Задумывалась ли Джойс когда-либо, а родная ли она в своей семье? Конечно, да. И не только она. Отец и мать, их имена теперь лишь отпечаток в памяти, помешанные на религии люди, пытающиеся пропитать ею все вокруг, в особенности свою единственную дочь. Не отличную дочь, какой они хотели ее видеть. А отличающуюся дочь. Ее жесткие, как леска, вьющиеся темные волосы были не похожи на волосы ее матери, жидкие, темно-русые и на редеющие отцовские. Поверх лица Джойс, казалось, лежит другое, чье-то черноглазое лицо, со взрослыми скорбными морщинками, затаившимися в уголочках рта.
Казалось.
Из-за религиозных предрассудков, невежества и первобытных страхов, обычное, может несколько замкнутое и молчаливое от природы, но обычное (за исключением разве что магических, но никак не демонических кровей в ее жилах) дитя вскоре стало тем, чем ее видели. Безропотно приняв навязываемый образ, привыкнув повиноваться и не перечить старшим.
Белое есть белое, черное есть черное.
«Ведьма», «дьявольское отродье» - шептались взрослые соседи и наказывали своим детям не играть со «странной» девочкой. «Джозелинда, ты читала молитву сегодня? Святой Ангел Божий, хранитель и покровитель души моей! Пребудь со мною сегодня, направь меня на путь заповедей Божих и удали от меня все искушения зла…» - мать заставляла повторять день за днем. Иногда и час за часом. Поскорее отправляя с улицы в дом. Стараясь укрыть, спрятать от осуждающих и подозрительных взглядов несоответствующего, неправильного ребенка. Отец просто молчал и отводил взгляд.
Все нормально. Не на что тут смотреть.
А Джойс. Джойс всего лишь познавала окружающий мир и себя, как каждый ребенок. И поначалу ее не беспокоили вещи, которые происходили в ее присутствии, они удивляли и пугали окружающих. Джойс узнала, что все это значило, лишь когда все зашло слишком далеко.
Когда настал тот день, и ее забрали.
Ей было четырнадцать. Последний день, когда она видела свой дом с раскидистым вязом на лужайке, своих родителей, свой город. Свои ли? Уже нет. Это уже не важно. Они все равно ничего не вспомнят больше. Помнит только Джойс.
Теперь.
Есть она. И есть Фрэдди. Уже три года, как Джойс учится и живет у Фрэдди. Впитывает упущенное, как новенькая губка. Она знает, вот что теперь важно. Она часть этого мира, не того. Вот почему не прижилась там. Значит должна прижиться в этом. Будто всегда это знала. Еще не поздно. Она будет делать все. Зубрить, повторять и повторять. Не в новинку заучивать слова, фразы. Заклинания, они как молитвы. Интонации и ударения должны быть верными, как и мысленный посыл, блеклые шрамики на руках научили. Не спать ночами иногда. Находить подход к зверям. А они боятся Джойс. Чувствуют что-то в ней.
Но это бывает на руку.
Их разговоры с Фрэдди, с ее родными, которые стали близкими и Джойс, о войне и о Гриндевальде приводят ее к мыслям о себе. В своих одиноких мрачных самокопаниях она слышит голос:
«Ты все еще ненавидишь их, Джойс?»

Капли дождя струились по стеклу, разрезая ночную, мокрую и промозглую от осеннего ливня, темноту за окном. Сверкнуло. Изменчивый и ветвистый узор воды полыхнул голубоватым отсветом, заставив отстранится от тонкой преграды, ограждающей уют разогретой камином комнаты от беснующейся стихии. Раз... Два... Три... С трехсекундным запозданием последовал раскат грома. Примерно километр до грозы, подумала она, и, отводя задумчивый взгляд, наткнулась на собственное отражение в трюмо. Между вазой с красными герберами и антикварными повидавшими виды часами, показывающими пятнадцать минут второго, ютилась маленькая фигурка в прямом, как футляр, черном платье с мерцающими в отсветах от огня пайетками. Дым сигареты в излюбленном длинном мундштуке окутывал словно боа шею и скрывал лицо, поднимаясь выше и теряясь в перьях, украшавших черные короткие уложенные завитками волосы. Новая вспышка озарила левую стену и часть потолка. Она приложила край мундштука к губам, снова считая секунды, и выпустила клуб дыма, досчитав до двух. Раскат. Значит гроза приближалась. Это успокаивало отчасти. Кто поедет в такой час и в такую нелетную погоду, да и еще и в такую глушь? Врядли кто-то пожелает рисковать. Тем более из-за такой никчемной птички-певички, как она. А утром, когда гроза уляжется, ее уже здесь не будет. Птичка улетит в Калифорнию, заметая следы слухами о своем отбытии в Канаду. Мысли ее уже были там. Здесь ее уже не было. И так было легче не впасть в истерику, а спокойно выспаться эти несколько часов перед долгой дорогой. Затушив сигарету, она подошла к зеркалу и, все-таки непослушными от мандража пальцами потянулась к молнии на платье. В дверь вошли без стука. Их было двое. И капли дождя сверкали бриллиантами на их темных костюмах.
- Давай я помогу, милая, - с волчьей ухмылкой тот, что посухощавей, вальяжно пересек комнату. И легким движением, будто муж, помогавший так своей жене уже не раз и не два, легко расстегнул застежку до самой поясницы, шаркнув ледяными шершавыми пальцами по покрывшейся мурашками бледной коже, - Ирма, ну что же ты не сказала, что уходишь? - сожалеющий и участливый тон сопровождала все та же хищническая улыбка, перечеркивающая всю суть слов к чертовой матери. Руки Ирмы безвольно опустились, оставляя расстегнутому платью право скорбно спадать по плечам. Сердце ее еле трепыхалось обреченным мотыльком, угодившим в холодный цемент. Этот же безжалостный цемент заливал сейчас всю глотку, не давая вырваться ни одному звуку, и стекал по венам вниз, по телу, к ногам, наливая их свинцом. И только взгляд, раскаленный от ужаса, вцепился во вторую фигуру, прикрывающую за собой двери номера.
- Я ничего не знаю, - через боль выжали темно-бордовые дрожащие губы.
- Правда? - сухощавый с интересом листал коричневую записную книжку, которую Второй вынул из распотрашенного ридикюля Ирмы, - У тебя красивый почерк, милая, - на столешницу трюмо перед ней разлетелись страницы, каллиграфически исписанные цифрами и фразами, - Слишком красивый. К сожалению. Ох уж эти карамельные милочки с их сердечками над идеально выведенными буквами i, - вздохнул он в сторону притворно сочувствующе, - Ты могла бы проявить хоть немного фантазии и... нас бы здесь сейчас не было. Мне жаль. Ничего личного, ты же знаешь, - дружелюбная улыбка и блеск металла в руках.
Ирма метнулась, но угодила прямо в лапы Второго, без церемоний скрутившего хрупкое тельце, выгнув его, обхватив руки сзади и зажав рот ладонью. Напрасно трепыхалась и выла бедная птичка. Встреча пульсирующей агонией ужаса под тонкой кожей артерии на шее с искусно заточенной сталью была неотвратима. Из этого прелестно очерченного рта, который еще вчера услаждал своим бархатным пением публику казино Лас-Вегаса, с захлебывающимся хрипом и бульканьем вырывалась густая горячая и такая нереалистично алая кровь.
Венди подскочила с застывшим беззвучным криком и руками у своего горла. Сердце колотилось так, что в ушах глухо долбила кровь. В темноте ощупала саднящую шею, закрыла испуганное лицо дрожащими руками. Кошмар был слишком ярким, слишком реалистичным. Как будто... все происходило в этой самой комнате. Все нормально. Все хорошо. Это просто сон. Отвела ладони от лица. Она сидела в полумраке на постели в комнате, которую они выбрали сегодня днем. Это был шикарный номер люкс с резной мебелью темного дерева и песочно-золотистыми тканевыми обоями. Сейчас в темноте, правда, абсолютно все казалось черным и серым, отчего номер выглядел совершенно иначе. Тусклый сизоватый свет луны еле-еле пробивался сквозь плотную ткань занавесок, абстрактно, будто из небытия выхватывая углы комода, поверхности столешниц, подлокотники кресел. А Джек спал рядом. Венди прислушалась, когда ее собственное дыхание перестало заглушать все вокруг. Он спал совершенно бесшумно. Она не разбудила его. С одной стороны было хорошо, что не побеспокоила мирный сон мужа, с другой, так хотелось сейчас чтобы обнял. Почувствовать себя защищенной от всех ужасов и кошмаров его сильными и теплыми руками. Она все еще любила его. Все еще.
Хотя в тот день она его прокляла. В тот издевательски ясный день с абсолютно безоблачным небом, таким голубым, каким бывает муранское стекло. Такси стояло в пробке, и адски нагревалось, как консервная банка в микроволновке. А Венди, сидя на заднем сидении, и уже не стесняясь выть как побитая собака и обливаться слезами, остервенело крутила обручальное кольцо, рискуя вывихнуть сустав. Наконец, сунув злосчастный безымянный палец в рот, Венди зубами стащила кольцо и вышвырнула в окно на проезжую часть. Он сказал, что он не готов. Не "еще не готов". Не "еще рано". А именно "не готов". В смысле совершенно, напрочь, наотрез. Никогда. И она пообещала, обнимая его тогда на балконе. А он пообещал потом в ответ, быть с ней в этот момент. Но на скамейке у двери в кабинет она сидела одна. Джек просто не пришел. Почему, что, зачем. Она не хотела ни знать, ни слышать. Ни видеть его больше никогда. Ей было так отвратительно и мерзопакостно тогда, что она была готова распахнуть дверь автомобиля, и бежать. Бежать по дороге сквозь поток машин, без вещей, без ничего, прочь из этого города, не оглядываясь, и никогда не возвращаться. Она даже открыла дверь. Но ее просто вытошнило на асфальт.
Будь ты проклят, Джек Торренс.
Да. Венди жалела, что не оставила этого ребенка.
Ненавидела себя.
Часто видела сны, где она беременна. Или ведет маленького голубоглазого мальчика за руку, а он смотрит на нее и улыбается так беззаботно. А потом... потом происходило что-то жуткое и омерзительное, отчего Венди вот так же вскакивала с кровати с криками. Потом стало повторяться реже. Потом и вовсе прошло.
И она была с Джеком.
Она все еще любила его.
И вот кошмары вернулись.
Босые ноги коснулись холодного пола. Венди поежилась. Заснуть снова не получилось, мысли роились в голове, и она посетовала, что не подумала о стакане воды на ночной столик с вечера. Теперь придется идти по незнакомым коридорам, непривычным лестницам в чужую кухню. Куда именно Венди представляла плохо. Всему виной ее врожденный топографический кретинизм. Джек часто подшучивал над ней по этому поводу. Но сейчас было не до шуток. Нашарив гостевые тапочки и накинув махровый теплый банный халат, Венди тихо, как могла, подошла к двери номера. Ее бледное отражение продублировалось в старинном трюмо ровно три раза. Стрелки антикварных часов застыли на пятнадцати минутах второго.