После полуночи время в здании Министерства Магии замирало – только легко сухо отстукивали секунды часы в главном холле. Теперь, когда война ощущалась особенно, гостем стояла на самом пороге их домов, все суетливо торопились к своим женам и мужьям, детям, пожилым родителям, бросая работу, туша сигарету на половине, сминая только поднятый разговор. В домах со слепыми окнами, закрытыми плотно ставнями, их ждали горячий ужин, теплые, хотя, может, немного надоевшие объятья, повторяющиеся, как записанные на пластинку, разговоры. Линда не торопилась домой, в опостылевшую ей комнату, к отцу, недовольному ее частыми и длительными задержками (светловолосая приходила домой за полночь, целовала отца в выделяющуюся на лице скулу, не отвечала на вопросы и запиралась в своей комнате – мама, молчавшая уже годы, не поднимала глаза с книги, храня мрачную, половинчатую усмешку на губах); ей нравился приглушенный свет, нравилась тишина, царствующая ровно до семи тридцати, когда ее разорвет какофония из хлопков аппарации, движения бумажной корреспонденции под самым потолком, звучные, всегда звучащие слишком быстро голоса, но в это время фон Готтберг часто только возвращалась домой, чтобы поспать несколько часов, сменить платье – и вернуться вновь на службу.
В сегодняшнюю ночь тоже нужно было остаться – немолодой мужчина, кажется, только начал свою работу, когда стихли последние шаги, а она всегда оставалась в его распоряжении ровно на столько, сколько ему требовалось – хотя он никогда не просил. Январь в этом году был злобный, стылый, и Министерство за ночь промерзало – это напоминало Линде о Дурмстранге, а Дурмстранг всегда напоминал о Лукаше, и одна только мысль о светловолосом поляке заставляла немку посильнее сжать колени. Она торопливо сделала глоток согревающего небо красного вина (оно маслянисто оставалось на стенках бокала и в неверном свете вовсе походило на кровь), возвращаясь к лежащему перед ней протоколу заседания. Один из бумажных самолетиков, в которые складывали машинистки и мелкие секретари в приемных, клюнул девушку в щеку (это был самый ненадежный вид корреспонденции, похожий на школьные записки на клочках бумаги, и часто они попадали в чужие руки), и фон Готтберг смяла его, не открывая. Министерство, как и любой живой организм, состоящий из забитых одна к одной клеток, всегда было скоро на клеймление – им не понадобилось много времени, чтобы начать зубоскалить о ее назначении. Высохшие, рано постаревшие секретарши других отделов и приемных всегда останавливали разговор, только завидев Линду, с остервенением до этого обсуждая, как, сколько и в каких позах уважаемый герр фон Фейербах работает со своей новой помощницей. Впрочем, светловолосая девушка не чувствовала их старательных уколов, взглядов, двусмысленно построенных фраз – нутро оставалось глухо, только глаза любопытно рассматривали лица, чтобы запомнить, как грязная злоба растягивает лицевые мышцы и кожу.
- Да, герр фон Фейербах, пожалуйста, - светловолосая благодарно – и кротко, - улыбается; от вина становится теплее, сжатый кулак внизу живота потихоньку разжимается. Линда садится поудобнее, скидывая туфли и подбирая под себя ноги, капрон ее тонких чулок влажно блестит. Она чувствует спиной присутствие фон Фейербаха, его черная вытянутая тень накрывает девушку – он заслоняет любой свет. Безусловно, будучи в курсе и этих слухов (Линда готовила ему ежедневные отчеты, собирая бродящие по Министерству сплетни и домыслы в графу, иронично названную «Неподтвержденные факты», куда вписала и предположение, что герр глава отдела международного магического сотрудничества), Раймар – она так называла его мысленно, тщательно проговаривая каждый злобный немецкий звук, - сам добавлял зелья в этот огонь. Его пальцы иногда совсем не случайно, в отеческих жестах отводили в сторону выбившиеся пряди из ее прически на глазах у всех – только в них не было ничего отеческого.
Мужчина накидывает на плечи Линды теплый плед – легким, успокаивающим движением, с которым бросают покрывало на клетку беспокойной птицы. Она благодарно касается своего плеча, там, где с секунду назад скользнули пальцы немца – о том, что ее не беспокоит холод (и никогда не беспокоил, даже в самые ледяные дурмстранговские вечера), она ему не говорит. В одной руке светловолосая держит перо, наклоняя его то в одну, то в другую сторону, пальцы другой легли на бедро, безотчетным жестом очерчивая плотную границу чулка под платьем.
- Я могу закончить отчет для Вас сегодня, если Вы хотите, - на начатом пергаменте лежал легко смятый самолетик. Раймар наклоняется над Линдой, чтобы налить в бокал еще вина (удушливая волна чужого тепла, слабый запах хорошо знакомого парфюма, смазано мелькает тщательно отглаженный воротничок рубашки), - Достаточно только одного Вашего слова.
Линда хорошо помнит его гостем в их доме – отец часто приглашал герра фон Фейербаха, как кого-то, имеющего «потенциал» (высшая похвала в устах Константина фон Готтберга заключалась именно в этом, одном единственном слове), сшитые и подогнанные по фигуре дорогие костюмы, этот запах чего-то острого и пряного, похожего на черный перец. В одну из их последний встреч, незадолго до того, как отец настоял на назначении Линды на должность, был май, окна были распахнуты настежь, впуская внутрь пыль и смог – Раймар стоял на несколько ступенек выше перед ней на лестнице, его пальцы легко обрисовали абрис лица светловолосой, и он сказал ей что-то… Но уставшее ближе к ночи сознание не подсказывает тех слов.
- Если Вы позволите, - негромко заговорила Линда, пальцы бегло пробежались по документам перед ней, задевая запястьем прохладный бокал, - мне кажется, Вам нужно отдохнуть. Эта неделя была слишком тяжелой. Возможно, я смогу что-нибудь для Вас сделать?