Крампус приходит в чужие, празднично украшенные огоньками пряничные дома, вместе с цепями, розгами и мешком за спиной, куда он засовывает визжащих – в живом воображении Линды это должны быть непременно тонкий, на одной высокой ноте незатихающий визг, - детей. Детей, что вели себя дурно, были непослушными и неблагодарными – неблагодарными за то, что их взяли из промерзших приютов, выбрав из десятка других голодных брошенных сироток, накормили и одели; за то, что строго, не всегда справедливо воспитывали; за то, что дали им иное имя, имеющее вес в обществе и открывающее двери. Даже жаль, что это только бесплотный дух, не имеющий сил – светловолосая немка бы открыла ему парадные двери и пригласила вместе со своими слугами поближе к огню. Что там делает Крампус с теми, кого он спрятал в свой мешок?
Андреас соглашается на танец без спора – фон Готтберг, в знак короткой благодарности, делает учтивый короткий реверанс, вкладывая в прохладные пальцы приемного брата свою ладонь. Другая его рука ложится Линде на талию, чуть сжимаясь, будто пробуя на ощупь атласную дорогую ткань платья, и светловолосая чуть поводит плечами. Расстояние между ними ничтожно, меньше, чем когда-либо между ними было, недостаточно для официального равнодушного вальса – и было бы глупо танцевать между вольтеровскими креслами и застеленным кипенно-белой скатертью столом. Голос певицы низкий и бархатный, она поет про странный фрукт, растущий на дереве с кровавыми листьями и корнями, пианино едва живет на заднем плане, но неожиданно под этот ритм очень приятно двигаться, не торопясь, следуя заданным Андреасом шагам. Линда знает, кто научил воробушка этому, и еще знает, что эта беззащитная, доверчивая девушка очень горько плакала, навзрыд, слезами крупными, как горох, и ее миловидное лицо после них некрасиво опухло и пошло розоватыми пятнами. Человеческие эмоции иногда бывают безобразными.
Песня не закончена, и они продолжают танцевать – Линда смотрит только на Андреаса, на игру света на его лице (свет вылизывал его лицо, как преданный пес, всегда ему льстил), которая сегодня делает приемного младшего брата отчего-то усталым и немного злым. Выступающие скулы напоминают Линде сказочного персонажа, о котором рассказывала мама, прежде чем замолчала с первым шагом Чеслава в их доме. Kościej Nieśmiertelny.
Андреаса Крампус бы отправил в преисподнюю.
- А разве нет? – Линда звонко смеется, и этот смех резким контрастом выделяется на фоне песни, треска поленьев в камине и голоса Чеслава. Его немецкий, как у светловолосой, также испорчен излишней мягкостью (возведенной в абсолют в голосе Лукаша, которым он мастерски владел, настраивая, искажая и переделывая единственно по своему желанию), легкий тон недовольства отражается на интонации, - Ты был хорошим мальчиком в этом году?
Пальцы Андреаса нагреваются от ладони Линды. Странно, ей даже в самые ветряные и холодные ночи не было холодно, под грудью собирался в расплавленный комок жар. Прикосновения младшего брата, из-за всех сил остающимися формальными, были непривычными, забавно осторожными – Чеслав всегда был смелее. Его тонкие пальцы, с невысказанного разрешения, путались в кудрях Линды, ненароком касались плеч и колен. Когда он появился в доме впервые – отец толкал его в спину, положив тяжелую ладонь на лопатки, смелее, - фон Готтберг сделала вид, что в доме ничего не изменилось, нового гостя она предпочла просто не замечать. Память, одурманенная несколькими глотками вина, не может вспомнить, когда светловолосая впервые посмотрела на Чеслава по-другому. Это было задолго до происшествия на льду, о котором напоминает только его прозвище, так легко легшее на язык – «Хирши», - и которое Линда все еще держала в секрете. Да и не нужно было, поскольку Чеслав (они с ним похожи сильнее всего из трех воробушек, он вполне мог быть ее единокровным братом – они повторялись во взглядах разного цвета глаз (в их неуловимом выражении), и словах, и почти в цвете волос) и так принадлежал Линде, и никто не мог его отнять, ни отец, ни Андреас, ни Марлен.
Чеслава Крампус бы утопил.
Песня заканчивается – очень резко, несколько секунд ждешь, что чарующий голос вернется к тебе, но пластинка идет дальше. Линда приподнимается на носки, целуя темноволосого брата в самый уголок дернувшегося рта, молчаливо благодаря за танец, и выпуская его ладонь – будто птицу на волю. Разбавленная движением гостиная вновь погрузилась в сказочный сон, и Линде это не нравится. Она делает музыку громче, меняя дорожку, а вместе с ней магическое заклинание голоса певицы на что-то расхлябанное и веселое, коленом упирается в подлокотник отцовского кресла, наклоняясь к самому уху Чеслава:
- Я буду называть тебя так, как захочу, -  Линда едва добавляет силу в голос, это не шепот, а почти шорох, шипение, неслышный шум, улыбка расцветает в нем, хотя ярко-накрашенный рот остается спокойным, - А если ты не слезешь с отцовского кресла сейчас же, папа выпорет тебя прямо в Рождество.
Она видит на накрахмаленной белой рубашке Чеслава уже расплывшиеся засохшие винные пятна (слишком бледно, чтобы быть кровью, ее цвет Линде хорошо известен, кровь постоянно была на ее вещах, на тонких тканных рубашках, засыхала на коже), ласково проводит по их границам пальцами. По сути, фон Готтберг даже не нужно было особо стараться – Марлен все сделала сама.
Марлен Крампус бы сожрал.
Домовики приготовили для них пузатые бокалы с вином, ожидающие на подносе на торопливо убранном столе. Линда утягивает Чеслава за собой, заставляя его нехотя подняться, вкладывает в его ладонь бокал, передает один Анди (если бы он был чуть более гибким, его тоже можно было приучить, но этот сломается быстрее, чем согнется), и поднимает свой:
- За семью. – повторяет она обычный тост отца, и когда бокалы становятся пустыми, домовики вновь их наполняют все тем же терпким, переслащенным вином.
В какой-то момент в доме в едином порыве гаснут все свечи.