Колокол уже давно отзвонил, и замок был окружен кладбищенской, ужасающей тишиной – редко кто выбирался за пределы спален и общих гостиных, из боязни жестокого наказания или из суеверий – говорили же, что в Дурмштранге по ночам бродят мертвецы. Те, кто еще в столь опасный час не спал, доверчиво и открыто сжались друг к другу, сбиваясь по парам и касаясь низко склоненными головами, плечами и замерзшими ладонями. В камине тусклыми всполохами догорал живой, настоящий огонь, его искры оставили на каменных плитах черные едва заметные раны вокруг. Вскоре он погаснет, оставив после себя едкий дым с легко узнаваемым лесным запахом, и воздух даже здесь, под защитой толстых тысячелетних камней, станет разряженным и ледяным. Магию в школе тратили только на что-то по-настоящему ценное, не на обогрев.
Линда холода не чувствует, не занимает место поближе к камину, к которому все приходили спасаться такими ночами, когда температура падала ниже обычного и приходил северный ветер. Она заняла дальнее вольтеровское кресло, и расположилась на нем, по-сарацински скрестив ноги. Прямо над ее головой, почти касаясь светлых волос, неаккуратно убранных с лица, висела свеча, капая прозрачным раскаленным воском на открытую подставленную ладонь. Размеренные, почти нежные уколы боли не давали фон Готтберг засыпать – из воска она старательно лепила уродливую фигуру, растапливая начавший застывать материал горячими пальцами, придавая ей намеренно искаженные пропорции. Несколькими минутами позже, и готовый голем с шишковатыми руками и суставами плеч стоял на краю подлокотника, немного раскачиваясь, как будто повторяя дыхание - он был оживлен простейшим заклинанием и теперь ждал. Линда щелчком пальца отправила его на пол, где он принялся подниматься, и этой же рукой расстегивает верхние крючки на бушлате, раскрывает воротник, что становится видна белая шея и тканная рубаха. Она закрывает глаза, наклоняя голову на бок и разминая затекшие плечи, почти жалеет о том, что собирается сделать, и медленно поднимается. К тому времени общая гостиная совершенно опустела, а в камине осталась только зола.
Восковую жалкую фигурку Линда без особого сожаления раздавила носком туго зашнурованного сапога.
В коридорах был только ветер. Несомненно, пришедший с севера, колкий, набравший за день силу. Налетая резкими, пока еще редкими порывами, путаясь в коридорах с их прямыми углами, он приносил кисловатый гнилостный запах мертвой плоти. После робкого тепла гостиной воздух кажется особенно холодным, и девушка мешкает, прежде чем вновь поднять воротник. К месту встречи, которую ей не назначали, фон Готтберг идет нарочито медленно, задерживаясь, по ее прикидке, и без того больше, чем на полчаса – позже времени, которое ей не называли. К человеку, который даже не смотрел на нее.
Свечи за спиной Линды начали постепенно угасать, захлебываясь в прозрачном церковном воске, чтобы никто не смог найти дорогу назад. Отчего-то светловолосая постоянно оглядывается, и свеча, которую она держит в руках, гаснет. Приходится останавливаться и зажигать фитиль кончиком волшебной палочки.
Она использует тот тайный ход, узкий и тесный даже для ее тонкого гибкого тела, о котором говорили, не таясь и не понижая голос, старшекурсники – бывали ночи, которые они предпочитали проводить за пределами гостиных и клетей спален, забираясь замку Дурмштранга в нутро. Лестница под ногами Линды шаткая, хрупкая, так изгибается, что девушке приходится идти боком – она ненароком вспарывает кожу чуть повыше запястья о плохо забитый гвоздь, и с силой закусывает нижнюю губу. Приходится свистяще выдохнуть и поднести руку ближе к глазам - Линда поймала темную струйку, когда она уже скользнула под манжет, слизнула светлым, как у кошки, языком. "Иди" говорит она себе, "Ты хочешь этого. Иди". Она представляет – заставляя себя подниматься по ступенькам вверх, к потайной двери, что выведет ее на площадку с низко скошенным потолком, что от этой небольшой раны останется только ей видный шрам - напоминание, предостережение.
Отчего-то именно на последнем шаге – еще одна ступень, дыхание слегка сбилось, ветер ярится на низких этажах, с воем поднимается вслед за светловолосой немкой на крышу, - Линда сомневается. Даже само тело застывает в чем-то, отдаленно напоминающем танцевальное движение – резко оборванное. Где-то в глубине души фон Готтберг думает о страхе, который должна испытывать («На что похож страх?» спрашивает она у матери, и Катерина чуть прикрывает глаза, всегда так делает, когда ей нужно время, чтобы подобрать правильное слово. «На птицу» наконец говорит полячка, и одно воспоминание о голосе матери больно ранит, «На птицу, которая бьется в грудной клетке») – нет, ничего. На ум приходит мягкая линия мальчишеской шеи, коротко стриженный светлый затылок и сбитые костяшки пальцев, барабанящих что-то по столу, ритм беспокойный и нервный. Еще шаг.
В шквальных порывах – то тихо, то не слышно даже собственного сердечного ритма, - можно различить стоны. Сдавленные, нечеловеческие, будто какому-то зверю набили чем-то пасть. Линда и пришла сюда за этим, посмотреть, как выглядит новорожденная боль, знала место, знала время, знала, кто сейчас издает эти звуки. Светловолосая останавливается около неплотно прикрытой двери – как будто в приглашении оставленная, - условно отделяющая лестницу с чердаком, чей пол был прорезан деревянными балками и провалами. Она видит немногое – скорее ощущает кожей, - движение одного, в просвете мелькают побелевшие руки, стянутые в запястьях веревками. Сильно металлически пахнет кровью – то ли его собственной, то ли чужой. Это затягивается, и ей хочется рассмотреть то, что спрятано и закрыто.
Порыв, а потом ветер, как пес, вновь укладывается. Дверь распахивается с громким визгом метель (зажмуриться от неприятного звука и недовольно сморщить нос), но Линда даже не отступает машинально на короткий шаг, остается на своем месте, ладонью закрывая пламя свечи. Оно дрожит, освещая нежный абрис лица, и открытую шею, слово знак, что светловолосая и не думала прятаться.
Она поднимает взгляд, встречая глаза Лукаша.
И он – наконец, - на нее смотрит.

Даже странно, что за этот месяц Бранко не обратился в католическую веру – ту, которую за любое, даже запоздалое раскаяние обещала спасение. Он становился на колени перед кроватью Линды (всегда открытой, расхлестанной, смутно хранившей еще очертания девичьего тела) в общей спальне, как перед алтарем, валялся у светловолосой девушки в ногах, и сухие вымученные рыдания перехватывали ему горло. А ведь фон Готтберг всего лишь проявила участие – она брала у него конспекты по Истории Магии, написанные излишне аккуратным для мальчишки почерком, иногда они собирались своим курсом в общей гостиной, деля одну на всех бутылку румынской медовой настойки, хорват сидел перед ней на большинстве занятий, и, когда девушке становилось скучно, она вела кончиком пера по нечеткой линии роста его кудрявых волос, и он оборачивался каждый раз, кроме последних недель, даже от такого легкого прикосновения он замирал, горбясь на своем месте, ломаясь в спине между лопаток. Плавный переход в буквах сменился беспомощным царапаньем бумаги, перо скакало в дрожащих неестественно прямых пальцах.
Когда он разрыдался впервые на простой вопрос, все ли с ним было в порядке, доверчиво пряча лицо у Линды на коленях, первый порыв фон Готтберг был стряхнуть его с себя прочь (соленые крупные, как горошины, слезы оставляли бесформенные влажные пятна на ее чулках), но вместо этого она погладила его по кудрявой голове. Его семья поклонялась своим богам, приносила им жертвы, подражая старинному, костному язычеству – они собирали алтари, верили в обереги и злобных духов, в то, что, если идти след во след, можно забрать душу, что, взяв что-то у своего врага, можно вместе с мелкой, бесполезной вещицей отнять его силы и сон. Бессмысленная чушь, верования темных стариков, которые заставили хорвата воровать – он хотел больше власти, силы, чужие сны и глаза, и его жадность застила ему те, что у него уже были.

В вере его семьи не было ада; он создавался сейчас, и, несомненно, принимал вид человека. Бранко спросил, пытаясь втиснуть слова между истерических глухих смешков, знает ли Линда Лукаша Ружевича.
О, она знала.

Первая эмоция, что осветляет лицо темноволосого мальчишки, когда он видит фон Готтберг, это радость узнавания. Светловолосая рассказывала ему о вере своей матери, и он радостно ухватился за идею получения спасения после раскаяния. Судя по дрожащим рукам Лукаша, залитым черной кровью (она стала засыхать, и металлический ее запах рассеивался в воздухе), раскаяние длилось долго, но спасение все не приходило. Затем, злобное крысиное облегчение, от того, что кто-то разделит его страдание. Словно Бранко ждал, что светловолосый поляк запустит пальцы в волосы Линды, наматывая на кулак пряди, и волоком потащит по проседающему полу, свяжет их одной веревкой. Когда Ружевич неожиданно галантно приглашает фон Готтберг подойти ближе, растянутый в улыбке под кляпом рот хорвата дергается и кривится.
- Później. – светловолосый смотрит на нее в упор, глаза не отводит, на влажный от испарины лоб упала бесцветная прядь волос, в темноте похожая на уродливым рубцом затянувшуюся рану. Линда катает на языке мягкое польское слово – «позже», обещание – «я лягу спать позже». Пока у девушки есть свеча, чье пламя она отчаянно защищала, она может рассмотреть юношу перед собой – ближе к ней Лукаш никогда не был.
Бранко все портит – он бросается бежать с самоубийственным отчаянием, задевает светловолосую всем телом (плечо сразу начинает ныть, свеча падает, обжигая пальцы раскаленным воском, медленно застывающем на покрасневшей коже), и тогда Ружевич поднимает палочку – его вытянутая красная рука прямо у ее лица, и, если бы Линда хотела, она могла коснуться его запястья скулой.
- Он рассказал мне, что ты с ним делаешь, - фон Готтберг переходит на немецкий, будто хорвату не разрешено было слушать их общий – на двоих, - язык. Ветер шумно и прерывисто дышит в шею, но девушка голоса не поднимает, знает, что Лукаш все равно ее услышит. Чердак кажется ненадежным и шатким, запоздало приходит мысль, что сейчас они находятся над Главным залом – и, если сойти с протянутых балок, как с тропы, можно провалиться. Потеря источника света, позволяющего смотреть на поляка, вызывает в девушке вспышку раздражения – она бы хотела увидеть выражение его лица, с которым он смотрел на ее руки в подтеках воска (и это тоже в этом свете похоже на шрамы). Теперь можно только догадываться.  Ружевичу приходится наклониться к ней ближе, расстояние между ними сокращается, и Линда видит вылезшие нитки на вороте его форменной рубашки, как символ кричащей бедности, мелкие багряные капли крови, попавшие на воротник и шею с нервно бьющейся жилкой, чувствует слабый терпкий запах его тела.
Изнутри замок не казался таким мощным, скорее походил на обессилевшее животное с вытянутыми деревянными костями. Парализованный заклинанием Бранко затих за спиной Линды – фон Готтберг делает слепой шаг назад, к нему (она убрала застывший воск, и теперь под ним обнаружилась поверхностно обожженная розовеющая кожа), жесткая ткань ее форменных высоких брюк тихо мурлычет при каждом движении. Ветер вновь становится кротким, и позволяет расслышать даже это.
- Сказал, что ты делаешь это безобразно криво, - светловолосая вздохнула, наклоняясь к лежащему хорвату, по-птичьи наклонив голову на бок. Заклятие владело всем его телом, кроме глаз – покрасневшие, с больными желтыми белками, они бешено крутились в глазницах. Легкая тень сожаления касается лица фон Готтберг – она жалеет о конспектах, написанных его ровным понятным почерком. Свечи у нее нет, приходится идти медленно – зато есть время закатать рукав теплого бушлата и рубашки, обнажая белое предплечье с засохшей раной чуть повыше кости на запястье, полученной несколько минут назад. Девушка протягивает Лукашу эту руку (хочется назвать его по имени, но она пока не смеет) тыльной стороной ладони, а потом легко переворачивает ее внутренней.
- Spróbujmy ponownie.

Отредактировано Linda von Gottberg (2017-03-31 22:30:25)