норвежца, как на своего личного врага, и даже жест руки, которой она взмахивает, приглашая пройти в кабинет, глубоко неприязненный, враждебный. Прежде чем сделать шаг за порог, светловолосый бегло осматривает свой костюм, смахивает с правого рукава невесомое коричневое перо. Тренч он держит в руках, вместе с записной книжкой в темной обложке, готовый прикрываться ими, как доспехами.
Интересно, был ли у герра Харфанга Веннберга Проявитель Врагов, в котором он мог бы посмотреть, насколько близко к нему подобрались неясные, черные тени?
- Guten Morgen, herr Vennberg.
Артур отвечает приветствием на приветствие (получается неожиданно в тон немцу, застегнутому на все пуговицы), плотно закрывает за собой дверь, прежде чем пройти внутрь кабинета – и коротко благодарит мужчину, перед тем, как сесть на предложенный стул, закинув плащ на спинку. В выпрямленной спине неожиданно что-то заныло между лопатками, а глаза, прежде чем найти открытый взгляд немца, цепляют его испачканный детской гуашью рукав. Неудобная, колючая пауза затягивалась, и тогда Артур заговорил первым, не подбирая и не взвешивая слова – он знал, что скажет ему в ту же минуту, как шипящий голос старшего помощника Министра произнес опасную фразу, закругляя звуки на шипящем "рассчитываем":
- Они хотят, чтобы я следил за Вами и немедленно докладывал о каждом Вашем шаге.

У «Игрушек Ауэ» был девиз, который золотыми буквами наносили на подарочные коробки, прозрачные витрины, визитные карточки, всего три коротких слова, - «Kun det beste magi», Артур сейчас их вспоминает неожиданно четко, переливающиеся в ярком прямом солнечном свете. Только лучшее волшебство. Самые искусные мастера своего дела, создающие только лучшее, использующие только самые яркие сусальные краски, неразрушимые механизмы и проработанные чары оживления, чтобы спустя годы, даже забытые на чердаках, разломанные на куски, ставшие ненужными, игрушки продолжали жить. 
Больше всего норвежцу нравился деревянный солдатик ростом с четырехлетнего ребенка, но он не может вспомнить, был ли у него такой в его детстве (он наталкивается на каменную кладку на пути к этим воспоминаниям, и это сырые, черные стены Нурменгарда, которые, в отличие от тюрьмы, так и не пали). Он умел в точности повторять каждое движение своего владельца без деревянной смешной резкости в суставах; он вставал, шел, садился, качал головой, махал руками, только дайте ему, что повторить. Ауэ сейчас был, как этот солдатик, только ссохшийся, потрескавшийся внутри, в чужом пальто вместо сочно-алого мундира. Он делал все то, что делал Веннберг, только без игрушечной магической ловкости, передвигаясь на одеревеневших ногах, поднимая промерзшие руки. Если немец сядет, то Артур это сделает. Если немец пойдет куда-то – Артур пойдет за ним. Он на свое собственное имя – «Господи, Ауэ», - откликнулся с поспешностью, как хороший пес на свою кличку, потому что так назвал его Харфанг, хотя сочетание «Артур Ауэ» вызывало в нем слабый отклик, так же тяжело ложилось на плечи, как и чужая одежда, будто рано постаревший мужчина одолжил его на время у кого-то.
Или украл.
(Кем был Артур Ауэ и почему ему больше не нужно его имя?)
Артур замирает посреди комнаты, зябко втянув голову в плечи, сцепив худые пальцы на своих собственных запястьях. Серый свет, проходящий сквозь неплотную решетку старого затемнения, разрезает светловолосого на части. Заклинания немца работают слабо, пыль и стариковский запах смерти и лаванды витает в воздухе, мягко налипая на кожу, и Артур с готовностью подставляет лицо этой ласке. Странно находиться в доме, прошитом разными чужими воспоминаниями, и не знать ничего. Слова о Непреложном обете произнесены вскользь, но звучат отчего-то для норвежца с вызовом, будто Веннберг все еще сомневается в преданности Ауэ. Он даже не знал, в какой они стране, но это не имело никакого значения. За немцем Артур отправился бы куда угодно, - или остался бы в Нурменгарде, если бы Харфанг велел.
Норвежец снова приходит в движение, торопливо расстегивая пуговицы на пальто, - Веннберг уже положил ладонь (ту, которая щетинится неправильно сросшимися острыми костями прямо под кожей) на перила, верхняя часть его туловища потонула в темноте. Подъем по лестнице после множества шагов по проваливающемуся снегу еще одно испытание для Ауэ, он внимательно смотрит вниз, на ступеньки, проеденное жуками дерево сыпется и трескается, про себя считая шаги. Слова Харфанга про то, что он не помнит, какие из них проваливаются,  кажутся норвежцу смешными – если бы Артур не помнил только о ступеньках. Если бы.
Комната, в которую приводит его немец закостеневшем, застывшем во времени коридором (в темных рамах все еще висят портреты, написанные масляной краской, но на них – никого), похожа на хозяйскую спальню. Он мог представить, как дед Харфанга с тем же суровым лицом и гуляющими под истончившейся пергаментной кожей желваками ложится на жесткий матрас. За годы все поверхности оказались покрытыми пылью настолько, что даже сложно было различить оттенок дерева. На ближайшем комоде Артур, пока немец проходит вглубь, на серой поверхности пальцем рисует – схематично, - ведьму на петле. Он больше не может носить на себе пальто, поэтому расстегивает пуговицу на вороте и тяжело стаскивает с плеч.
- Я курил? – неожиданно спрашивает Артур, после того, как останавливает свою ладонь у себя на груди, привычно нащупывающую путь внутреннему карману пиджака. Но сейчас он был в свитере из колючей шерсти, густо пахнущей табаком и сыростью. Вторую фразу Ауэ произносит очень тихо, себе под нос, скороговоркой сминая слова «Мне кажется, что курил, но все равно не могу вспомнить точно».
Но это не интересующий, подтачивающий норвежца вопрос, навязчиво шумящий в голове, внутренний голос подталкивает, спроси, спроси его немедленно, спроси Веннберга прямо сейчас, пока он перебирает вещи, доверчиво и беззаботно стоя спиной, спроси, спроси, спроси – он помнит.
- Харфанг, - раньше это имя было лучше, а сейчас оно прозвучало таким же сломанным и неправильно сросшимся в звуках, как и кости немца. Артур пожевал щеку, прокусывая плоть до металлического вкуса, прежде чем продолжить, - Мы успели сделать хоть что-то, прежде чем попали в Нурменгард? Ты помнишь.

Артур и не ожидал от герра Веннберга иной реакции – можно было не только почувствовать напряженными плечами, но почти увидеть, как немедленно с него сходит тень равнодушного вежливого участия, оставляя только застегнутую на все пуговицы, готовую к сражению внешнюю оболочку. И жирное пятно гуаши на рукаве больше не вызывало желание улыбнуться - оно становилось похоже на засохшую старую кровь. Они сделали инстинктивное движение к волшебным палочкам почти одновременно – рука немца легла рядом, пальцы Артура легко скользнули в шелковую подкладку пиджака. Лицо мужчины напротив утопало в темноте, безрадостный свет освещал только прижатые к столу ладони. Лицо Харфанга Веннберга оставалось непроницаемым, лишенным эмоций, огонь без дыма.
Мама ненавидела немцев, говоря, что в аду они служат полицейскими.
Светловолосый медленно достает из внутреннего кармана пачку сигарет и свою волшебную палочку, привстает, чтобы положить ее перед немцем, сопровождая это легким точным кивком головы. Затем возвращается обратно на свое место, сминая бок сигаретной пачки пальцами, перед тем, как отчего-то очень неуверенно попросить разрешение закурить.
- Боюсь, это не шутка.
Он сказал это будничным тоном, будто продолжая давно начатый разговор. Артур кривит рот, выдыхая дым в сторону, чуть вопросительно смотрит на немца, готовый в любой момент затушить сигарету. Линия плеч Веннберга оставалась упрямо напряженной, и Ауэ снова чувствует удушливую, неконтролируемую волну почти благоговения перед этим человеком, добровольно взвалившим на себя невидимый крест.
- Вы лучше меня понимаете, что Вам «формальной обстановки» предложено не будет, - Сигарета тлела в тонких пальцах норвежца, огонек подрагивал, пожирая тонкую пергаментную бумагу. Артур вновь замолчал, подбирая слова, отвел глаза в сторону, герр Веннберг же смотрел на него в упор.
- Вы неудобны, герр Веннберг, увы. Мое назначение в обход не что иное, как попытка обложить Вас и здесь, в Вашем собственном отделе, - светловолосый хочет, чтобы его слова звучали уверено (ведь он уверен в том, что говорит - в Норвегии не будут плясать под крысиную мелодию дудки Геллерта Гриндевальда), неуловимо останавливаясь на каждом слове, - но я не собираюсь в этом участвовать. Я готов сегодня же отказаться от назначения, ждать понижения или даже увольнения, все равно, но теперь Вы, герр Веннберг, будете предупреждены.