Несправедливо, что одной минуты достаточно, чтобы зачеркнуть целую жизнь. Мою жизнь.
Сегодня я ожидаю возвращения Одина с какой-то рабской покорностью, не так, как обычно. Мой взгляд полон отчуждения; мысли в голове бьются о гладкие стенки черепной коробки с одинаковой периодичностью, убаюкивая. Пальцы скользят по юбке, разглаживая невидимые глазу складки, вторят вырисованному на плотной материи непрерывному узору, простому и нечеткому, готовому расползтись оскалами безобразных неровных швов в любую минуту, как и все моё пребывание в Германии.
Сегодня я ожидаю возвращения Одина, полная уверенности, что он меня услышит. Что он не пройдёт мимо (шаги будут гулко отдаваться под потолочными сводами, проникая мне в подкорку протяжным царапающим звуком). Он всегда собран, всегда слишком занят, слишком очевидно не готов вновь со мной разговаривать. Он высокий, он небрежно стряхивает с плеча нечто мелкое и невидимое и выразительно вздыхает, выражая в этом все своё ко мне отношение. Я не отрываю от него взгляд; он разочарованно качает головой, медленно и вдумчиво, будто решает важную задачу, неотложную, и обходит меня, едва не задевая плечом, на мгновение задерживает холодные пальцы на предплечье — он только с улицы, его волосы влажные, а пальто сплошь в каплях, и я не знаю, н е   з н а ю, почему не заметила дождь, почему не замечала ничего, с тех пор как он покинул дом вчера вечером. Почему весь последний год моей жизни — нелепое ожидание одного единственного человека, взгляд которого так умело и так просто вытравливает из меня все имеющееся внутри тепло.
Я не знаю.
Мне все сложнее представлять, что у нас все наладится. Иллюзорное "мы" растворяется в дымке подступившего лета, и сухой комок в горле неожиданно отступает. Июнь за окном расцветает яркими красками, смешивается с уличным воздухом, с запахами крови, боли и смерти и тускнеет. Июнь за окном знаменует новый виток маггловской войны и спешит утонуть в её затхлых сточных водах. К мировой магической войне он не имеет никакого отношения — она уже давно проникла в дом и сердце каждого волшебника, безвозвратно присвоила их, наградила своим невидимым клеймом. Я всматриваюсь в происходящее за окном скорее по старой привычке, в попытке найти хоть что-то прекрасное, не в силах ни увидеть, ни почувствовать. Моя собственная война продолжает взирать на меня глазами Одина Норвайда всякий раз, когда он возвращается домой, и мне неведомо, возможно ли с этим справиться. Вот уже месяц я продолжаю смотреть даже с закрытыми глазами.
Продолжаю представлять, как однажды встречу его на пороге и скажу:
— Я ненавижу Берлин.
Скажу:
— Я ненавижу Берлин и эту чёртову необходимость дышать с тобой одним воздухом.
Как опаду к его ногам безвольным изломанным телом, глядя сквозь, глядя без ненависти, глядя с таким отчаянием во взгляде, что в комнате сгустится воздух:
— Пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Давай уедем.
Потому что я больше не могу. С каждым днём я все больше не могу. Потому что жизнь здесь, на этом чердаке, в этом доме, в этом Берлине — медленное выгорание изнутри. Потому что жизнь здесь — затяжное затягивание петли на моей шее. Петля ложится ровно между выступающими шейными позвонками и постепенно сжимает кольцо, словно змея, и это больно. Я веду по саднящему месту ладонью, и пальцы явственно ощущают сыпучее крошево вместо целых костей. Скользят по юбке, вторят вырисованному на плотной материи непрерывному узору. Материя окрашивается в красный, пузырится и лопается под моей рукой кровавыми лоскутами.
Уже почти все. Почти все.
Так что пожалуйста.
Сегодня я ожидаю возвращения Одина, зная, что его появление в который раз безжалостно раскроит меня пополам, а затем снова пополам, и снова, и это не покажется мне смертельным. Болезненность растечется по сосудам раскалённой патокой, расцветая во мне, вплетётся в кровеносное русло червоточащими лепестками, срастется с костями и стенками внутренних органов крепкими стеблями. У болезненности есть имя, и оно простое, оно похоже на имя моего брата — я закрываю глаза и не нахожу меж ними ни единого отличия, настолько они одинаковы (душа, тело и взгляд — одинаковы). Я пытаюсь забыть о них — забываю есть, спать и разговаривать. Но не болезненность. Я вычеркиваю её (ты ненужная, ненужная, ненужная) — пальцы ноют не ею, но чем-то похожим. Пальцы ноют высоким ростом, безразличным взглядом, светлыми волосами. Пальцы ноют так вот уже год (хватит, глупые).
Сегодня я ожидаю возвращения Одина, но мне нечего ему противопоставить. Мне нечего противопоставить даже этому дню — утром солнце знаменует рассвет, так медленно поднимаясь из-за горизонта, что я умудряюсь умереть несколько раз. Когда же косые лучи, наконец, прошивают меня насквозь (навылет, беззвучно разрывая плоть. Беззвучно — разве так бывает?), я почти что согласна с тем, что каждодневное возвращение к жизни совсем не идёт мне на пользу. Мне нужна помощь (мне не нужна помощь). Участливый голос пожилого сквиба из дома напротив застаёт меня врасплох — шершавая ладонь гладит меня за ушами, и я не бегу (почему я не бегу?). Шершавая ладонь дрожит; сквиб заходится в приступе кашля, и я исчезаю и ещё долго наблюдаю за ним из своего окна, спрятавшись за штору. Он умирает спустя неделю; его тело выносят на носилках и укладывают на землю, он мертвый, он совершенно мертвый, но все ещё держит руку на моей голове, все ещё говорит со мной участливым ласковым тоном.
И я не бегу.
Почему я не бегу?
Сегодня я ожидаю возвращения Одина, и это больнее, чем обычно. Мне уже давно ничего не хочется — только ещё немного растянуть ту пропасть, чтобы обезопаситься. Чтобы умирать только утром, когда встаёт солнце, а день предвещает хорошее всем, кроме меня. Умирать утром — не так уж и больно. Умирать от его взгляда куда хуже — под ним петля на шее затягивается в сотни, в миллиарды раз быстрее, как безумная. Под ним я единственная, кто уже давно видит свою кровь, кто уже давно в ней захлёбывается. Захлёбывается, ждёт и терпит сегодня, чтобы захлёбываться и ждать завтра, спустя неделю и спустя год. Потому что так нужно. Потому что потом он выслушает. Потому что я вышколена лучше любого пса.
Когда пёс впивается в горло в прыжке, я подставляю своё.
Однажды я говорю, опустив голову так низко, что подбородок упирается мне в грудь и постепенно немеет:
— Ты не можешь сделать это.
С закрытыми глазами голос звучит куда увереннее.
— Это всего лишь люди. Не трогай их. Они не виноваты. Пожалуйста. Пожалуйста, ты не можешь. Не можешь.
Потому что твои мертецы навещают меня во сне. Потому что, если ты убьёшь этих людей, как убивал до этого других, ко мне придут и они. Потому что по ночам в моей комнате уже не продохнуть.
По ночам они смотрят на меня так, будто их смерть — моя вина.
По ночам сочащаяся из пустых глазниц тьма медленно окутывает чердак, скрадывая очертания предметов, поглощая льющийся сквозь окна лунный свет, а затем добирается до меня и касается ступней ледяными пальцами. И я просыпаюсь, продрогшая и испуганная, и дышу, дышу, дышу, хватая ртом воздух, путаясь в одеяле, одежде и залепивших лицо волосах, стараясь не думать о том, что с каждым разом у меня получается всё хуже.
Сегодня я встаю поздно и чувствую себя ещё более разбитой и несобранной — волшебная палочка несколько раз перекладывается из одной руки в другую, волосы путаются и цепляются за пальцы, не желая собираться в косу. По привычке я отправляю метелку смести пыль на первом этаже и широко распахиваю дверцу клетки, позволяя Тью выпорхнуть наружу. Он взирает на меня несколько секунд, расправляет крылья и, покружив по комнате, вылетает на улицу. Я еще долго смотрю ему вслед — пестрая тень сначала пикирует вниз, почти достигая земли, а затем резко набирает высоту парой взмахов мощных крыльев и исчезает из виду. После я спешу вниз, перепрыгивая по несколько ступеней за раз и витая в собственных не слишком веселых мыслях. Этот дом давным-давно изучен мною вдоль и поперек, этот дом пуст и безлик ровно настолько, чтобы не вызывать подозрений, и мне здесь не место. В этом так легко убедиться — я выбиваюсь из общего пейзажа наивностью, порывистостью и нескладностью, я все время делаю что-то, чем Один остается недоволен, что-то, придающее его взгляду характерное обреченное выражение. Это ведь так просто — быть невидимой. Это ведь то, чем я владею практически в совершенстве. И все равно вызываю его недовольство.
Нужно стараться лучше, лучше, лучше.
Когда брат появляется на пороге гостиной в компании Лирик Экман, я сижу на диване, подтянув колени к груди, и смотрю в пол, будто бы не мчалась сюда несколькими мгновениями ранее, застигнутая врасплох неожиданно разрезавшим тишину скрипом входной двери. У меня дрожат руки; я невольно забиваюсь в самый дальний угол дивана, сосредоточенная на том, чтобы дышать медленно и размеренно. Присутствие Лирик практически лишает меня этой возможности — её враждебность так очевидна и так осязаема, что это почти выжигает её. Я ловлю остановившийся, тяжелый (еще более тяжелый, чем обычно) взгляд Одина и склоняю голову к левому плечу, упираясь в него щекой.
— Я справлюсь.
Я всегда справляюсь. Всегда недостаточно — для него.
В воздухе повисает напряженная пауза. Голову медленно сжимают тиски ненужных, возвращающихся мыслей, порождают горячую волну где-то в области затылка. И от этого давящего чувства никуда не деться, оно лишь нарастает, стоит темноволосой волшебнице подать голос. Она говорит вполголоса, слова отрывистые и импульсивные, внедряются в сознание разъедающей одержимостью — её одержимостью — и задерживаются там много дольше, чем нужно.
— Ваш мир? Ваш мир? Вы убиваете невиновных, — в горле сухость и жар. В горле вколоченный намертво раскаленный прут, мешающий говорить. — Мои взгляды отличаются от ваших ровно настолько, насколько чище моя совесть по сравнению с вашей совестью. И пока что я не считаю нужным оправдываться перед вами за это, Лирик.
Одержимость Лирик — её тонкие голубоватые вены, проходящие под бледной кожей сжатых в кулаки ладоней. Одержимость Лирик — солнечный луч, ласкающий её высокие, словно высеченные из мрамора скулы. Одержимость Лирик — мой брат, не осознающий, сколь много таится в её взгляде, обращенном к нему. Сколь много таится в каждом её плавном движении.
— Так вот, что мой брат делает с такими, как я, — говорю я медленно, снова и снова прокручивая в голове её яростный монолог. Корчиться от боли, боли, боли — отдается в голове постепенно стихающим набатом. Я сажусь ровнее, выпрямляя спину до боли в сведенных лопатках; голые ступни касаются пола, ладони упираются в колени. — Вы упрекаете меня в моей слабости, пытаетесь запугать или просто хотите избавиться?
Потому что, если так — мне не страшно. Потому что есть вещи куда более ужасающие, чем презрительная настороженность Лирик Экман. Теперь, когда я взираю прямо на нее, я чувствую себя беззащитной и опустошенной. Холод сковывает тело тонкой пленкой, от лодыжек до подбородка, прогуливаясь вдоль хребта табуном мурашек, лето за окном кажется невообразимо далеким, словно отделенным от нас и происходящего в гостиной несколькими сотнями световых лет. Мне хочется стряхнуть с себя оцепенение и подняться на чердак, в привычное безопасное место. Вместо этого я перевожу взгляд на расположившегося в кресле Одина и улыбаюсь — улыбка скатывается в горло сухим комом, растворяясь. Её послевкусие еще долго ощущается на кончике языка.
— Ты сомневаешься во мне настолько, чтобы позволять ей находиться здесь и выплескивать свою ненависть? Если бы ты не был мне дорог — я бы уже нашла способ уйти. Но, к сожалению, я все еще здесь.
Когда пёс впивается в горло в прыжке, я подставляю своё.